Текст книги "Художник и время"

Грех ли это?

Жизненный опыт, – сколько жизней нужно прожить, чтобы приобрести его? Что я знаю? Что можно узнать от старших и из книг? Вот хоть о любви, так много написано. Роюсь в памяти, но большинство романов кончаются свадьбой или смертью влюбленных. Молодые люди побеждают тысячи преград на своем пути, соединяются и занавес опущен. Что же потом? Автор не знал или не хотел сказать этого? Конечно есть масса книг, проникающих за кулисы, но, что описывают они? Разбитые мечты, обманутые надежды. А вот Ромео и Джульетта, если бы они не погибли, что было бы с ними? Даже великий Шекспир не рискнул ответить на это. Что бы писать надо знать. Кто из великих нарисовал нам вторую половину пути от свадьбы и до могилы так, чтобы нам хотелось ей подражать? Но может быть лишь несчастные становятся поэтами, а счастливцы молчат о своем счастье?

Юность слишком спешит впереди, чтобы хорошо видеть по сторонам. Да ее и не убедят никакие доводы мудрецов, – она верит в свое счастье. Но схватить счастье легче чем его удержать. Взгляните: вот они эти баловни судьбы, примеры достойные подражания. Вот они вокруг вас. Вьют гнезда и растят детей. Чинно справляют свои медные, серебряные и золотые свадьбы, покачивая головой и вздыхая, если кто-нибудь оступится. Бурное море тревог и опасностей, падений и взлетов, плещется где-то у их ног. Если волна цепляет их, то они помогают друг другу остаться на берегу. Легко судить тех, кто не побоялся волн и начал тонуть. С берега удобно подавать советы.

Велика ль заслуга избежать соблазнов? Может соблазны просто малы, а боязнь слишком сильна? Трусость – страж всех наших добродетелей! Как всякого сторожа мы третируем ее, забываем о ее существовании. Пусть знает свою конуру!

Ха, я забыл, счастливая любовь до могилы описана одним из великих. А «Старосветские помещики»? – Трогательно и мило. Нет, нет, в самом деле. Ведь они может и не искали и не добивались друг друга. За них, очевидно, все решили родители. Но кто из нас ищет тихой пристани в юности? Молодость мечтает о буре. Перед каждой дождевой лужей. Но кто выходит к берегу настоящего моря? И кто увидев его, остается отважным?

 
И душой своей капризной
Вечно ищущей, живой
Мы решили: в нашей жизни
Лучше бури чем покой!
 

Это стихи влюбленной девушки. А ведь правда мы всего этого хотим в юности? Но многие ли сохраняют молодость души? Тело дряхлеет без движения, сердце черствеет без любви. Многим ли дано испытать многое?

Настоящая любовь, бывает ли она один или несколько раз в жизни? Можно ли любить несколько раз? Спросите у своего сердца, спросите у них, рожденных любовью, светлых детей человеческого духа.

Одетые в пестрые краски, закованные в мрамор, льющиеся дивными мелодиями, притаившиеся между стирок, зачем порхают они здесь, вокруг нас? Разве есть среди них, законные и не законные?

Кому посвящены лучшие стихи Тютчева? Если дети греха так прекрасны, то полно, грех ли это? Может быть на свете есть один только грех – никого не любить!

Пробуждение

Кому это я все время рассказываю сказку, Вам или себе? Кажется себе. Ну, что ж, чем бы дитя не тешилось.

Вы мне дали только день сроку, ведь, послезавтра в три буду читать все Вам. И, как ни жалко расставаться с мыслью о том, что можно так вот еще долго, долго писать, пора думать о конце.

Что за сказка, если в ней нет чудесных превращений Иванушки Дурачка в царевича и Зеленой Лягушки в сказочную принцессу и если в ней не кончилось все к общему благополучию. Потерпите еще минуточку, конец близок. Но сначала мне хотелось Вас немного посмешить.

