Текст книги "Художник и время"

Летела стрела

 
Летела стрела!
Пела стрела!
Пронзить могла
Самого орла!
 
 
Счастьем, судьбою, лучом – позолотой —
Прямо в болото, прямо в болото!
…Заболочено, заморочено, тиной древнею оторочено…
Ветер, на крыльях неси эту весть:
Кто здесь Царевна? – На солнышке лезь.
 
 
Пела стрела,
Летела стрела,
Лягушке Царевной стать помогла!
 
 
Над морями-странами
Ходит солнце, щурится:
Этот ли не странно ли?
Дурачок-то – умница!
 
 
Вот что бывает, когда забывают,
Что в теремах цариц добывают.
 

– Бывает? Ну я сама в этом не совсем уверена. Сочинят чего хочешь, при случае. Василисе Премудрой взбредилось, говорят, известить Елену Прекрасную телеграммой: «Выхожу замуж за Иванушку-дурачка!» Ну та не теряется и тут же ответ: «С кем поведешься, от того и наберешься». Василиса не остается в долгу: «Ты мне просто завидуешь. И подпись: “Василиса Дурачок”». Ближе к жизни, пожалуй.

Но художник носится со своим. Он просто на седьмом небе. У него ж… день рождения! И он с утра настроился на поздравления.

– А знаете что? – спрашивала его еще вчера ЛЮ. – Вы не сможете утром пойти пораньше из дому? Мы хотим вас поздравить. Я и муж. Он тоже.

– Хорошо. Но пусть подарки будут копеечные.

Принц припомнил донорство и внутренне содрогнулся.

– Ну да. Дорога память, – успокоила ЛЮ. – А потом… позже, встретимся у «Звездочки», хорошо?..

Еще бы этого не хотеть! И вот теперь утром принц бредит встречей. И как всегда гадает:

– Вот если бы Царевна явилась в белом?!

И нате! Такой она и идет! В руках букетик белоснежной сирени. Рядом супруг, который вручает подписанный собственноручно блокнот. Любимая дарит вышитый голубой каемкой с инициалами тончайший шелковый платочек. Старо? Конечно. Но поцелуй тоже не вчера выдумали и все же каждый ожидается как нечто неповторимо-несбыточное. Так ведь оно и есть.

Платок тонок, и если набросить его на лицо, весь мир видится в голубом свете. Да и как не видится, если днем, этим же днем, предстоит встреча у «Звездочки»!

А вот и день. И свидание:

– Пойдем в Парк Культуры?

– Хоть на край света. Славно солнышко для прогулок. Только перекусим вначале.

Кафе под открытым небом. По рюмке вина за здоровье новорожденного. Легкий шум в голове. И вот… «Колесо Счастья»! В прозе просто «Колесо Обозрения». С маленькими разноцветными кабинами на двоих. Но то в прозе. А тут: голубая кабина плыла в голубом просторе. Выше. Выше. Мир со всеми дрязгами погряз внизу…

– Как вы думаете, в какой карете должна ездить Царевна-лягушка? – весело болтает ЛЮ.

– Конечно, в белой лилии.

– Ой, как здорово!

– Значит, я что-то угадал?

Колесо, покачиваясь, замирает в самой верхней точке. Счастливец одной рукой обнимает любимую. В другую получает коробочку. А там… в белой лилии, с белой короной на голове, янтарная лягушка. Рядом белая же стрела пронзила бумажный кружок с бисерной надписью: «Верю, что эта стрела не только ранит, но и приносит счастье! ЛЮ».

«Счастье!» – взлет к небесам голубой люльки, минута замирания, покачивания в вечности. Голубизна воздуха. Тепло милого, прильнувшего к тебе существа. Падение вниз…

Потом яркий солнечный день. Мягкие лужайки, где можно посидеть рядом. Овраги, по склонам которых так радостно носиться, взявшись за руки. Метро. Трамвай. Взгляд, от которого кружится голова. Остановка. Родной парк около жилья. Несколько секунд сиденья под липами. Слушанье соловьев. Букетик фиалок в руку. Теперь в разные стороны: ему – встречать гостей. Ей – к мужу.

 
Летела стрела… Пела стрела…
 

А дома?

Дома допрос:

– С кем это тебя видели в парке?

