Текст книги "Художник и время"

На Хопре

Ну вот, теперь лодку можно гнать в упор. Я могу это делать стоя, но мне не хочется вставать, так удобнее смотреть на тебя, очерчивая веслом сияние вокруг золотистой головки. Поедем у самого тальника, берегись веток.

Какая тишина кругом! Слышно только, как иногда булькнет в воду весло или стекут с него звонкие капли. Вот и слияние. Смотри, какое здесь течение. Не бойся, я точно срежу угол, и мы очутимся на той стороне. Здравствуй, Хопер!

Вот там, за поворотом, Чернецов угол. Правда, красивое название? Река как бы кончается. Стена леса преграждает ее. Корни огромных дубов опускаются прямо в воду. Над ними, в несколько этажей, возвышаются новые и новые шеренги деревьев. Но одно движение весла, и за поворотом открывается ослепительно белый песок. Малышами мы любили сползать на животах с этой горы прямо в воду. На той стороне у корней глубоко. Там, в небольшом заливе, растут желтые маленькие кувшинки и большие белые лилии. Нарвать? Какие мокрые, с длинными предлинными хвостами. Но вперед, вперед. Видишь, сколько коряг дрожит в быстром течении. Вон целый ерш из деревьев. Ничего, мне не впервой здесь поворачивать. Это – Дупленский, первый кордон на нашем пути. Тут как-то ночью мы сели на одну из коряг. Пришлось просидеть целый час, прежде чем удалось сползти на воду. Луна медленно садилась за лес. Стайка мелких рыбешек, спасаясь от преследования, пролетела через челн. Одна забилась, сверкая, на дне около ног. С тяжелым плеском щука прыгнула через наши головы.

Еще немного и будет Черкасский затон. Как это звучно – Черкасский! Хопер образует в том месте букву «Т»: в одну сторону идет основное русло реки, в противоположную – широкий и глубокий залив, которому не видно конца. На берегах – сушатся сети и вентеря, в заводях торчат колы с привязанными вёршами. Заросли желтых кувшинок и нежных лилий окаймляют берега. А на чистой серебряной середине чернеют рыбачьи лодки.

Там, за затоном, на той стороне, раскинулись горячие от летнего зноя пески. Низкая выжженная трава покрывает их. Из-под ног вспархивают тучи разноцветных кузнечиков: желтых, красных, зеленых. Оазисами по обеим сторонам дороги раскинулись бахчи. Светло-зеленые и темные полосатые арбузы дремлют там на солнце. Представьте нож, и арбуз треснет сам пополам, исходя сладким соком. Это – Черкасские пески. А за ними опять леса и болота, леса и болота с карасями и утками, заросшие осокой и затянутые тиной.

Но дальше, дальше. Видите ту белую песчаную косу, уходящую в середину реки. Хопер опять как бы обрывается. Это – Тупики. Тут всегда рыбачьи шалаши с косматыми собаками и протянутые с берега на берег переметы. Нам придется нырять под эти, захлестнувшие гибкую шею реки, веревки. А вот и Мячино. Крутой, почти отвесный, песчаный берег, рябой наверху от птичьих гнезд. Стрижи непрерывно мелькают над головой, в глубокой воде крутят водовороты. Сейчас скоро будет Строянский кордон, это уже шестнадцать километров от города. Там мы отдохнем выпьем молока и поедем дальше – к Черному омуту.

Черный омут – разве не оживают прочитанные тобою сказки? Лес высокой, высокой стеной закрыл реке дорогу, и она улеглась у его ног – темная, бездонная, молчаливая. Над корявыми дубами и серебристыми высокими тополями стоят лапчатые клены и нежные осинки, а над ними – снова дубы, и так все выше и выше. Дубы в два-три обхвата толщиной. Я помню срезанный круг с одного великана, который был более четырех обхватов. Говорят, на нем были цепи времен Петра I. Уж не по тем ли цепям ходил легендарный ученый кот, знавший столько дивных песен и сказок.

Дальше, за Черным омутом, будет похожая на него Глинка. Там отвесная стена леса в самой середине редеет, открывая глиняный крутой спуск. А вон там Глушица – желтый, низкий, коварный песок. Там однажды мы остановились, застигнутые сумерками. Ночью, почувствовав под собою сырость, я решил, что слишком неумеренно налегал на чай. Тихо встал и с тяжелым сердцем пошел сушиться к костру. Через час ко мне молча подсел мой двоюродный брат. И так по очереди поступал каждый, считая себя виновником влаги, которую на самом деле выжал из себя коварный песок. Теперь это кажется забавным, но тогда мне было вовсе не до смеха, ведь рядом спала певунья тетя.

