Текст книги "Уцелевший"

8

Вначале нет ничего, кроме пыли. Мелкая белая пыль. Взвесь белой пыли, смешанной с дымом.

Клубы пыли и дыма.

Единственный звук – что-то капает из мотора. Масло, антифриз, бензин.

Пока Адам не начинает кричать.

Пыль – от воздушных защитных подушек, мгновенно надувшихся от удара. Сейчас они уже сдулись и лежат на приборной доске, пыль потихонечку оседает, а Адам кричит и закрывает руками лицо. Сквозь его пальцы сочится кровь, она кажется черной на фоне присыпанных белым рук. Все в машине присыпано белым. Одной рукой он закрывает лицо, а другой открывает дверцу и вываливается наружу, на дымящийся пустырь.

Я почти не различаю его в дыму, как он идет, спотыкаясь, по голым телам, по пластам из людей, навеки захваченных в прелюбодеянии, и я кричу ему вслед.

Я выкрикиваю его имя.

Я уже даже не вижу, где он.

Я выкрикиваю его имя.

Куда бы я ни шагнул, журналы мне предлагают горячих девочек моей мечты.

Рьяных любовников с непреходящей эрекцией и большим членом.

Губы, сиськи и громадные клиторы.

Рыдания доносятся отовсюду.

Я кричу: Адам Бренсон.

Но вижу только большую анальную авантюру для настоящих мужчин.

Девочек, которые любят девочек.

Бисексуальную секс-вечеринку.

У меня за спиной взрывается разбитая машина.

Серый бетонный столб нависает над нами, одна его сторона вся охвачена пламенем, и в свете этого чудовищного костра я вижу Адама, он стоит на коленях всего в нескольких ярдах от меня, закрывая руками лицо, раскачиваясь взад-вперед и рыдая в голос.

Кровь течет по его руками, по лицу, по рубахе, припудренной белой пылью, и когда я подхожу и пытаюсь отнять его руки от его лица, он кричит:

– Не надо!

Адам кричит:

– Это мое наказание!

Его крик обрывается смехом, и он убирает руки – чтобы я видел.

На месте левого глаза – кровавая каша, из которой торчит крошечная пластмассовая ступня Тендера Бренсона с приборной доски.

Адам то ли смеется, то ли кричит:

– Это мое наказание!

Вся фигурка – она там, внутри. И я не знаю, насколько она глубоко.

Главное, говорю я ему, не впадать в панику.

Нам нужно в больницу.

Черный дым от горящей машины клубится вокруг. Теперь у нас нет машины. Есть только пустырь. Площадью в двадцать тысяч акров.

Адам падает на бок, переворачивается на спину и смотрит в небо невидящими глазами. Один глаз ослеплен проткнувшей его фигуркой, другой – натекшей кровью. Адам говорит:

– Не оставляй меня здесь одного.

Я говорю: я никуда не ухожу.

Адам говорит:

– Ты же не дашь им меня арестовать за массовые убийства?

Я говорю: это не я отправил всех на Небеса.

Адам дышит сбивчиво и тяжело. Он говорит:

– Отправь меня тоже.

Я только схожу за помощью.

– Отправь меня на Небеса!

Я найду тебе самого лучшего доктора, говорю я ему. Я найду тебе хорошего адвоката. Ты притворишься, что ты сумасшедший, и тебя оправдают. Тебе задурили мозги в общине точно так же, как мне. Все, что ты сделал, ты сделал лишь потому, что тебя так учили. Всю жизнь.

– Ты знаешь, – говорит Адам и тяжело сглатывает слюну, – ты знаешь, что со мной сделают в тюрьме? Ты знаешь, что будет. Ты же не дашь им отправить меня в тюрьму?

Заголовок в журнале, что валяется рядом: Групповое изнасилование – всем скопом «сквозь заднюю дверь».

Я не отправлю его в Небеса.

– Тогда давай меня обезобразим, – говорит Адам, – чтобы никто на меня не польстился.