И непривычная, отвратительная обязанность изворачиваться…

 
Вот что бывает, когда забывают…
 

И все-таки Счастье – забывчивость. Это точно!

Мученик счастья

И лето, и Любовь только начинались. И ЛЮ была удивительно изобретательна:

– А знаете что? Давайте завтра катанем смотреть усадьбу Юсуповых, хорошо?

– Что ж, там прекрасный дворец. Утром буду ждать у «гвоздя». Не запаздывай. Туда далеко добираться… – предупреждал художник.

А утром он уже выхаживал, ожидая. Вертел в руках авоську с продуктами на дорогу. В который раз перекладывал из руки в руку куртку и старательно пересчитывал планки забора:

– Придет. Не придет. Придет, не придет. Придет! Но когда?

– Ну и копуша… – встречает он подошедшую.

– Д-а-а-а… – нараспев отвечает ЛЮ.

Шляпка с широкими полями, летнее легкое платьице, сшитое по фигуре, черная бархатная курточка, перекинутая на руку. Вроде бы порядок.

– А купальник?

– Мы будем купаться, там есть река?

– Ну да. День обещает быть очень жарким.

– Тогда нате…

Жакетка, шляпка, сумочка увешивают художника со всех сторон. Но я избавлю вас от томительной обязанности ждать, конопатики. У женщины, пока она помнит о своей внешности, находится тысяч дел дома, если она возвращается только за одним. Давайте сразу спрыгнем на остановке автобуса «Село Архангельское». Музей закрыт – выходной. Это в порядке вещей. Как всегда не вовремя. Ну что ж, минуя ворчливых сторожей, влюбленные незаметно сбегают в парк. Осваивают свободную скамейку. Авоська и все остальное виснут на спинке. Руки свободны! А впереди – бронзовый Пушкин, аллегорическая фигура склонившегося гения с потухшим факелом, стволы сосен, обступившие со всех сторон. И рядом Царевна, настоящая легендарная Царевна! Крошечная белочка на вершине пушистой сосны все замечает. Она спускается ниже, ниже. Соскочив, направляется к скамейке. И в двух шагах замирает на задних лапках.

– Смотрите, как уморительно этот глупый бельчонок таращит на нас глаза!

– Звереныш очень даже смышленый, если уставился на вас. Со вкусом не по росту. Учтивый до чертиков. Безошибочно учуял Царевну.

– И съестное в авоське. – Цок, цок, цок… – Кушай, глупыш… – И тут же художнику: – Мне нужно что-то вам прочитать. Не сейчас. Ну тут рядом с бронзовым поэтом и нескромной попрыгуньей. Напомните?

– Постараюсь. А теперь нечего рассиживаться!

По желтым дорожкам, мимо мраморных красавиц и ярких клумб, по белым лепным лестницам, баловни счастья опускаются к заросшим прудам.

Зеленые узоры ряски прошиты желтыми вспышками кувшинок. И белыми взлетами лилий. Рук так и тянутся порадовать Царевну. Но блюститель порядка тут как тут:

– Здесь купаться не разрешается.

Удивительное дело до чего ревностно люди стерегут порядок. Будто скука нуждается в выращивании и защите. На всех перекрестках остается написать:

– Берегитесь Радости! Скорее состаритесь. Скучайте почаще – зачтется в святилище.

«Не разрешается!..» Но рядом… Царевна! И милиционер – становится человеком. Принц – Водяным. А милая делается обладательницей целой коллекции белых лилий. Два влажных цветка она протягивает человеку в форме. Тот смущенно отказывается, но цветы опускаются на скамейку рядом. И улыбка, вспорхнув с лица Царевны расцветает под милицейской форменной фуражкой, ласково провожая счастливчиков.

Теперь бы выкупаться. А запретная зона заняла бог знает сколько места. Дорогу преграждает высоченная чугунная черная решетка. Что ж – радость в преодолении. Подозреваю, что изгороди изобретены для лазанья через них с дамами. Рыцарству на процветание, специально.

За решеткой шуршало шоссе. Солнце пекло на славу. И как не хорошо было шагать дальше и дальше, кареты все-таки не хватало. Но раз рядом царевна, стоит ли думать о средствах передвижения? ЛЮ колыхает над головой лилии. Уютный «москвич» останавливается около. Молодые люди в машину любезно приглашают подвезти до воды. Счастливцы усаживаются не жеманясь. Мелькает аллея лип. Вот и лента реки. Два цветка для владельцев. И улыбки летят от лица к лицу. Разве это не совсем как в сказке?