А вот сейчас Хопер будет делать большую петлю, километров в пять. Гляди, видишь, вот тут, если протащить немного лодку волоком, мы опять попадем в реку. Вон, за деревьями поблескивает вода. Тут однажды, чтобы сократить путь, мы стали перетаскивать наш «Дробадан» (так почему-то окрестили нашу лодку). Двое взялись за цепь, двое подталкивали из воды. Раз… два… три… и… мы летим вместе с цепью и носом долбленки в один рукав Хопра, в то время как вторая половина лодки, вместе со всем скарбом, погружается в воду с другой стороны. Бедная наша старушка отслужила свой век. Кое-как скрепляем обе половинки и прячем «Дробадан» в тальнике. А сами, навьючив мокрые вещи, отправляемся домой. Мы все, кроме капитана, босы, но пока светло, это ничего. На Строянском на нас бросаются огромные собаки, отбиваемся веслами. Вот и ночь. Лес замыкается над головами, и становится темно, как в погребе. Босые ноги хорошо чувствуют дорогу, но пальцы, хрустя, стукаются обо все пни. В двух шагах не видно спины соседа. Кричим, споткнувшись: «Пенек!», но это не мешает идущему следом споткнуться и крикнуть то же самое.

Ноги сбиты в кровь, но зато как приятно дома, на кухне, поставить их в таз с теплой водой и слушать причитания бабушки: «И где это вас, шуты, носили?» Да, в самом деле, где это меня всю жизнь носят шуты. Темно, как в ночном лесу, и ноги гудят от полученных ссадин. Когда же этому будет конец? Ждет ли меня там за лесом моя милая бабушка? Как знать?

Что ж он все-таки может – тот, который имеет право вас провожать, что? Жениться на вас? Разве это такой уж великий подвиг, такая огромная жертва? Ведь вы не кривы, не горбаты, не стары. Что ж еще: повторять клятвы в вечной любви? Но чем доказал он, что сейчас любит? Впрочем, если вы его выбрали, значит, он стоит того? С ним разделите вы свои радости и печали, ведь их так легко будет нести вдвоем. Но горе и радости бывают так разны, что иногда лучше изнемогать под их тяжестью одному, так как двоих они просто раздавят. Никогда не хватайтесь за непосильную ношу. Умеренность во всем – вот что необходимо нам в жизни!

Опять коряги и быстрина. Это последняя перед Никандровским кордоном. Отсюда дороги на Поспеловку и Орженевку. А там, за кордоном, начинаются плесы. Их три, они бесконечно длинные и очень широкие, втрое-вчетверо шире обычного русла. Теченья тут почти нет, и дна, даже у берега, достать невозможно. Едешь, едешь, а поворота все нет и нет. Впереди бесконечная гладь воды и лес, вырубленный зубцами. Он напоминает корону над серебристым ликом воды. За последним, третьим плесом в Хопер впадает маленькая речушка – Гремок, шумливая, вся заваленная валежником. На той стороне тоже бурелом, будто какой великан обвалил берег вместе с куском леса. Вот наконец и «Камышова яма»! Держись! Лодка мягко шуршит по ослепительно белому песку и замирает. От весла отделяется тонкая, едва слышная струйка. Это самая большая песчаная коса на реке. Она тянется на целый километр и искрится на солнце будто срез ананасной дыни. Коса уходит острием в реку, образуя с одной стороны бездонный узкий залив, с другой стороны ее омывает основное русло.

На той стороне, под крутым берегом, глубокая-глубокая яма – давнишнее жилище сомов. Ночью страшилища выходят на поверхность реки, бороздя ее своими черными спинами.

