Текст книги "Уцелевший"

Он наклоняется надо мной и шепчет:

– Ты хоть понимаешь, что это такое – тюрьма? Или тебе объяснить? Так вот, Содом и Гоморра по сравнению с тюрьмой – это Миннеаполис и Сан-Паулу.

Сейчас он мне все расскажет, говорит агент. Он поднимает ДСС с пола и заворачивает его в сегодняшнюю газету. Он говорит, что у меня нет никакого брата. Он говорит, что я в жизни не видел этот ДСС. И я не видел никаких братьев. Меня потрясла смерть психолога. Мне не хватает моей семьи. Я очень любил психолога. Я буду вечно ей благодарен за поддержку и помощь, и я молюсь каждый божий день за моих мертвых родственников, чтобы они не горели в Аду. Он говорит, что меня глубоко огорчает, что полиция донимает меня своими несправедливыми подозрениями, потому что они там вконец обленились и им просто не хочется напрягаться и искать настоящего убийцу психолога. Он говорит, что мне бы очень хотелось закрыть эту печальную и трагическую тему смерти. Он говорит: я хочу просто жить и радоваться жизни.

Он говорит, что я очень ценю внимание и заботу моего замечательного агента, без которого я как без рук. Он говорит, что я бесконечно ему благодарен за все, что он делает для меня.

Пока горничная не пришла убираться в номере, агент сообщает мне, что он собирается пропустить ДСС через измельчитель бумаги. Вот прямо сейчас и займется.

Он говорит:

– А теперь оторви от матраса свою драгоценную задницу и вставай. И хорошенько запомни все, что я только что говорил, потому что уже очень скоро тебе придется все это пересказывать в полиции.

17

Из туалетных кабинок по обеим сторонам от моей доносятся стоны и шумное дыхание. Секс или запор – непонятно. В обеих перегородках моей кабинки есть дырки, но я не могу туда заглянуть.

Я не знаю, здесь ли Фертилити.

Если Фертилити здесь и сидит тихо рядом, дожидаясь, пока мы не останемся совершенно одни, я буду ее умолять о великом чуде.

Рядом с дыркой, которая справа, написано: здесь я в тоске и печали сидел, пытался просраться, но только пердел.

Рядом с этой – еще одна надпись: и так всю жизнь.

Рядом с дыркой, которая слева, написано: задрочу любому со знанием дела.

Рядом с этой – еще одна надпись: поцелуй меня в задницу.

Рядом – еще одна надпись: с большим удовольствием.

Это аэропорт в Новом Орлеане, то есть аэропорт, ближайший с Супердоуму, где завтра состоится матч за Суперкубок, когда я женюсь в перерывах между таймами.

И времени почти не осталось.

Мои сопровождающие и моя невеста ждут меня в коридоре снаружи, ждут почти два часа, пока я сижу здесь. Я так долго сижу на толчке, что мне уже начинает казаться, что сейчас у меня все вывалится через задницу – все мои внутренности. Спущенные брюки смялись вокруг лодыжек. Бумажная подкладка, которую кладут на стульчак, уже вся намокла. Голая задница тоже намокла. Пахнет здесь именно так, как и положено пахнуть в общественном туалете.

В кабинках справа и слева то и дело спускают воду, но как только выходит последний из посетителей туалета, тут же заходит следующий.

На стене нацарапано: и порнофильмы, и жизнь кончаются одинаково. Разница только в том, что жизнь начинается с оргазма.

Рядом с этой – еще одна надпись: приближение к концу – вот что больше всего возбуждает.

Рядом – еще одна надпись: прямо тантра какая-то.

Рядом – еще одна надпись: ну здесь и воняет.

В последней кабинке спускают воду. Последний мужик моет руки. Последние шаги затихают за дверью.

Я шепчу в дырку, которая слева: Фертилити? Ты здесь?

Я шепчу в дырку, которая справа: Фертилити? Это ты?

Больше всего я боюсь, что сейчас снова придет кто-нибудь, и усядется на толчке с газетой, и примется долго и обстоятельно облегчаться.

А потом из дырки, которая справа, доносится голос:

– Мне не понравилось, как ты обозвал меня шлюхой по телевизору.

Я шепчу ей: прости. Я просто читал по бегущей строке. По сценарию.

– Я знаю.

Я знаю, что она это знает.