Крутой берег. Быстрое течение. Пестрое платьице вверху на траве. Преуморительно, однако, плавают лягушки: большие-большие округлившие глаза смотрят не мигая вперед, намокшая прическа гирей запрокидывает голову, носик вздернут, как поплавок и грозит ежеминутно погрузиться.

Но Водяной рядом, он делает из ладони лилию. Поплавок гордо вспахивает над поверхностью реки. Под пальцами исступленно колотится сердце Царевны.

– Как мы далеко заплыли! Правда, я не трусила?

Лилия ныряет, носик, дрогнув, погружается ниже. Что ж, сияющие глаза знают, что их не оставят в беде.

Потом лимонад, сохранивший в реке прохладу. Переодевание с вытиранием ног. Сколько раз можно помочь спуститься и подняться по склону бесценной Царевне?

– Пора собираться? Назад обязательно пешком, да?

– Мне ведь что-то обещано?

– Ах да, садитесь.

Они расстилают жакетку и куртку, садятся посреди цветущего поли. Вдали лес, липовая аллея, село.

 
Даже небо голубое, даже жгучее светило
Увести, обнять, упрятать
          могут тучи.
Если чувство диким вихрем налетело, захватило.
Нужно ль гневно с ним бороться,
            счастье мучить?
 
 
У меня одно желанье буравит, калечит душу,
Чтоб ловил мое ты имя в смехе сына,
Чтоб в глазах родной и нежной ты меня читал и слушал.
Взял тоски моей едучей
            половину!
 

– Вам нравятся такие стишата? – спрашивает Золушка нарочито равнодушно.

– Это вроде Горького, – теряется Принц.

– Горького! Скажите какая честь!

– Прости, ведь это твои, конечно, твои. Ну и догадка!

Он перебирает в памяти все: «Увести, обнять, упрятать…», и вот после цепочки бегущих друг за другом глаголов тяжелое: «…могут тучи». С каким трудом приходится бросать эту фразу, как весомо она опускается в строфу. Оно упирается. Оно не желает сдаваться, сильное солнце. И все-таки должно уступить. «Если чувство диким вихрем налетело, захватило…» – разве не бесполезно с ним бороться? И опять это неподъемное: «…счастье мучить». Лучше не скажешь. Как это ужасно и бессмысленно: мучить собственное счастье! Дальше строчка, полная нестерпимой боли: «…буравит, калечит душу». И затем звонкое, светлое: «Чтоб ловил мое ты имя – в смехе сына», и потом тихим интимным шепотом: «…ты меня читал и слушал». А далеким эхом доносится знакомое по началу звучание – «едучей» и опять тяжелое-тяжелое – «половину». Половину, так как всю никому не снести. Половину, потому что со всей не хотят расставаться. Поровну! Это и есть Любовь.

Снова мелькают силуэты лип. Мимо ласково шуршащих шатров. По ковру из цветов и травы топают беззаботно туфельки и ботинки.

– Смотрите, – говорит ЛЮ, указывая на возвышающие впереди сосны, – слушайте! И переполненная до краев восторгом, подхваченная нахлынувшим чувством, читает:

 
Купол лазурных небес подпирают сосен столетних вершины.
Много видали они с высоты поднебесного роста.
Ливни, бураны, метели, палящее солнце, морозы
Стройности гордой сломить оказались не в силах.
Строги к себе и к подругам скупы на участье,
Редко волнуются, шепчутся редко друг с другом.
 
 
Ярко одна выделяется, солнцем облитая щедро,
Так же к лазурному небу тянулась вершиной нарядной.
Ей, как и прочим, гордиться б изяществом строгим, она же
Робко главою кудрявой склонилась к соседке, поникла.
Скупо, надменно ответила та ей на это —
Признаком слабости сосны считают такое.
 