Вот так, прыгай сюда и жди, пока я построю шалаш. Ведь тут наша традиционная стоянка и родина неутомимого славного «Дробадана». Кстати, я расскажу тебе историю этого знаменитого судна. Как-то, давным-давно, два охотника угнали отсюда в город чью-то чужую долбленку. Нашили ей борта и покрасили в зеленый цвет. «Дробадан» совершил много рейсов на «Камышову яму». Но вот однажды, причалив, мы обнаружили на песке вбитый кем-то кол с веревкой, уходящей в воду. На веревке оказался привязанным пудовый сом. К вечеру прибыл и сам рыбак. Рассказал, что прошлой ночью поймал шесть сомов сразу, хвалил нашу лодку и грелся у костра. Хлебая с нами уху, он вспомнил, как много лет назад какие-то охотники угнали его долбленку. Как он гнался за ними, но безрезультатно. Мы, ребятишки, уткнувшись носами в песок, давились от смеха. Рассказчик не признал в нашем гордом «Дробадане» своей пропавшей утлой лодчонки. Даже цепь свою не узнал. Но, может быть, тут вовсе нечему было смеяться? Не суди строго ребятню – кто в детстве не лазил по чужим садам! А взрослых давно наказала жизнь.

За «Камышовой ямой», через несколько поворотов, опять лежит большая песчаная коса, а за ней, километрах в пяти, кордон «Кутиха» – сосновый бор с дубовым домиком посредине.

Дальше я еще никогда не был. Хопер, петляя, спускается к городу Новохоперску и казачьим станицам. Там где-то принимает в свои объятия Дон.

«Халмет»

На Руси мало кто страдает отсутствием аппетита, частые голодовки приучили есть впрок, чтобы не жалеть после. Поэтому ставить рекорды за обеденным столом у нас не так-то просто, как кажется сначала. Поезжайте в Европу, если хотите прославиться. Прослыть умником у нас куда проще: найдите местечко потеплее, живите в свое удовольствие и больше, собственно говоря, для этого ничего и не надо. Чудаком быть куда труднее. Тут нужно не только лишиться благополучия и всякой там удачи, тут надо забыть открыть рот, когда все блага жизни сами туда лезут.

Ну-с, а с хорошим желудком, как и с прочими талантами, нужно родиться. И из всех даров природы это, пожалуй, самый щедрый. Сколько истинной радости, и притом ежедневно, можно доставлять себе и другим (конечно же, в голодное время).

Трудности и испытания посылаются нам свыше, они только укрепляют сильных. Ведь именно после голодовки тридцать третьего года я почувствовал свое истинное призвание. Вскоре моя слава вышла далеко за пределы нашей семьи и начала триумфальное шествие от стола к столу, поражая воображение ближних и дальних родственников.

Мои родители вздохнули спокойнее, когда удалось пристроить меня на хлеба к теткам и бабушке. Семья, в которую я попал, состояла из пяти женщин разного возраста и малыша, хилого и слабенького.

Набив себе на макушке шишек об низкие двери, попробовав силу на каждой протянутой мне руке и прослушав «Ой, ой, ой» от каждой тетки, я, наконец, водрузился за столом.

«Не хочу я курицу петуховную!» – закапризничал малыш. Тетки наперебой стали уговаривать: «Кушай и будешь таким же большим, как дядя». А дядя в это время попросил каши с молоком столько же, сколько досталось всем остальным вместе. Потом последовал пяток яиц, чай и прочее, и прочее. Бедный мальчуган таращил испуганные, удивленные глазенки. Нет, ему никогда не вырасти. Быть большим – это, оказывается, совсем-совсем непросто.

«Халмет», – наконец изрек он под общий хохот, переврав слово «хамлет». «Ваня Севея», – сказала бабушка и рассказала давнишнюю историю о том, как у них в деревне остался сторожить дом этот самый Ваня. Все ушли в гости. Домоседу вскипятили ведерный самовар, положили на стол в полметра селедку-залом и два деревенских каравая. Вернувшись ночью из гостей, начали барабанить в дверь. Напрасно – из избы откуда-то неслись нечленораздельные звуки, но дверь оставалась закрытой. Когда сорвали ее с крючка, глазам открылось удивительное зрелище: у ног, на карачках, ползал Ваня Севея. Пальцы и все тело его раздулись от выпитого и съеденного. Все попытки домоседа подняться с четверенек оказались тщетными. На столе стоял пустой самовар. Селедка и караваи исчезли. Так на первых же порах меня сравнили со знаменитым историческим Ванюшкой.

Но это были только цветики. Истинную славу предстояло мне завоевать на Хопре в мужской компании. Прошлогодний чемпион – мой двоюродный братец – осрамился и был лишен этого звания и всех знаков почтения. Вот как это произошло.