Красные губы в дырке говорят:

– Когда я звонила, я уже знала, что ты меня предашь. Свобода воли здесь ни при чем. Это была модель Иисус-Иуда. Ты – просто пешка в моей игре.

Я говорю: спасибо.

Снаружи раздаются шаги. Кто-то входит в туалет и устраивается в кабинке слева от меня.

Я шепчу в дырку, которая справа: там кто-то пришел. Мы не можем сейчас разговаривать.

– Да все в порядке, – говорят красные губы. – Это наш старший брат.

Старший брат?

Губы говорят:

– Твой брат Адам Бренсон.

Из дырки, которая слева, вылезает дуло пистолета.

И голос, мужской голос, говорит:

– Ну, здравствуй, братишка.

Дуло движется в дырке, слепо целится мне в ноги, в голову, в грудь, в дверь кабинки, в бачок унитаза.

Рядом с дулом написано: отсоси у меня.

– Не бойся, – говорит Фертилити. – Он тебя не убьет. Я знаю.

– Я тебя не вижу, – говорит Адам, – но у меня тут шесть пуль, и уж хотя бы одна из них точно в тебя попадет.

– Ты никого не убьешь, – говорят красные губы черному пистолету. Они разговаривают друг с другом через мои голые белые ноги. – Он вчера приходил ко мне, тоже вот пистолетом грозился. Держал дуло приставленным мне к голове, но так и не выстрелил, только прическу испортил.

– Заткнись, – говорит пистолет.

– Он у него не заряжен, – говорят губы.

Пистолет говорит:

– Заткнись!

Губы говорят:

– Вчера мне снился еще один сон про тебя. Я знаю, что они с тобой сделали. Когда ты был маленьким. Это было ужасно. Теперь я понимаю, почему ты боишься секса.

Я шепчу: никто со мной ничего не делал.

Пистолет говорит:

– Я пытался этому помешать, меня тошнило от одной только мысли о том, что старейшины делали с вами, с детишками.

Я шепчу: это было не так уж и страшно.

– В моем сне, – говорят губы, – ты плакал. В первый раз ты был совсем маленьким и даже не представлял себе, что сейчас будет.

Я шепчу: это все в прошлом. Я обо всем благополучно забыл. А сейчас я известный религиозный лидер.

Пистолет говорит:

– Ты ничего не забыл.

Нет, я забыл.

– Тогда почему ты девственник? До сих пор? – говорят губы.

Я завтра женюсь.

Губы говорят:

– Но секса у вас с ней не будет.

Я говорю, она очень красивая и обаятельная.

Губы говорят:

– Но секса у вас с ней не будет.

Пистолет говорит, обращаясь к губам:

– Так поступали со всеми тендерами и бидди, чтобы им не хотелось секса во внешнем мире.

Губы говорят пистолету:

– Это был настоящий садизм.

Кстати о свадьбе, говорю я. Мне нужно чудо. Великое чудо.

– И не одно только чудо, – говорят губы. – Завтра утром, как раз в процессе венчания, твой агент скоропостижно скончается. Тебе нужно не только хорошее чудо, но и хороший адвокат.

На самом деле мне нравится эта мысль. Насчет того, что агент скоропостижно скончается.

– Подозревать будут тебя, – говорят губы.

Но почему?

– Этот твой новый одеколон «Аромат истины», – говорят губы. – Он откроет флакон, вдохнет и упадет замертво.

– Потому что на самом деле там будет смесь нашатырного спирта с хлорным отбеливателем, – говорит пистолет.

Я говорю: так же, как и с психологом?

– Вот почему подозрение падет на тебя, – говорят губы.

Я говорю: но психолога убил мой брат.

– Был такой грех, – говорит пистолет. – И я украл ДСС и все записи по тебе.

Губы говорят:

– И это он все подстроит так, что твой агент завтра умрет.

– Расскажи ему самое интересное, – говорит пистолет, обращаясь к губам.

– Мне все чаще и чаще снится, – говорят губы, что в полиции подозревают тебя в убийстве всех уцелевших братьев и сестер из Церкви Истинной Веры. Всех тех, чьи самоубийства выглядели подозрительно.

Всех братьев и сестер из Церкви Истинной Веры, которых убил Адам.

– Именно их, – говорит пистолет.