Спутник слушал торжественный спокойный ритм, присутствовал при размеренно-гордом параде гекзаметра и не мог ни разделить, ни понять этой эпичности. Сердце бешено тискало кровь в виски. Тело изнемогало и напрягалось в желании. Рядом. Все время рядом! Рядом с той, которую боготворишь, к кому тянет непонятая непреодолимая сила. В автобусе. По дороге. В уютном «москвиче». В ласковых волнах реки и теперь, здесь…

Для любимой близость – полет и торжественность. Для него – нежность и желание. Слиться, снять несметную тяжесть стремления изведать умиротворение и покой. А рядом безлюдный пруд и травы на берегу по грудь. И опять любимая властно льнет к милому в воде. Тело напрягает все свои струны и безжалостно рвет их. А там за скатом песка травы зовут в свою густоту. Тщетно…

– Признаком слабости сосны считают такое…

Ставшая притчей женская чуткость! Разве не безобразие терзать возлюбленного близостью с утра до вечера только затем, чтобы сочинять чепуху?

– Если чувства диким вихрем налетело, захватило… Так и отдайся ему. Нельзя же только вдыхать, без выдоха. Лопнешь.

– Но, Рен, разве близость неизменно должна заканчиваться прозой.

– Не должна бы, но… что же ей прикажете делать?

Радостное слияние чувств, невесомость успокоения обязаны пронизываться музыкой и поэзией и меньше всего походить на притихшую похоть, но… для этого надо вверять себя благости любящих рук, а не полагаться на милость победоносного нахальства. На маскараде фальшивых поз и фраз, взятых взаймы вздохов, выставленных напоказ званий и сообразительности ошибаться так естественно.

Но я заболталась, а влюбленные давно вышли из воды, оделись и, взявшись за руки, отправились дальше. Только высокие неснятые травы укоризненно и печально покачивались. Деревья же выстроились в прочные чопорные шеренги почетного караула. Колодезь почтительно наклонился жердью журавля. На лужок выбежали подслеповатые домишки. Сельский ларек умирал от нетерпения распродать сласти. ЛЮ была лакомкой, но она не преминула поделиться с босоногой девчонкой, предвосхищая желание художника. И слов не требовалось.

И опять было небо, и солнце, и липы. Плывущие дали и запах скошенного сена, который уносил то ли в забытое детство, то ли в царство несбывшихся грез. Каждая клеточка тела пропитывалась этим ароматом. Да – так пахнет сено. Нет – земля, лето, родина. Нет – только один единственный день, вытканный золотом в памяти влюбленных!

Режьте билеты

Стояло лето. Странички календаря, черные и красные, отрывались непрерывно, совсем как в известной песенке:

Режьте билеты, режьте билеты…

Картинки прошлого сверкали в рассказах принца. Веселье сменялось грустным, грустное – веселым. А Золушка? Золушка казалась неизменно изумительной. Она являлась в белом, заколов в локоны звезды ромашек. Складывала ладони на коленях, запрокидывала голову. Слушала:

– Итак, повестка в райвоенкомат вырвала из привычного.

Сокровища Эрмитажа, органные концерты, образы Достоевского остались по ту сторону станции. В тесных теплушках трехэтажная брань и смрад махорки парили над нарами. На полустанках орда новобранцев разносила винные палатки, опрокидывала корзины лотошников. Шпалы, шпалы, все больше и больше шпал заштриховывало ушедшее.

– Режьте билеты, режьте билеты… – назойливо однообразно.

Но стоп… незаметно, за разговором, мы прибыли прямо в часть. Разрешите представить товарищей?

Степка-балбес или просто ласково Степус – высокий, нескладный, с лицом, вытянутым, медно-красным, вогнутым от лба к подбородку. Он и сквернословит не как все, а добродушно и до чертиков комично. Бурик, чистый, неиспорченный мальчик с задумчивым поэтичным взглядом, с молочными щечками, еще без колючей щетины. С носом, который у другого окрестили бы непременно «паяльником» или «буруном», а тут предпочли чуть-чуть смягчить окончание.

Расторопин (производное от Торопова), он же Губан, – сердцеед и ловелас, беспрестанно смакующий свои похождения. Рот при этом расплывается в улыбку, брызжет слюной, а поросячья щетина на выступающем подбородке чуть шевелится.

А вот, прошу жаловать, мой дружок – Гришенька-Водянка. Опухший, в неизменно растерзанной гимнастерке. Тестообразный, загнутый книзу кузов, с болтающимися, точно развинченные, конечностями.