Заголовок в журнале: Пристрастие к анальному сексу.

И я говорю: как?

– Найди какой-нибудь камень, – говорит Адам. – Тут где-то должны быть камни, под мусором. Ты копай.

По-прежнему лежа на спине, Адам берется обеими руками за пластмассовую ступню и тянет, его дыхание сбивается, когда он прокручивает фигурку и тянет ее наружу.

Я копаю обеими руками. Рою яму в толще людей, прильнувших друг к другу – чреслами к чреслам, лицом к лицу, чреслами к лицу, чреслами к заду и задом к лицу.

Я вырыл яму величиной с могилу, прежде чем докопался до твердой земли, земли во дворе молитвенного дома, освященной земли. Я беру в руку камень величиной с мой кулак.

Адам держит в руке фигурку, она вся в крови и теперь уже точно смотрится по-бесовски.

Свободной рукой Адам поднимает с земли журнал, раскрывает его и кладет на свое обезображенное лицо. На развороте мужчина совокупляется с женщиной, и Адам говорит из-под них:

– Когда найдешь камень, ударь меня им по лицу. Когда я скажу: давай.

Я не могу.

– Я не дам тебе меня убить, – говорит Адам.

Я ему не доверяю.

– Ты подаришь мне новую, лучшую жизнь, – говорит Адам из-под журнала. – Сейчас все в твоих руках. Хочешь спасти мне жизнь – сделай сперва то, что я прошу.

Адам говорит:

– Если ты этого не сделаешь, то, когда ты уйдешь за помощью, я куда-нибудь заползу и спрячусь, и я здесь умру.

Я взвешиваю на руке камень.

Я говорю: а ты точно мне скажешь, когда прекратить?

– Я скажу, когда хватит.

Честное слово?

– Честное слово.

Я поднимаю камень, и его тень падает на людей, что занимаются сексом на лице у Адама.

И я опускаю руку.

И камень бьет его по лицу.

– Еще! – говорит Адам. – И посильнее.

И я опускаю камень.

И камень бьет его по лицу.

– Еще!

И я опускаю камень.

– Еще!

И я опускаю руку.

Кровь проступает сквозь глянцевые страницы, и парочка, совокупляющаяся на них, становится красной, а потом – густо-багровой.

– Еще! – говорит Адам, и теперь его голос звучит по-другому, у него уже нет прежних носа и рта.

И я опускаю камень. На руки этой похотливой пары, на их ноги, на лица.

– Еще.

И я опускаю и опускаю камень, пока он не становится липким от крови, пока журнал не разрывается посередине. Пока мои руки не становятся красными от чужой крови.

И тогда я прекращаю бить.

Я говорю: Адам?

Я пытаюсь поднять журнал, но он расползается у меня в руках. Он насквозь пропитался кровью.

Рука Адама, сжимавшая окровавленную фигурку, безвольно раскрывается, и фигурка падает прямо в могилу, которую я выкопал в куче мусора, чтобы добраться до камня.

Я говорю: Адам?

Ветер сгоняет дым прямо на нас.

Громадная тень подбирается к нам из-под основания бетонной колонны. Вот она только коснулась Адама, а вот – накрыла его целиком.

Леди и джентльмены, у нас в самолете, следующем рейсом N№ 2039, только что выгорел третий двигатель.

У нас остался всего один двигатель, прежде чем мы начнем заключительную фазу спуска.

7

Холодная тень монумента Церкви Истинной Веры укрывает меня все утро, пока я предаю земле Адама Бренсона. Под толщей слежавшихся непристойностей, под зудящими дырками в заднице, под насильницами-лесбиянками я копаю руками грязь во дворе молитвенного дома. Повсюду вокруг меня – камни с ивами и черепами, и на них эпитафии. Вы себе даже представить не можете, что это за эпитафии.

Вечная память.

Да пребудут они на Небесах со всеми их заблуждениями и ошибками.

Любимый отец.

Милая мама.

Сбитая с толку семья.