Рассказываю это ночному лесу и он заливается серебристым смехом кузнечиков. Смеется каждое деревце, каждый кустик. До сорока лет я не бросил детской привычки гадать. Хотите, научу? Это так просто: идешь и считаешь доски, окна, деревья, словом все, что попадается на глаза. Если получится нечетное число, которое делится на три, например, 3, 9, 15, то ликуйте, сбудутся самые сокровенные мечты! Если будут простой нечет – все обойдется просто хорошо. Чет, делящийся на три, например, 6, 12, 18, – неважный, но не самый плохой исход. Самый плохой – просто чет. Вот я и открыл свою маленькую тайну. Поверьте, столбики меня никогда не подводили. Почему? Не знаю, спросите у них.

Я знал, например, что дозвонюсь сегодня. А потом трижды гадал, как мы встретимся и трижды получалось восемь. Может ли быть что-либо хуже? Утешал себе, что это ребячья глупость, а вот Вы придете, улыбнетесь и все гаданье окажется ложным. Глупо верить в приметы, но я верил, что если придете хоть на минутку раньше – все будет хорошо, не оденете очков – тоже. Но, главное, если на Вас будет что-то светлое или хоть светлее синего, то все обойдется.

Чему смеются эти глупые кузнечики? Ну да, Вы опоздали, пришли в очках и черном свитере, но разве это так уж смешно? Передали портрет, не захотели подняться в мастерскую, не стали ничего объяснять. Просто: «До свиданья» и виноватая улыбка.

Я все-таки выторговал себе еще один день, чтобы ждать, надеяться и писать. Это ведь было так хорошо. Неужели Вы не понимаете этого? Разве это так трудно понять? Нет, я не сел в Ваш трамвай, поехал со следующим. Хотел поделиться с другом, но он занят. Кому мы нужны, когда нам так трудно? Шоферы, очевидно, принимают меня за помешанного, так оно, кажется и есть, но какое мне до этого дело?

Еду назад, в мастерскую, и в окно трамвая, там, где час назад, мы шли вместе, вижу Вас с молодым человеком. Нет, я не двинулся с места. Там, в музее, мимо прошла чужая, которую я принял за Вас. А тут прошли Вы, я не мог ошибиться, Вы, но – чужая.

Если жизнь бьет по одной щеке, всегда готовьте другую, она не успокоится пока не устанет!

Вы ждали чудесных превращений – получайте: я слишком долго рисовал себя сказочным волшебником, который все может. Хватит, пора стать тем, чем есть – смешным мечтателем. И Вы ведь, в этих очках, чуть пополневшая в деревне, так мало были похожи сейчас на сказочную фею.

Но людская фантазия, как легендарный Пигмалион, создает дивные образы, чтобы самой увлекаться ими. И, как не коротка жизнь, грезы наши еще мимолетнее. Разве от этого они менее прекрасны? Нет, нет, я далек от того, чтобы мелко мстить за свои обиды.

Я и теперь еще думаю, может быть Вы нарочно, как улитка, прячете от меня свое лицо – настоящее, сказочное, то, которое я однажды увидел. Пусть лучше так. Пусть только мне нельзя достучаться в Вашу раковину.

Но серебристый смех кончился. Что это, я оглох или сказал правду? А все-таки, вдруг завтра я достучусь? Что ж ты молчишь, ночной лес? – смейся!

 
Если жизнь обойдется с тобой строже,
Чем заслужил, если хочешь плакать, а плакать
                                 не можешь,
Что делать, скажи?
Если то, во что верил, мечтанье пустое,
Как жить?
За красивую сказку, – она того стоит,
Спасибо скажи.
 

Дождь, дождь, дождь, сплошной серый дождь. Вода с крыш шумит словно сало на сковородке. По серому асфальту спешат куда-то сотни порхающих мотыльков. Сколько живут они? – Всего один миг. Куда несет их течение? – туда же, куда и нас, в светлое царство прошлого. Там, и только там, становимся мы наконец, прекрасными. Там нас понимают и любят. Но туда не может дотянуться ни одна живая рука, туда не достучится ни одно теплое сердце, пока не остынет.