Дома и на привалах после еды на вопрос: «Сыт ли ты?» – он всегда отвечал: «Не знаю». Дядюшка-капитан решил его проучить. Был приготовлен коронный традиционный обед: молочная каша из шести стаканов пшена и четверти молока. Внутрь было положено изрядное количество масла и три яйца. Когда царское блюдо было готово, сверху его украсили еще двумя яйцами и подали к столу вместе с четвертью тягучего, густого кислого молока. Пятеро едоков, не страдающих отсутствием аппетита, принялись за дело. Только когда две трети каши было съедено и ложки поубавили свою скорость, последовал вопрос: «Ну как, чертаны, сыты?» – «Не знаю», – промычал чемпион. «А съешь, что осталось, один?» – «Съем». – «Ребята, бросай ложки»» Мы бросили и превратились в зрителей.

Сначала оставшаяся ложка мелькала довольно быстро. Потом стала застывать в воздухе и черпать меньше и меньше. Чемпион с котлом переселился на лодку. Но близость воды не прибавила аппетита. Ложка взметнулась вверх раз, другой и беспомощно опустилась в миску. Голова посрамленного чемпиона тоже поникла, и знаменитое «Не знаю» больше не повторялось.

Однако вакантное почетное звание досталось мне не зря. Со всеми выпавшими испытаниями я справлялся весьма и весьма успешно в течение всех двух недель пребывания на «Камышовой яме». После очередных побед следовали невинные развлечения. В наших владениях в этом году появился кол с внушительной надписью: «Заповедник. Лов рыбы переметами и сетями строго воспрещен. Кострюков». Ишь, какой выискался! У подножья кола, на песке, из рыбьих костей выводим крупными буквами: «Кострюков, я тебя сожру!»

А бредень каждую ночь неутомимо бороздит воды Хопра и вытягивает на песок вместе с грузом зеленых водорослей и лягушек колючих окуньков и ершей, серебристых язей и зубастых щук. Капитан не снимает даже ночью своих очков, очевидно, чтобы не принять лягушку за рыбу. Вот резкие два удара в бредень. Скорее тянем к берегу. Видимо, попалась хорошая щучка! Еще удар. В воздухе мелькает что-то серебристое, сбивает с носа дядюшкины очки и шлепается с другой стороны бредня. До утра ныряем, но в темной воде ничего не видно. Наш капитан выведен из строя. Пора поворачивать к дому.

Весь день посвящен сбору коряг для прощального костра и приготовлению коронного обеда. По замыслу коварного дядюшки этот обед из остатков всех еще не съеденных продуктов должен посрамить очередного чемпиона. Мне же за дымком костра мерещится слава и лавры. Я в форме. Чувствую прилив сил и нагуливаю аппетит медвежьей работой. Скатываю огромную корягу в воду и с лодки веслом толкаю ее к тому месту, где горит костер. Слишком усердный толчок – лодка отскакивает назад, и я кубарем лечу в воду. Ну и душ! Довожу дело до победного конца. Коряга водружается общими усилиями на место. Теперь пора и обсохнуть. Оседлав костер, сушу сразу все запретные места, но, увлекшись, не замечаю, как начинает гореть штанина. Крик: «Дядя Боря!», ярко вспыхнувший факел брючины и всплеск спасительной воды. Увы, надо снова сушиться и при этом избегать скоростных методов. Ну что ж. Каша, залитая сверху яйцами, упревает на углях. Слюни, как говорится, «текут вожжой».

Мы все усаживаемся вокруг коронного кушанья. На этот раз в него влили удвоенное количество масла и яиц. Приказ капитана: «Продуктов не оставлять!» Он знает свое дело, этот речной волк! «Ну, чертаны, понесли!» – и ложки одна за другой, по очереди, начинают свою работу. Долгое время слышно только усердное сопение. Потом дирижерская ложка капитана стучит о край котла. «Ну, черти, бросай ложки!» – «Поешь?» Я молча продолжаю работать один и постепенно двигаюсь все ближе и ближе к своей жертве.

«Точно как Кеша. Тот бывало сядет за версту от ведра кашицы. Потом, понемногу, двигается все ближе и ближе и, когда остальные отваливаются, насытившись, доскребает дно один». – ого, меня сравнивают с легендарным Кешей. Ну что ж, я еще себя покажу! Миска выскребается дочиста.

«Сыт?» – «Ха, ха!»

Капитан не хочет сдаваться. Он режет в противень остатки хлеба, заливает их уцелевшими яйцами и маслом, жарит. Новое аппетитное блюдо увлекает всех. Но, когда съедаются лучшие кусочки, энтузиазм слабеет.

Снова команда: «Стой!» – и снова полпротивня жареного хлеба приканчиваю я один. Вот это чемпион!