И какого бы Бога они там ни встретили, на Небесах, пусть он дарует им мир и прощение.

Незадачливая психолог.

Несносный агент.

Брат, которого повело не туда.

Может быть, это все из-за ботокса, ботулинического токсина, который они мне кололи, или из-за взаимодействия разных лекарственных препаратов, или из-за хронического недосыпа, или из-за последствий синдрома отвыкания от всеобщего внимания – но я вообще ничего не чувствую. Только во рту – горький привкус. Я давлю пальцами на лимфатические узлы у себя на шее, но чувствую только презрение.

Может быть, после того, как все умерли – все, кто был рядом со мной, – у меня развилось умение терять людей. Врожденный талант. Благословенный дар.

Может быть, у меня – так же, как у Фертилити. Она бесплодна, и это бесплодие очень ей помогает в ее работе в качестве суррогатной матери. Такое полезное свойство. Может быть, у меня тоже развилось полезное свойство: полное отсутствие всякой чувствительности.

Точно так же, как если тебе отрывает ногу по колено, и ты смотришь на эту культю, и поначалу вообще ничего не чувствуешь. Может быть, это просто последствия шока.

Но я очень надеюсь, что нет.

Я не хочу, чтобы это прошло.

Я хочу, чтобы все так и осталось – чтобы вообще ничего не чувствовать.

Отныне и впредь.

Потому что, если это пройдет, мне будет больно. Очень и очень больно. До конца моих дней.

Этому не учат в школе, но чтобы собаки не раскопали могилу или что-то, что ты зарыл в землю, надо побрызгать на это место нашатырным спиртом. Чтобы прогнать муравьев, надо побрызгать везде борным спиртом.

От тараканов хорошо помогают квасцы.

От крыс – мятное масло.

Чтобы вычистить из-под ногтей запекшуюся кровь, надо взять половинку лимона, запустить в нее пальцы и поскрести мякоть. Потом сполоснуть руки теплой водой.

Остатки разбитой машины уже прогорели, только сиденья еще дымятся. Одинокая тонкая ленточка черного дыма подрагивает над долиной. Когда я поднимаю тело Адама, у него из кармана, из пиджака, вываливается пистолет. Единственный звук – жужжание нескольких мух, что кружат над камнем с отпечатками моих пальцев на запекшейся крови.

То, что осталось от лица Адама, по-прежнему скрыто под липкой красной бумагой, и когда я опускаю его в могилу, сперва – ноги, потом – плечи и голову, на горизонте вдруг появляется желтое такси. И оно едет ко мне.

Яма, которую я раскопал для Адама, – она небольшая. Как раз хватит места, чтобы уложить его на боку, подогнув ноги. Я встаю на колени у края ямы и начинаю ее засыпать, зачерпывая руками размокшую грязь.

Когда земли уже не остается, я сыплю в яму выцветшую полинялую порнографию, непристойные книжки с переломленными обложками, Трейси Лордс и Джона Холмса, Кейла Кливейдж и Дика Рембона, вибраторы с севшими батарейками, мятые игральные карты, презервативы с истекшим сроком годности, ломкие, хрупкие и так никогда и не использованные.

Знакомое ощущение.

Рифленые презервативы для повышения чувствительности.

Вот только чувствительности мне сейчас и не хватает.

Презервативы, пропитанные анестезирующими средствами местного действия, чтобы продлить половой акт. Вот такой парадокс. Ты вообще ничего не чувствуешь, но можешь сношаться часами.

Какой в этом смысл – непонятно.

Я хочу, чтобы вся моя жизнь пропиталась анестезирующим средством.

Желтое такси приближается, подпрыгивая на рытвинах и ухабах. В машине – двое. Водитель и пассажир на заднем сиденье.

Я не знаю, кто это, но я догадываюсь.

Я поднимаю с земли пистолет и пытаюсь засунуть его в карман пиджака. Дуло прорывает подкладку, но зато рукоять не торчит наружу. Заряжен он или нет – я не знаю.