Слова, упавшие с губ, живут не дольше этих порхающих капелек. «Прощайте» – шепчу я и сыплю в бегущие потоки серой воды свои крылатые грезы. Почему прощаюсь до срока? Потому что опять восемь и восемь – столбики никогда не лгут! Завтрашний день значит уже ничего не изменит. «Спасибо за все, прощайте».

Столбики никогда не лгут! Да, Вы пришли, выслушали и остались глухи. Я не стал утомлять Вас и читал не подряд, но разве это что-нибудь изменило?

Как Вы рассудительны в Ваши годы! Дай Бог, чтобы это помогло Вам не ошибаться! Меня, во всяком случае, Вы убережете от многих ошибок. Постараюсь выучить урок. Как это было сказано? Не помню слова, но важен ведь смысл, а его я хорошо понял: ну да, если мне хотелось беззаботно встречаться и болтать с Вами обо всем, нужно было молчать про свои чувства, держать их про запас, пока не спросят. А не поторопились ли Вы с выводом? О чем собственно я говорил? Неужели Вам это все понятнее, чем мне самому?

Послушные чувства – вот, что украшает человека. Если хочешь, чтобы тебя кто-то слушал, научи сначала послушанию свои страсти.

Как милостиво разрешили Вы позвонить в каникулы, как уверенно сказали: «Увлечение пройдет», как тонко дали понять, что не имею права задавать вопросов.

Одно беспокоит Вас – не мещанство ли это? О нет, успокойтесь, это всего только здравый смысл! Всемогущий здравый смысл. Повинуйтесь ему всегда, и вы проживете сносно. Тот, кто хочет большего и восстает – получает по заслугам. Властелин любит только рабов. Но сегодня его номер не прошел. Как бы ни было мне больно, я, как наказанный ребенок, упрямо твержу: «Буду, буду, все равно буду!» Я ему доставлю еще много хлопот. Письма не кончаются. Не пугайтесь, не с Вами будут теперь говорить они. И та, которая их услышит. Поймет, что они к ней. Письма будут говорить не с Вами, но Вам они обязаны появлением на свет. Правда это не потребовало от Вас никаких усилий. Мышке из сказки нужно было только вильнуть хвостиком.

Ха, Вы окрестили это «увлечением». Бросим дешевую этикетку не ее место. Золотистый листок осинки с дрожащими капельками утренней росы можно отшвырнуть в сторону или, подняв любоваться, но на него не повесишь цену и бирку, как в ювелирном магазине!

Куда глаза глядят

А теперь вперед. Как хорошо шагать и шагать. Ни хлопот, ни забот, ни сожалений. Дальше ждут новые встречи, разговоры, лица. Позади, то к чему стремился еще только вчера. Почему, когда мы идем или быстро едем на душе становится легче? Уж не торопимся ли мы уйти от настигающего прошлого? Разве уйти от него?

Вперед, вперед. Как хорошо шагать, особенно босиком. Я с детства приучил подошвы не бояться колючек. Кожа на пятках так быстро грубеет, но сколько нужно идти, чтобы сердце стало менее нежным? Под ногами на серой дорожке блестит простая, старая, погнутая, железная шпилька. Прохожу не протянув к ней руки, но сердце уже бьется тревожно.

В памяти возникает милая, седая голова. Серебряная коса с серебристыми шпильками. Мои лапы превращаются в маленькие ручонки. Они тянутся вверх, вытаскивают седые, согнутые по полам проволочки и серебряные нити осыпают мое лицо, ласково щекочут глаза. От ручонок нельзя отбиться, они теребят волосы. Лезут в уши, в нос, наконец, успокаиваются. Старая, седая шпилька чистит детские ушки от желтой серы.

А вот изящная заколка, изогнувшись, зацепилась за край подрамника неоконченного портрета. Как она напоминает забывшую ее хозяйку! Аристократическая линия от подбородка к шее, чуть прищуренные, гордые глаза, удлиненное узкое лицо, крупные волны темных кос и густой, низкий голос. «Не видать тебе бешеной тройки» – доносится откуда-то из забытой дали.