Губы говорят:

– В полиции не исключают возможности, что их убил ты. Чтобы сделаться знаменитым. Еще вчера ты был толстым и страшным рабочим по дому, а наутро проснулся великим духовным лидером. А завтра тебя обвинят в серийных убийствах. Самых успешных в стране.

Пистолет говорит:

– Хотя, возможно, успешных – не совсем верное слово.

Я говорю: я был не таким уж и толстым.

– Сколько ты весил? – говорит пистолет. – Только честно.

На стене написано: сегодня – самый поганый день из всех, что тебе остались[13]13
  Аллюзия на расхожую фразу «Сегодня – первый день из всех, что тебе остались», которую у нас принято переводить «Сегодня – первый день остатка твоей жизни», что дословно ближе к английскому оригиналу, но по-русски звучит корявенько.


[Закрыть].

Губы говорят:

– Ты был толстым. Ты и сейчас толстый.

Я говорю: ну так чего ж ты меня не убьешь прямо сейчас? Заряди пистолет и пристрели меня на месте.

– Он заряжен, – говорит пистолет, и дуло движется, целясь мне в лицо, мне в колени, мне в ноги, в губы Фертилити.

Губы говорят:

– Нет, не заряжен.

– Заряжен, – говорит пистолет.

– Тогда докажи, – говорят губы. – Пристрели его. Прямо сейчас. Ну давай же. Стреляй.

Я говорю: не стреляй.

Пистолет говорит:

– Что-то не хочется.

Губы говорят:

– Лжец.

– Ну, может, когда-то давно мне и вправду хотелось его застрелить, – говорит пистолет, – но теперь чем известнее он станет, тем лучше. Поэтому я и убил психолога и уничтожил все записи по нему. Поэтому я и послал этот флакон с якобы одеколоном, а на самом деле – с газообразным хлором, его агенту.

С психологом я лишь притворялся полоумным извращенцем, говорю я.

На стене нацарапано: либо сри, либо слезай с толчка.

– Это не важно, кто убьет агента, – говорят губы. – Как только камеры перестанут снимать, полиция выйдет прямо на поле, чтобы арестовать тебя по обвинению в массовых убийствах.

– Но не волнуйся, – говорит пистолет. – Мы будем рядом, и мы тебя вытащим.

Вы меня вытащите?

– Просто яви им великое чудо, – говорят губы, – и там начнется такое… в общем, у тебя будет пара минут, чтобы выбраться со стадиона.

Я говорю: что начнется?

Пистолет говорит:

– Мы будем в машине.

Губы говорят:

– В красной машине.

Пистолет говорит:

– Откуда ты знаешь? Мы ведь ее еще не угнали.

– Я знаю все, – говорят губы. – Мы угоним красную машину с автоматической коробкой передач, потому что я не могу водить, когда скорости надо переключать вручную.

– Хорошо, – говорит пистолет. – Значит, в красной.

– Ага, – говорят губы.

Странно, но я совершенно спокоен. Я говорю: ну так скажи, что за чудо.

И Фертилити говорит: величайшее чудо. Чудо из чудес.

И она права.

Там и вправду начнется такое…

Даже не хаос, а бог знает что.

16

В одиннадцать утра на следующий день агент еще жив.

Агент жив в одиннадцать десять и в одиннадцать пятнадцать.

Агент жив в одиннадцать тридцать и в одиннадцать сорок пять.

В одиннадцать пятьдесят координатор сажает меня в машину, чтобы ехать на стадион.

Когда вокруг столько народу – координаторы, менеджеры, пиарщики, – я не могу даже спросить у агента, не покупал ли он, случаем, «Аромат истины» и когда он собирается понюхать его в следующий раз. Я не могу просто сказать ему, чтобы он сегодня не нюхал никаких одеколонов. Что там – отрава. Что мой брат, которого у меня нет и которого я никогда в жизни не видел, рылся в вещах агента и подстроил ему смертельную ловушку. Всякий раз, когда я вижу агента, всякий раз, когда он отлучается в туалет или когда мне приходится на минуту-другую выпустить его из виду, – каждый раз может стать последним. В смысле, что я его вижу с последний раз.

Не то чтобы я питаю к агенту какие-то нежные чувства. Мне вовсе не сложно представить себя на его похоронах: что я надену, что я скажу в своей краткой надгробной речи. Сдерживая смешок. Мне несложно представить, как мы с Фертилити танцуем аргентинское танго на его могиле.