Такси останавливается в отдалении, на расстоянии крика.

Фертилити выходит из машины и машет мне рукой. Она наклоняется над окошком водителя, и ветер доносит до меня ее голос:

– Подождите, пожалуйста. Всего пару минут.

Она идет ко мне, разведя руки в стороны, чтобы лучше удерживать равновесие на скользких залежах старых журналов. Она смотрит под ноги. На мальчишники с оргией. На горячих девочек, что жаждут оргазма.

– Я подумала, что тебе сейчас лучше не быть одному, – говорит она мне.

Я оглядываюсь в поисках салфетки или какого-нибудь белья с дыркой на интересном месте, чтобы вытереть руки, а то они все в крови.

Фертилити поднимает голову и говорит:

– Ух ты. Это так символично: тень от монумента мертвой общине падает на могилу Адама.

Те три часа, пока я хоронил Адама, – самый долгий период у меня в жизни, когда я был сам по себе. Был без работы. А теперь здесь Фертилити. Она мне скажет, что делать. Моя новая работа – следовать за ней.

Фертилити обводит взглядом пустырь и говорит:

– Здесь прямо долина Теней Смерти. – Она говорит: – Ты выбрал самое что ни на есть подходящее место, чтобы размозжить брату голову. Просто Каин и Авель, ни дать ни взять.

Я убил своего брата.

Я убил ее брата.

Адама Бренсона.

Тревора Холлиса.

Мне нельзя доверять ничьих братьев, когда у меня в руках камень или телефонная трубка.

Фертилити лезет в сумку, что висит у нее на плече.

– Хочешь лакричных конфет? «Красные ниточки»?

Я протягиваю к ней руки в корке засохшей крови.

Она говорит:

– Я так понимаю, что нет.

Она оглядывается через плечо на такси, которое ждет чуть поодаль, работая на холостых оборотах, и машет рукой. Из водительского окна высовывается рука и машет в ответ.

Она говорит, обращаясь ко мне:

– Давай скажем для краткости так: Адам и Тревор – их никто не убивал. Они сами себя убили.

Она говорит мне, что Тревор покончил с собой, потому что у него в жизни не осталось уже ничего, что могло бы его удивить. Никаких приключений, никаких сюрпризов. Он был болен, смертельно болен. Он умирал от скуки. Смерть была для него единственной тайной в жизни.

Адам хотел умереть, потому что он знал, что ему никогда не стать кем-то другим – он так на всю жизнь и останется братом из Церкви Истинной Веры. Потому что это в него вдолбили с младенчества. Адам убивал уцелевших членов общины, потому что он знал: старая культура рабов не сможет создать новую культуру свободных людей. Как и Моисей, который водил свой народ по пустыне почти сорок лет, Адам хотел, чтобы я выжил, но избавился от установок раба, вбитых в меня с детства.

Фертилити говорит:

– Ты не убивал моего брата.

Она говорит:

– И своего брата ты тоже не убивал. То, что ты сделал, это можно назвать самоубийством при участии третьего лица.

Она достает из сумки цветы, настоящие живые цветы, небольшой букет свежих роз и гвоздик. Красные розы и белые гвоздики.

– Так что не переживай.

Она приседает на корточки и кладет цветы на журналы, под которыми похоронен Адам.

– Вот еще один символ, – говорит она, по-прежнему сидя на корточках и глядя на меня снизу вверх. – Эти цветы через пару часов завянут и начнут гнить. Их обкакают птички. Из-за дыма они будут вонять, а завтра по ним, может быть, проедет бульдозер. Но сейчас они такие красивые.

Какой она все-таки милый и чуткий человек.

– Да, – говорит она. – Я знаю.

Фертилити поднимается на ноги, берет меня за руку выше запястья – там, где чисто, где нету крови, – и ведет к такси.

– Слабыми, измученными и бездушными мы можем побыть и потом, когда это не будет стоить мне денег, – говорит она.