Валька почти без клички. Нас с ним изредка позволяют называть верзилами за изрядный рост, вот и все. Дразнить – это обязанность Валькиной физиономии. Округлит глаза на начальство, спрячет усмешку в краешки рта. Взводный и знает, что издеваются, а доказать нельзя, злись, не злись – бесполезно.

Гришенька и Валька призваны из университета, с первого курса, по изданному незадолго до Финской закону. По указу у нас и Циник – этакий отпетый скептик и сквернослов. С тончайшей ниточкой рта и глазами навыкате.

Черт знает почему очутились в положении служак два математика с институтским стажем повыше. Персюк – запевала и заводила, остроносый и громогласный, ревел в строю иерихонской трубой, покрывая роту раскатистым баритоном.

Что касается Милявского, то он не снискал ни прозвища, ни восхищения товарищей. Всей своей стриженностью он изображал ящерицу. Этакого потомка измельчавших рептилий.

Топал в строю и курсант-сокол, списанный в пехоту за безрассудную дерзость полетов. Звался Колькой. Имел большой шелушащийся нос. Конопины и дар задиры. Если запевать доставалось ему, так это было что-то совсем несусветное.

Можно до бесконечно перечислять товарищей…

 
И все-таки рота – это…
           не то,
А топот и пот,
В которых на имя вето,
В которых за взводом взвод.
 
 
В которых единым клацем
Пальцы на цапфы, в такт…
Бьются буцы по плацам:
«Так! Так! Так!»
 

Бьются бутсы по плацам, и странно… сердце рвется за строем. Туда, в солдатскую массу. Где локоть к локтю.

Раньше, в Эрмитаже, узрев гимнастерки и кирзовые рядом с шедеврами, иронизировал:

– Режьте билеты…

Призванным изнывал до демобилизации. Считал время, проведенное в строю, потерянным. Теперь же ворошу прошлое без неприязни. А когда вдалеке, разбрызгивая грязь, четким строевым шагом, движется рота, ноги невольно чеканят тротуар, а сердце рвется к товарищам. Туда, где дружба, где никто не выделен, никто не обижен.

Странное существо человек. В строю тоскую о свободе. Освободившись, тянется к братству и равенству. Одиноким – рвется к семейным узам, вкусив прелести уюта – спешит от них избавиться…

– Разве?! – вскинулась Люся. – Разве вам грозит остракизм? Разве в сопровождающих при жене выслуживаться так же нежелательно? Разве в отпуск вы не с собственной супругой собираетесь?

– Нужно же… Места на пароход заказаны с самой весны…

– Стало быть насильно утаскивают? Что ж – режьте билеты! Я и сама к своим рвусь. Истосковалась вся как есть.

Тоска, при последних словах, просунулась в разбитый иллюминатор и поспешила опустить Золушке и волшебнику носы.

– Режьте билеты, режьте билеты, – скрипели двери.

– Режьте билеты… – грустно вторил хор стропил.

Коси глазом направо

– Мир упорно марширует от хаоса к порядку. В этом суть прогресса. В начале было слово: «Р-р-р-а-а-в-няйсь!!!»

Галактики, былинки, люди – все засуетились на своих местах. От рождения до смерти, рядами родившихся к шеренгам крестов. Марш – залюбуешься! Коси глазом направо и не сбивайся с ноги. Любовь не составляет исключения. Она ткет уют непрестанно и повсеместно.

Стоило Золушке пожелать, и волшебник послушно выскреб до блеска полы, вычистил топчан, протер окна, выдворил весь хлам на чердак. Стены, не знавшие раньше иных излишеств, кроме осевшей пыли да нацарапанных вкривь и вкось адресов, заинтересовались искусством. Царевна налепила на них шедевры волшебника, пришедшиеся ей по душе. Накрыла стол голубой бумагой, водрузив в лазурь вазу с васильками.

Мужчину можно приучить ко всему, даже к порядку. А приученный, он удивляется, как это раньше удавалось обойтись без уюта. Словом, Золушка распоряжалась, а живописец таскал, скреб и, естественно, рассказывал. О муштре, заложившей основы послушания в душе прозревшего.

– Да, армия была хорошей школой. Вспоминается первый наряд на кухню. Приказывают рубить дрова.