Но что это? Серая гладь канала, ослепительно белая фигурка. Тяжелые, рыжеватые, мокрые косы и большая, роговая заколка, готовая упасть. Такие заколки напоминают массивную оправу очков или костяной гребень. Правда ведь они очень красивы? Вот эта темно-вишневая сейчас упадет. Рука готова протянуться, но минуту колебания и это делает за меня молодой человек. «Так Вы растеряете все Ваши шпильки». Коса отворачивается, застенчивая улыбка сменяет ее. «Познакомимся?». Голова наклоняется. «Я Вас знаю». Она меня знает – это не мудрено, ведь я так часто бываю в школах. «Хотите плавать еще?». Она колеблется, но товарищ уводит ее за руку на берег. Какое он имеет право? Плыву один, одеваюсь, подхожу. Сказка встает навстречу. Будет во вторник.

Дни мелькают… Синее платье с ослепительным вырезом, склонившаяся головка, рыжеватая коса с тяжелыми шпильками. Где все это я когда-то уже видел? Почему они кажутся такими родными? Шпильки выпали там в деревне. Может быть с ними упало и потерялось еще что-то? Рыжеватые косы заколоты по-другому. Я больше не узнаю их. Глаза спрятаны за холодные стекла очков. Больше не провожаю взглядом пышных причесок. Зачем искать то, что упало там в деревне. Никогда не теряйте Ваших заколок. Они такие колючие, а дорожки метут так редко. Ах, если бы все сердца имели прочную обувь!

Бессмертные

Пишу под фонарем. Вдаль убегает узкая платформа. Свет вырвал лишь ее небольшой кусочек. А за этой чертой темное ничто. Далеко, далеко красные немигающий свет семафора. Гляжу на него: и вот, круглый огонек исчезает, на непроницаемо черном вспыхивают силуэты двух соединившихся теней. Красная змейка бежит по их контуру. Тени раскачиваются и вновь тонут во мраке. Ночь бережет их от нескромных глаз.

У меня такие нежные и теплые руки. Нежные и теплые, как ветерок этой ночи. Зачем они мне сейчас? Слышишь, как тоскуя лепечут листья осин? То далеко, далеко. То совсем рядом, склоняясь к уху. Это я шепчу и вздыхаю, это мое горячее дыхание чувствуешь ты.

Я шагнул через много ночей, чтобы прийти к тебе. Но вчера я был тут и не мог отдать тебе своих рук. Ах, руки, руки! Я коснулся вами одного юного сердца, и оно готово было биться только для меня. Тело тянулось к ласкам, но душа молчала. Душа ждет тебя, но ты не приходишь. Зачем же мне эти нежные руки? Им ведь не долго осталось еще беречь и дарить тепло.

Тебя, может быть, тоже учили, что после смерти не остается никакой души? Но ты не верь. Как можешь ты поверить этому, если я говорю с тобой? Слышишь, как я смеюсь над глупцами, которые не знают, что чувства наши не умирают, если мы сами не даем им умереть. В звуки и краски, в строки и камень, прячутся они от нечутких и грубых. Только родным открываются они, наполняя сердца сладкою и мучительной тоской. Твоя рука дрожит смелее. Пойдем, я покажу тебе бессмертных!

Видишь эту каменную глыбу, мучительно заломившую руки? Сзади тысячелетия цветут закаты. Сколько муки, сколько мировой скорби в этом устремленном взгляде. Какое нечеловеческое напряжение шеи. Душа рвется наружу, но камень слишком тяжел. Душа смотрит в открытый страдающий глаз, хочет скатиться горячей слезой, но слеза не падает, нет, она застывает камнем.

Есть много портретов Врубеля, того Врубеля, что так рано сгорел. Но этот вечно живой и вечно страдающий образ его мятежного духа, может ли он умереть?

А греки. Разве не бессмертных богов создали они? Две с половиной тысячи лет не дают покоя живым не молкнущие голоса светлой Эллады. Время не в силах уничтожить их. Многие статуи разбиты на куски, но каждый осколок живет и дышит.