По дороге к такси она мне рассказывает, что вся страна кипит от возмущения – как я испортил им все удовольствие от Суперкубка. Так что на самолет или автобус мы точно нигде не сядем. В газетах меня называют Антихристом. Массовым убийцей из Церкви Истинной Веры. Цены на все товары под маркой Тендера Бренсона резко взлетели вверх, но совсем не по тем причинам. Все крупные мировые религии, католики, иудеи, баптисты и кто еще там, все вопят в один голос: а мы же вас предупреждали.

Когда мы подходим к такси, я прячу окровавленные руки в карманы. Спусковой крючок пистолета буквально сам лезет под палец.

Фертилити открывает заднюю дверцу и подталкивает меня внутрь. Потом обходит машину и садится с другой стороны.

Она улыбается водителю в зеркале заднего вида и говорит:

– Теперь обратно в Гранд-Айленд.

На счетчике светится: 780 долларов.

Водитель смотрит на меня в зеркале заднего вида и говорит:

– Что, мамочка выбросила на помойку твой любимый дрочильный журнал? – Он говорит: – Эта свалка – она бесконечная. Здесь никогда ничего не найдешь, если вдруг что потерялось.

Фертилити говорит мне шепотом:

– Не обращай на него внимания.

Водитель – хронический алкоголик, говорит она шепотом. Она собирается расплатиться с ним по кредитной карточке, потому что через два дня он погибнет в аварии. Так что запрос на выплату от него не придет.

Близится полдень, солнце почти в зените, и с каждой минутой тень от бетонной колонны – все меньше и меньше.

Я говорю: а как там моя рыбка?

– О Господи, – говорит она. – Твоя рыбка.

Такси едет обратно во внешний мир, подпрыгивая на ухабах и выбоинах.

По идее, меня уже ничто не должно задевать. Но я все равно не хочу это слышать.

– Твоя рыбка. Мне очень жаль, – говорит Фертилити. – Она умерла.

Рыбка номер шестьсот сорок один.

Я говорю: ей не было больно?

Фертилити говорит:

– Нет, наверное, нет.

Я говорю: ты забыла ее покормить?

– Нет.

Я говорю: тогда что случилось?

И Фертилити говорит:

– Я не знаю. Она просто сдохла. Сама по себе.

Без всякой видимой причины.

Это ничего не значит.

Это не было значимым политическим жестом.

Она просто сдохла.

Это была самая обыкновенная рыбка, но, кроме нее, у меня не было никого.

Любимая рыбка.

После всего, что случилось, я должен был воспринять это с легкостью.

Ну, подумаешь, рыбка.

Милая рыбка.

Но, сидя на заднем сиденье такси, держа руки в карманах, сжимая в руке пистолет, я вдруг понимаю, что горько плачу.

6

В Гранд-Айленде у нас появился маленький сынишка с волчанкой, так что мы пару дней задержались в местном доме Рональда Макдоналда.

Потом мы «поймали» особняк Парквуда, курсом на запад. Там было только четыре спальни, и мы спали раздельно, каждый – в своей комнате с еще двумя спальнями между нами.

В Денвере у нас была дочка с полиомиелитом, и мы опять получили приют в доме Рональда Макдоналда – там мы поели и переночевали, и мир не трясся у нас под ногами всю ночь. В доме Рональда Макдоналда нам пришлось спать в одной комнате, но там были две отдельные кровати.

Из Денвера мы отправились в Шайенн – в особняке «Парусник». Мы дрейфовали в пространстве, как в море. И это не стоило нам ни гроша.

Мы «застопили» половину городского коттеджа Саттон-Плейс, который ехал мы даже не знали куда. Мы с Фертилити просто забрались внутрь, разрезав защитную пленку и заклеив ее за собой изнутри.

Три дня и три ночи подряд мы ехали в половине садового домика Фламинго и проснулись только тогда, когда его принялись устанавливать на фундамент в Гамильтоне, штат Монтана. Мы вышли наружу из задней двери чуть ли не в ту же секунду, когда счастливое семейство, купившее этот дом, входило в переднюю дверь.