Управляюсь с работой быстрее других. Пробую присесть, в дверях командир:

– Вылизать до блеска котлы!

Спешу, не отдышавшись…

– Полоскай посуду!

И так без счета. Ни минуты отдыха. Ни секунды без дела. Теперь-то я тертый калач. Ясно усек смысл фразы: «Коси глазом направо» и тружусь не хуже других. По поговорке: «Не бей лежачего». Как это делается. Весьма просто: четверо здоровых верзил, лежа на лавках, делают вид, что метут пол в столовой. С песнями, само собой, и естественно, самыми разухабистыми… Через час зычное, начальственное:

– Почему не чисто?! К приходу рот вымыть!

Весело поливаем полы. Сколько влезет. До болота. А минуты идут и идут. Времени до прихода рот в обрез. Врывается командир. Приказывает разогнать грязь в щели, насыпать опилок и убираться. Засучив рукава гимнастерки, показывает, как это делается. Столовую сотрясает песня веселых лоботрясов. А с улицы уже сыплется:

 
Гавани, далекой гавани…
 

Узнаем свой взвод по запевке. На раздаче бачки гуляша без счета кочуют к товарищам. Пришедшие благодушествуют. За одним из столов дружное ржание. Новичок узбек не притрагивается к еде…

– Ты что?

– Не могу. Всю дорогу гудели: «Гавни, гавни…»

Просмеявшись, потеем, чтобы накормить всех своих досыта. Наше «побольше взять, поменьше дать» – это ж ньютоновское «всякому действию соответствует…» Стукнувшись об стену, уясняют себе эту аксиому. Но… вернемся в наряд. Отдежурив ужин, каждый забирается спать. В зависимости от собственной фантазии и изобретательности отыскивается место. Командир все утро играет в прятки, пока не покажутся на свет божий самые замаскированные. Теперь в роту, в строй…

– Выходи на постое-е-е-ни-я… – распоряжается старшина, полячок и безнадежный службист.

Степус краснее красного пыжится и неожиданно кашляет.

– Команда «Равняйсь»! Я вам покашляю!..

Тут уж весь строй, хором, кажется простуженным.

– Сми… рна-а-а! Ша-го-м-м-м… марш!

Рота, грохнув кирзовыми, выползает из казармы.

– Запе-вай-й!

 
Ой, вставала я ранешенько, умыва…
 

– Отста-ви-и-ть! Дав-вай «Катюшу»!

Шеренги подошвами крушат тишину. Старшина истошно распоряжается:

– Одеть противогазы. Бегом… марш!

Пожалуй, нет предмета в солдатском обиходе более противного, нежели противогаз: сумка с ним тянет плечо в походе, при перебежках болтается из стороны в сторону и обязательно лезет под живот, когда ползешь. Что ж сказать про маску, в которой и без движенья дышать нечем. Поди попробуй, побегай!

Пять, десять минут… Слабые валятся.

– Ш-а-а-гом… марш! Снять противогазы. Запевай!

Шеренги подошвами крушат тишину. Мы, как строптивые лошади, на которых где сядешь, там и слезешь.

Старшина шипит одному из запевал персонально:

– «Ка-тю-ш-ш-у»…

Тот – повинуется. Но тут же, еще десяток глоток зараз, заводят всякая свою песню.

Светопреставление: строй шатается из стороны в сторону, шумит захмелевший какую-то мешанину из всех песен сразу. А на горизонте тем временем вырисовывается силуэт полковника. И старшина уже жалобно умоляет:

– Ребята, какую почудней.

Шеренги выравниваются. Гулко клацают бутсы. Ухарское «Гепсосмыком» сотрясает стекла…

– Хорошо идете, товарищи!

– Служим Советскому Союзу» – гаркают ряды.

Такова сила коллектива. Чувствовать себя частью в общей сплоченности удовольствие не из последних. При случае мы еще покажем себя!.. А пока… пока «коси глазом направо», не высовывайся и не отставай от остальных.

«Косить глазом…» – неизменно приказывают соблазны. «Сильный пол» только и делает, что следует взглядом за «слабым», словно на привязи. А Золушка… позволяла себя разглядывать. Позволяла касаться и изнывать…

Звезды ромашек и белизна сарафана не подозревали о мучениях, причиняемых принцу инквизицией целомудрия.