Мне просто не хочется, чтобы меня осудили за массовые убийства.

Здесь как раз та ситуация, которую психолог назвала бы положением подступа-уклонения.

Если я скажу что-нибудь про одеколон, кто-нибудь из моего окружения наверняка вспомнит мои слова и повторит их в полиции – если агент отравится ядовитыми парами.

В четыре тридцать мы все собираемся в раздевалке на стадионе, со складными столами, едой и взятыми напрокат нарядами. Смокинги и свадебное платье аккуратно висят на вешалках. Агент все еще жив. Он спрашивает у меня, какое я собираюсь явить чудо. Величайшее чудо в перерыве между таймами.

Я говорю: не скажу.

– Но это действительно будет великое чудо? – уточняет агент.

Еще какое великое.

Такое великое, что все зрители на стадионе просто взбесятся.

Агент хмурится и глядит на меня, приподняв бровь.

Это будет такое великое чудо, что вся полиция этого города будет сдерживать натиск толпы, чтобы толпа меня не прибила на месте. Но агенту я этого не говорю. Не говорю, что все так и задумано. Полиции будет не до того, чтобы арестовать меня за убийство, – они там будут заняты. Будут сдерживать разъяренных зрителей, чтобы они не убили меня. Но агенту я этого не говорю.

В пять часов агент все еще жив. Меня обряжают в белый смокинг с белым галстуком-бабочкой. В раздевалку заходит мировой судья и говорит мне, что все под контролем. От меня ничего не требуется – просто стоять и дышать ровно.

Заходит невеста в своем свадебном платье. Она натирает свой безымянный палец специальным желе, чтобы кожа скользила, и говорит:

– Меня зовут Лора.

Это – другая девушка. Не та, что ехала с нами в лимузине позавчера.

– Та была Триша, – говорит невеста. Она заболела, так что Лора ее заменяет. Но все в порядке. Я все равно буду женат на Трише, хотя ее и не будет на свадьбе. Агент считает, что ему нужна Триша.

Лора говорит:

– Никто ничего не узнает. – На ней будет вуаль, так что лица будет не видно.

Все вокруг что-то жуют. У стальной двери, что открывается прямо на поле, ждут помощники флориста, готовые вывезти на футбольное поле заранее украшенный алтарь. Канделябры со свечами. Корзины с белыми шелковыми цветами. С розами, пионами, белым душистым горошком, левкоями – накрахмаленными до хруста и щедро политыми лаком для волос. Букет невесты составлен из белых шелковых гладиолусов, георгинов, тюльпанов и жимолости.

Издалека все это смотрится очень красиво и натурально.

Прожектора над полем очень яркие, говорит гримерша, и красит мне губы красной помадой.

В шесть часов начинается матч Суперкубка. Это американский футбол. «Кардиналы» против «Кольтов».

Первые пять минут первого из четырех периодов. Счет 6:0 в пользу «Кольтов». Агент все еще жив.

У стальной двери, что открывается прямо на поле, ждут мальчики-служки и подружки невесты, одетые ангелочками. Они заигрывают друг с другом и курят сигареты.

«Кольты» держат игру на своей сорокаярдовой линии, мяч вне игры, преимущество в счете по-прежнему шесть очков. Планировщик подробно расписывает, как пройдет мой медовый месяц: турне по семнадцати городам – с рекламной кампанией книг, игр и фигурок на приборные доски автомобилей. На горизонте уже маячит образование новой мировой религии. Моей религии. Теперь, когда снимутся все вопросы о моей сексуальной жизни, можно подумать и о мировом турне. В плане значатся: Европа, Япония, Китай, Австралия, Сингапур, Южная Африка, Аргентина, Британские Виргинские острова и Новая Гвинея; в Америку я возвращаюсь как раз к рождению своего первенца.

Чтобы не оставалось уже никаких сомнений, говорит координатор, агент взял на себя смелость предпринять некоторые шаги, чтобы моя жена гарантированно родила мне ребенка к концу моего девятимесячного турне.

В планах на будущее – рождение шести, может быть, даже семи детей, по модели семьи из общины Церкви Истинной Веры.

Координатор говорит, что мне даже пальчиком пошевелить не придется.