И все же нашлись варвары, которые, считая себя знатоками античности безобразили до неузнаваемости эти дивные формы. Вы многоумные, полысевшие над книгами, искусствоведы, прадеды несметного полчища гробокопателей, полно Вы не восстанавливали, а убивали античность. Носы и пальцы, губы и ноги, вставленные по определенным Вами канонами в живые и трепетные создания, разве это не издевательство над бессмертным и неповторимым? Кто это первым пустил нелепую басню о канонах?

Вот Афина Мирона. Как неповторимо изогнулись ее тонкие брови, как капризно она надула свои полные губки! А этот нежный девичий овал лица и трепетные раздувающиеся ноздри? А бегущая вверх от подбородка к стройной шее волнующая линия? Взгляните на создания Фидия или Поликлета и Вы не увидите ничего подобного. Каждый из них вложил свою душу и свое тепло в дотоле холодный мрамор.

Римский портрет – это прежде всего изображение тех, кто позировал скульптору. Каждая греческая голова – это в первую очередь образ души самого художника.

Гляньте, как струятся у этого торса линии юного живота, как дрожат тени в трепетных пахах и не смейте касаться божества своими холодными руками! Прочь мертворожденные побрякушки!

А Вы бесчисленные подражатели и умельцы, разве Ваши души не стоят бессмертия, что Вы берете напрокат чужие?

Я погорячился, милая, но ведь ты не сердишься на меня за это? Ветер, прошумев над головой, теперь где-то далеко перебирает сонные листья. Я с тобой, моя радость, спи. Но, может быть, в эту ночь ты отдаешь свои ласки другому? Тело ведь создано для ласк. Может быть, лишь отцветая услышишь мой голос? Что ж, не печалься, души мы можем отдать только друг другу. А разве стареют они, наши души? Нет, я всегда буду звать тебя «юной».

Добродетель и порок

Это приснилось мне прошлой ночью. Но почему именно это? Кто знает. Я снова за партой. Впереди на стуле сидит старая, хромая учительница и бездушным голосом диктует, повторяемую ежедневно фразу: «Читали и беседовали…» Далее следует, что читали и о чем беседовали, а мы, как обычно, записываем вот уже в тысячный раз это в свои тетради. Учительница слыла за строгую и знающую, но почему-то те, кто получал у нее хорошие отметки позже их не имели. Кроме «читали и беседовали» не могу ничего вспомнить из ее объяснений, зато хорошо помню ее портрет.

Вот она шагает вразвалку, покачиваясь из стороны в сторону, смешно подтаскивая свою больную ногу. На ней черное платье, а сзади семенит тяжелый, толстый, черный портфель. Он на тонких, детских ножках с подобострастной мордочкой одного из любимчиков-подпевал.

Знала ли эта черная фигура когда-нибудь сомненья и соблазны?

Грешила ли? В ее полутемной келье никаких следов былых увлечений. Только разноцветные пузырьки с лекарствами неотступно твердят о бренности всего живого. Именно такой теперь рисуется мне строгая, всех осуждающая добродетель. Думаю, что, если бы солнце захотело быть благочестивым, оно никогда не снимало бы с себя серых туч.

Но Вам, конечно же, хочется взглянуть и на порок. Что ж, покажу и его. Пушистый, липкий снежок. Наверху, на горе высокое крыльцо школы, внизу – мост через запорошенную канаву. Колокольчик звонко зовет нас в класс, но снежки уличных мальчишек гонят в противоположную сторону. Старинный, еще красивый, дом, большой, зеленый, разваливающийся забор. Мы ныряем в ворота, спасаясь от преследователей. Здесь живет наша первая учительница, тут когда-то снимала квартиру моя бабушка. Вот запущенный сад. Сюда двадцать лет назад, получив любовную записку, спархивала девятилетняя дочка хозяйки на свидание с двенадцатилетним Дон Жуаном. Сколько голов вскружила она, пока подрастала, и сколько еще вскружит их теперь? Даже наши маленькие головенки не могут устоять перед обаянием молодой учительницы. В классе становится светлее и уютнее, когда входит она легкой походкой. Чем приворожила она наши сердца? Светлой улыбкой или светлыми локонами?