У нас с собой не было ничего – только сумка Фертилити и пистолет Адама.

Мы потерялись в пустыне.

В Миссоуле, штат Монтана, мы «поймали» треть дома «Мастер», курсом на запад по межштатной автомагистрали № 90.

За окном промелькнул знак: Спокейн, 300 миль.

За Спокейном был знак: Сиэтл, 200 миль.

В Сиэтле у нас был сынишка с патологией отверстий в сердце.

В Такоме у нас была дочка с полным отсутствием чувствительности в руках и ногах.

Мы говорили людям, что врачи даже не знают, в чем дело.

Люди нам говорили, что надо надеяться, пусть даже на чудо.

Люди, у которых действительно были дети – дети, которые умерли или умирали от рака, – говорили нам, что Бог добрый и милосердный.

Мы жили вместе, как будто мы муж и жена, но мы почти что и не разговаривали друг с другом.

На юг, по межштатной автомагистрали № 5, через Портленд, штат Орегон, мы ехали в половине поместья «Падубы на холме».

И прежде чем мы успели внутренне к этому подготовится, мы уже были дома – в том городе, где мы с ней познакомились. Мы стоим на обочине, глядя, как уезжает вдаль наш последний дом.

Я все еще не сказал Фертилити о последнем желании Адама: чтобы мы с ней занялись сексом.

Как будто она не знает.

Она знает. В ту ночь, когда я лежал без сознания, Адам только об этом с ней и говорил. Нам с ней надо заняться сексом. Чтобы освободить меня и придать мне силу. Чтобы Фертилити поняла, что секс – это не только когда богатенький консультант по маркетингу средних лет вливает в тебя свою ДНК.

Но нам теперь негде здесь жить, нам обоим. В наших квартирах – в моей и в ее – давно уже поселились чужие люди. Фертилити это знает.

– Есть одно место, где можно переночевать, – говорит она, – но сперва нужно туда позвонить.

В телефонной будке висит мое объявление столетней давности.

Дай себе, своей жизни, еще один шанс. Нужна помощь – звони. И мой старый номер.

Я звоню, и записанный на пленку голос говорит: мой номер отключен.

И я говорю в трубку: без шуток.

Фертилити звонит в это место, где, как ей кажется, мы сможем остановиться на ночь. Она говорит в трубку:

– Меня зовут Фертилити Холлис, меня к вам направил доктор Вебстер Эмброуз.

Ее дурная работа.

Вот он – замкнутый круг. Петля истории, о которой говорил агент. Всеведущая Фертилити – это так просто. Нет ничего нового под луной.

– Да, у меня есть ваш адрес, – говорит Фертилити в трубку. – Прощу прощения за позднее предупреждение, но так получилось. Я раньше этим не занималась, так что, можно сказать, это мой дебют. Нет, – говорит она, – это не исключается из суммы, подлежащей обложению подоходным налогом. Нет, – говорит она, – это за всю ночь, но каждая следующая попытка оплачивается дополнительно. Нет, – говорит она, – скидок за оплату наличными у нас нет.

Она говорит:

– Детали мы с вами обсудим при личной встрече.

Она говорит в трубку:

– Нет, чаевых мне не нужно.

Она щелкает пальцами, обернувшись ко мне, и произносит одними губами «дай ручку». Она записывает адрес на моем объявлении о телефоне доверия, повторяя в трубку название улицы и номер дома.

– Хорошо, – говорит она. – Значит, в семь. До свидания.

В небе над нами – все то же солнце, оно смотрит на нас с высоты, а мы совершаем все те же ошибки, снова и снова. Небо такое же синее – после всего, что было. Ничего нового. Никаких сюрпризов.

Это место, о котором она говорит, – я его знаю. Пара, нанявшая Фертилити для размножения, это те самые люди, на кого я работал. Мои хозяева по телефону с громкой связью.