Дядюшка мастерит миску свекольного киселя. Все съедают по ложке, но это уже лишнее. Поэтому с радостью предлагают всю миску рекордсмену. Удивительная гадость – этот свекольный кисель! От него першит в горле. Да и сыт я по самую завязку. Однако лавры прежде всего, упираюсь и побеждаю.

Капитан посрамлен, он может предложить только чай с сухарями и неограниченным для чемпиона количеством сахара.

«Выпей три кружки!» Шалишь, я пью только одну и укладываюсь в дрейф. Команда отправляется проверять дротянки. Я не пытаюсь подняться – все равно это пустой номер – и в отсутствии товарищей передвигаюсь по методу Вани Севеи: на карачках.

Ерунда, несколько часов мучений и вечная слава из поколения в поколение! Служите же ей, «не щадя живота своего»!

Вот и отъезд. Троекратное «Ура!» потрясает воздух. Прощальный костер вздымает метра на три вверх. «Дробадан» отчаливает. Медленно проплывают знакомые места, быстро тускнеют веселые лица команды. Трое суток езды против течения, а провиант хранится в желудке чемпиона. Только рыбка без хлеба, да и та попадается все реже. Один из приунывших матросов потихоньку поедает хлеб с ватой, предназначенной для приманки. Другой поворачивает голову на каждый плеск лягушки и тоскливо повторяет: «Рыбка опять начинает биться». Я, придя в себя, гребу во всю богатырскую мочь, как говорится, «до усёру». Из всех матросов я самый работоспособный. Но на привале, под общий смех, едва успеваю выбраться на берег, как начинаю освобождаться от выпитого чая и киселя. Говорят, там теперь на берегу вырос дуб. Как знать, все возможно!

Рассказывают также, что гроза браконьеров – Кострюков, посетив вскоре «Камышову яму», долго молча рассматривал удивительную надпись из рыбьих костей, потом сплюнул и изрек: «Хотел бы я посмотреть этого сожирателя».

Да, что правда, то правда – он много потерял. Не каждому дано счастье видеть собственными глазами чемпиона!

IV
Советы художника

Проблемы работы над портретом

1. Значение портрета в изобразительном искусстве очень велико.

Эпохи рассвета искусства неизменно были отмечены достижениями в области изображения человека. Создавались образы, не поблекшие и не потерявшие своего значения до наших дней.

Изобретение фотографии не только не снизило роль образного художественного портрета, но наоборот ее повысило.

Если раньше художникам приходилось зачастую выполнять только чисто протокольную работу – фиксировать пунктуально черты родственников и рельеф местности, то теперь с этими задачами гораздо лучше справляется фотоаппарат, с живописцем остается трудная и почетная работа создания выразительных, глубоко человечных образов современников и выдающихся людей прошлого.

2. Работа в области портрета требует от художника самого тщательного изучения головы и тела человека.

Первые задания в нашем институте: рисование черепа в разных поворотах и античных и гипсовых голов помогают студентам вооружиться знаниями необходимыми для перехода к изучению живой натуры.

Конструктивные особенности человеческого тела, законы перспективы, умелое построение объема – вот та элементарная грамота, без овладения которой немыслимо успешно работать над портретом.

3. Задания по рисованию натурщиков в одном тоне (чёрным и белым) помогают студентам понять колоссально значение тона, как средства передачи материальности предметов, как средства художественного обобщения, выделения главного и средства эмоционального воздействия на зрителя. Наконец, живописные портретные постановки вооружают студентов знанием законов цветовых контрастов, законов единства и гармонии, а также помогают уяснить огромную роль колорита в создании нужного настроения и образа.

4. Задачи портретиста не исчерпываются умелой грамотной передачей черт лица изображаемого человека, они требу ют от него, в первую очередь, передачи характера, внутренней сущности портретируемого.

Разные повороты лица (профиль, фас и т. д.) раскрывают характер человека с разных сторон. Ни один из художников не может, да и не стремится передать всю многогранность характера. Он на чем-то акцентирует, заостряет внимание зрителя и, подчиняя, все единой цели, выбирает тот поворот и улавливает то выражение лица, которое наиболее характерно для образа этого человека.

Кроме того каждый художник трактует портрет соответственно своему восприятию мира (лирически, сатирически, эпически и т. п.).

Таким образом, портрет, помимо лица изображенного на нем, показывает в какой-то мере и лицо самого художника.