Это будет непорочное зачатие. В смысле, моего в нем участия.

Прожектора над полем какие-то уж очень яркие, говорит гримерша и кладет мне на щеки густой слой румян.

В конце первого периода приходит агент и просит меня подписать какие-то бумаги. Договор об участии в прибыли, говорит он. Тендер Бренсон, в дальнейшем – Поручитель, передает такому-то, в дальнейшем – Агент, права на получение и распределение всех средств, поступивших на счет Информационного и коммерческого синдиката Тендера Бренсона, в том числе – от продажи книг, теле– и радиопередач, произведений искусства, публичных выступлений, продажи косметики и парфюмерии, в частности, фирменного мужского одеколона.

– Подпиши здесь, – говорит агент.

И здесь.

И еще – вот здесь.

И здесь тоже.

Кто-то прикалывает мне на лацкан белую розу. Кто-то стоит передо мной на коленях и натирает мне туфли. Гримерша все еще возится с моим лицом.

Теперь агент владеет авторским правом на мой имидж. И на мое имя.

К концу первого периода счет сравнялся, по семи, и агент все еще жив.

Мой личный тренер по фитнесу вкачивает мне в вену 10 кубиков адреналина, чтобы у меня блестели глаза.

Старший координатор мероприятия говорит, что от меня почти ничего не требуется – только выйти к алтарю на пятидесятиярдовой линии, где состоится венчание. Невеста выйдет из ворот прямо напротив моих. Мы будем стоять на деревянной платформе, внутри которой спрятано пять тысяч белых голубей. Звук для церемонии заранее записали на студии, так что в нужных местах будут включать фонограмму. Мне не придется вообще ничего говорить самому. Только – в самом конце, когда я выдам свое предсказание.

А потом наступлю на потайной рычажок, который освободит голубей. Пройти. Дать предсказание. Выпустить голубей. Все под контролем.

Старший костюмер говорит, что, чтобы добиться необходимого силуэта, на меня надо надеть корсет, и заставляет меня раздеваться у всех на глазах. На глазах у ангелочков, флористов, буфетчиков и остальных сотрудников. На глазах у агента. Быстрее. Снимай все, кроме трусов и носков. Быстрее. Старший костюмер уже держит наготове корсет из резины и жесткой проволоки, похожий на какое-то средневековое орудие пытки, и говорит, что если мне надо пописать, то лучше сделать это прямо сейчас, потому что в ближайшие три часа у меня уже не будет такой возможности.

– Тебе не пришлось бы напяливать на себя этот ужас, – говорит агент, – если бы ты держал себя в форме.

Во втором периоде сыграно уже четыре минуты, и вдруг выясняется, что никто не знает, где мое обручальное кольцо.

Агент обвиняет координатора, тот, в свою очередь, обвиняет старшего костюмера, тот – управляющего по имуществу, тот – ювелира, который должен был отдать нам кольцо в обмен на рекламное время на маленьком дирижабле, что летает вокруг стадиона. Агент грозится привлечь ювелира в суд за нарушение контракта и пытается дозвониться по рации на дирижабль.

Координатор говорит мне:

– Сымитируй, что надеваешь кольцо.

Они возьмут крупный план наших с невестой лиц. А ты сделай вид, что надеваешь кольцо на палец Триши.

Невеста говорит, что она не Триша.

– И не забывай шевелить губами под фонограмму, – говорит координатор.

Во втором периоде сыграно уже девять минут, а агент все еще жив и орет в телефон:

– Подстрелите его, – орет он. – Вытащите затычку или что там у него. Или дайте мне пистолет, я сам его подстрелю, – орет он. – Главное, уберите его к чертям – дирижабль.

– Его нельзя убирать, – говорит координатор. Когда свадебная процессия выйдет со стадиона, команда дирижабля должна выбросить над автостоянкой пятнадцать тысяч фунтов риса.

– Приготовились, – говорит старший координатор. Пора на выход.

«Кольты» и «Кардиналы» уходят на перерыв. Со счетом 20:17.

Зрители на трибунах вопят, им хочется еще футбола.

Ангелочки и техники вывозят на поле алтарь и платформу со спрятанными голубями, выносят шелковые цветы и канделябры со свечами.

Корсет так сдавил мне живот, что мне кажется, будто все мои внутренности сейчас полезут наружу через горло.