С нами учится мальчик, которому она заменила мать, отняв у родной вместе с мужем. От первого брака у нее тоже сын. Я знаю, очевидно, далеко не все, я не стремился узнать и этого. Ведь это не помешало мне горько плакать со всеми, когда класс передали другой, «хорошей» учительнице и не мешает теперь, через тридцать лет, тепло вспоминать о «плохой».

Звонко звенит колокольчик. Высокая, громогласная нянечка стоит на крыльце и гонит прочь уличных. Мы, как цыплята, мокрые и засыпанные снегом жмемся в юбке грозной защитницы. Перемена прошла.

Модальные глаголы и красота

Что же такое все-таки жизнь? Веселая прогулка или тяжкий тернистый путь? Исполнение долга или удовлетворение желаний?

Вечный спор «Хочу», «Должен» и «Могу», как разрешить тебя?

Лучезарное «Хочу», стоит только тебе беззаботно устремиться вперед, на пути вырастают тощее «Могу» и неумолимое «Должен».

Нужно ли обуздывать желания? Если допустить их полную свободу, придется все же ограничить ее пределы желаньями других. Исключая насилие над собственной волей, мы обязаны исключить его и над чьей бы то ни было.

Скучное «Должен» недаром имеет в модальных глаголах два оттенка. Долг – необходимость и нравственный, моральный долг. Смиряться перед грозной силой или восставать против – в чем величайшая радость жизни? Разве не испытываем мы удовлетворения, поступив так, как велит наша совесть, поступившись своим «я», ради блага других? Да, но разве еще чаще не чувствуем мы боли, поступив должным образом и растоптав едва расцветшее чувство?

Если я должен, но не хочу исполнять какую-то работу, не становится ли она каторгой? Самое огромное «Должен» может ли заставить нас полюбить? Любовь не притащишь за руку, нужно, чтобы она сама подошла.

А Могу, наше жалкое Могу, разве не бывает оно иногда всесильным?

«Ты должен, ты можешь», – но ведь и хотеть можно по-разному, и мне всегда казалось, что если чего-то захотеть очень то… в мире нет ничего невозможного!

 
Сердце к сердцу ищет дорогу
По путям никогда не хоженым.
Не гляди ж на меня так строго,
Только кажется все невозможным.
 

Трепеща в лучах осеннего солнца, мне на грудь падает стрекоза. Что бы не спугнуть, останавливаюсь и любуюсь. Знаете, чем она занята? Деловито жует незадачливую мошку. Прозрачная красавица не торопясь работает челюстями и лапками, пока все брюшко козявки не исчезает. Тонкое, маленькое крылышко еще долго дрожит, зацепившись за край пиджака. Как бы мы негодовали, если бы это сделал паук? Чего только не простим красавице!

И все же редко, редко мы давим пауков, чаще брезгливо отворачиваемся. К красоте наши руки тянутся сами. Ласки губят ее вернее ударов. Часто ли мы любуемся, боясь шелохнуться?

Что же она такое, эта красота? Только ли форма, помогающая увидеть бессмертную душу?

Она так тонка и прозрачна, что дает разглядеть содержимое? Или так зеркально чутка, что отражает сокровенное в нас самих?

А ведь живая душа может быть спрятана и в уродах, которых сторонимся мы. Кому она нужна там? Есть ли на свете волшебные зеркала, способные чудесно преображать? Чаще смотритесь в глаза, которые Вас любят, и не спрашивайте ни о чем! А если их нет? Ищите, где-нибудь они должны быть.

 
Есть глаза, в их немой глубине
Лучших помыслов видишь отсветы.
Блеском сказочным этим согретый,
Веришь, что невозможного нет.
 
 
Кто бы что про тебя не сказал,
Пусть осудят хоть все на свете!
Только в этих любимых глазах
Оставайся по-прежнему светел.
 
 
Я поверю одним только им,
Пусть кругом как угодно судачат.
Кто такими глазами любим,
Всех счастливее и всех богаче.