Часы отсчитывают минуты до начала второй половины матча, а агент все еще жив. Я почти не могу дышать.

Мой личный тренер по фитнесу подходит ко мне и говорит:

– Вот, а то ты бледный какой-то.

Он сует мне под нос какой-то пузырек и говорит: вдохни поглубже.

Зрители топают ногами, часы отсчитывают минуты, разрыв в счете минимальный, и я вдыхаю.

– Теперь другой ноздрей, – говорит тренер.

Я вдыхаю.

И все исчезает. Только кровь ревет у меня в ушах, и сердце колотится о проволочные ребра корсета. Кроме этого, я не воспринимаю уже ничего.

Не чувствуй зло. Не смотри на зло. Не слушай зла. Не бойся зла.

Координатор машет мне руками: мол, пора выходить на искусственную траву. Он показывает пальцем на белую линию в центре зеленого поля, потом – на людей, что стоят у свадебной платформы, уставленной белыми шелковыми цветами.

Рев крови в ушах постепенно стихает, и я слышу музыку. Я прохожу мимо координатора и выхожу на поле. Тысячи зрителей на трибунах орут благим матом. Музыка доносится словно ниоткуда. Над полем кружит дирижабль, за ним тянется длинный флаг с надписью:

Сердечные поздравления от компании «Филип Моррис».

Невеста – Лора, Триша или как там ее – выходит на поле с противоположной стороны.

Мировой судья говорит, не открывая рта:

СОГЛАСЕН ЛИ ТЫ, ТЕНДЕР БРЕНСОН, ВЗЯТЬ В ЖЕНЫ ТРИШУ КОННЕРС И БЫТЬ С НЕЙ И В ГОРЕ, И В РАДОСТИ, И ПЛОДИТЬСЯ, И РАЗМНОЖАТЬСЯ, ПОКА ПОЗВОЛЯТ ЗДОРОВЬЕ И СИЛЫ И ПОКА СМЕРТЬ НЕ РАЗЛУЧИТ ВАС?

Звук из сотни динамиков сотрясает воздух.

Не открывая рта, я говорю:

Я СОГЛАСЕН.

Не открывая рта, мировой судья говорит:

СОГЛАСНА ЛИ ТЫ, ТРИША КОННЕРС, ВЗЯТЬ В МУЖЬЯ ТЕНДЕРА БРЕНСОНА, ПОКА СМЕРТЬ НЕ РАЗЛУЧИТ ВАС?

И Лора шевелит губами под фонограмму:

Я СОГЛАСНА.

Пока телекамеры держат крупный план наших лиц, мы изображаем обмен несуществующими кольцами.

Мы изображаем несуществующий поцелуй.

Вуаль остается на месте. Лора остается Тришей. Издали все выглядит безупречно.

За кадром на поле выходят несколько полицейских. Вероятно, агент уже мертв. Одеколон. Газообразный хлор.

Полицейские уже на десятиярдовой линии.

Я прошу у мирового судьи микрофон, чтобы сделать свое предсказание. Явить величайшее чудо.

Полицейские уже на двадцатиярдовой линии.

Я беру микрофон, но он не подключен.

Полицейские уже на двадцатипятиярдовой линии.

Я говорю в микрофон: раз, раз. Раз, два, три.

Раз, два, три.

Полицейские уже на тридцатиярдовой линии; наручники, предназначенные для меня, уже наготове – открыты.

Микрофон оживает, и мой голос грохочет в динамиках.

Полицейские уже на сорокаярдовой линии, кто-то из них говорит: у вас есть право хранить молчание. Если вы не воспользуетесь этим правом, все сказанное вами может быть использовано против вас…

И я не пользуюсь моим правом.

Я выдаю предсказание.

Полицейские уже на сорокапятиярдовой линии.

Мой голос грохочет над стадионом:

ФИНАЛЬНЫЙ СЧЕТ В СЕГОДНЯШНЕМ МАТЧЕ БУДЕТ 27:24 В ПОЛЬЗУ «КОЛЬТОВ». «КОЛЬТЫ» ВОЗЬМУТ СУПЕРКУБОК С РАЗРЫВОМ В ТРИ ОЧКА.

И тут начинается такое…

Но что еще хуже, только что выгорел второй двигатель. Я здесь один, в самолете рейса 2039, и у меня остается всего два двигателя.