Текст книги "Уцелевший"

31

В рамках психологического вмешательства с целью предотвращения самоубийства психолог смешивает мне очередной джин-тоник, пока я разговариваю по телефону. По междугородке. Продюсер из «Шоу Дона Уильямса» ждет на второй линии. Все линии заняты. Огонечки мигают. Кто-то от Барбары Уолтерс ждет на третьей линии. Первым делом мне надо найти кого-то, кто отвечал бы на звонки. Посуда от завтрака свалена в раковину. Только что сама себя не моет.

Первым делом мне надо связаться с хорошим агентом.

Постели на втором этаже так и стоят незаправленные.

Сад пора перекрашивать.

Один из лучших агентов на том конце линии озабочен вопросом: а что, если я – не последний из уцелевших. Я говорю, что не вижу причин для его беспокойства. Психолог бы не заехала на джин-тоник к завтраку, если бы вчера вечером не случилось очередное самоубийство. Прямо здесь, у меня на кухонном столе, лежат папки с досье на всех остальных подопечных со свидетельствами о смерти.

Федеральная программа поддержки уцелевших накрылась, что называется, медным тазом. Это не я, а психолог, которая смешивает мне джин-тоник, нуждается в оперативном вмешательстве с целью предотвращения самоубийства.

Психолог, кстати, не отходит от меня не на шаг – типа присматривает за мной, как бы чего не вышло. Чтобы она не мозолила мне глаза, я прошу ее нарезать лайм. Принести сигареты. Сделай мне еще выпить, говорю я, иначе я покончу с собой. Клянусь. Запрусь в ванной и вскрою себе вены опасной бритвой.

Психолог приносит мне очередной джин-тоник и спрашивает, нет ли у меня желания помочь с опознанием тел. По идее, это должно мне помочь освободиться от прошлого. Как бы там ни было, говорит психолог, это все-таки мои люди, моя плоть и кровь. Друзья, знакомые и родня.

Она раскладывает передо мной на столе те же самые казенные фотографии десятилетней давности. Сотни мертвых людей – рядами, плечом к плечу, на земле. Они смотрят на меня невидящими глазами. Их кожа – синюшно-черная от цианида. Их тела так раздуты, что темная одежда кустарной выделки едва не трещит по швам. Прах к праху. Пыль к пыли. Если б и вправду все было так быстро и просто – сразу в прах, сразу в пыль. Тела на земле. Окоченевшие, дурно пахнущие. Так психолог пытается встряхнуть мои чувства. Она говорит, что я подавляю в себе свое горе.

Может, я все-таки выберусь из своей скорлупы и, как говорится, займусь опознанием этих мертвых людей?

Если убийца действительно существует, говорит психолог, я мог бы помочь установить его личность. Наверняка это тот, кто должен быть среди этих людей, но кого там нет.

Я говорю: нет, спасибо. Мне не нужно рассматривать эти снимки. Я и так знаю, кого там нет. Там нет Адама Бренсона.

Психолог собирается сесть, и я прошу ее поплотнее задернуть шторы. Там снаружи стоит фургон местного телевидения. Все, что они снимают через окно кухни, сразу же передается на спутник. Мне вовсе не хочется, чтобы в сегодняшних новостях меня показали на фоне грязной посуды, наваленной в раковину. Гора немытой посуды, мы с психологом – за кухонным столом, с телефоном и всеми ее бумажными папками, разложенными на желто-белой клетчатой скатерти, – распиваем джин-тоник в десять часов утра.

Голос за кадром в сегодняшних новостях расскажет, что последний из уцелевших сектантов из Церкви Истинной Веры, последней в Америке секты смертников, находится под непрестанным наблюдением специалистов-психологов после трагической вереницы самоубийств, когда оставшиеся сектанты один за другим уходили из жизни.

А потом – перерыв на рекламу.

Психолог листает папки своих последних подопечных. Бреннон, ныне покойный. Уолкер, ныне покойный. Филипс, ныне покойный. В общем, все умерли. Все, кроме меня.

Девушка, что покончила с собой вчера вечером – единственный, кроме меня, человек, кто еще оставался в живых из общины Церкви Истиной Веры, – она наелась земли. Для этого даже есть специальное название. Геофагия. Говорят, геофагия была популярна среди африканских рабов, которых везли в Америку. Хотя «популярна», наверное, не совсем верное слово.

Она вышла на задний двор дома, где проработала одиннадцать лет, встала там на колени и принялась набивать себе рот землей прямо из розовой клумбы. Это все есть в отчете у психолога. Потом у нее случился разрыв пищевода, потом – перитонит, и на рассвете она умерла.

Девушка до нее покончила с собой, сунув голову в духовку. А до девушки был парень, который перерезал себе горло. Все в точности так, как учила Церковь. Придет день, и грехи царей мира сего падут на головы наши и нас погубят, о горе нам, горе, и армии мира сего ополчатся на нас, и придут, воя волком, по наши души, и чистейшие из детей Божьих своей же рукой оборвут жизнь земную свою и отправятся на Небеса, в объятия Господа нашего.

Поход в Небеса.

Да, и еще: тот, кто не сможет уйти в Небеса к Господу нашему в первых рядах, должен последовать за остальными как можно скорее.

И они уходили. Все последние десять лет. Мужчины и женщины, горничные, садовники и рабочие. По всей стране. Друг за другом. Кончали с собой. Несмотря на программу поддержки уцелевших.

Все, кроме меня.

Я спрашиваю у психолога: может быть, она застелет постели? А то если мне снова придется подтыкать уголки, как в больнице, я лучше сразу засуну голову в кухонный комбайн. Но если она согласится, я даю честное слово, что ничего над собой не сделаю и, когда она вернется, она застанет меня в полном здравии.

Она уходит наверх. Я говорю: спасибо.

Первое, что я сделал, когда узнал, что все братья и сестры в церковной общине мертвы, отбыли на Небеса и все такое, – я начал курить. Это было, наверное, самое умное из всего, что я сделал в жизни: начал курить. А сегодня, когда психолог прикатила с утра пораньше – мол, хватит спать, займись делом, и, кстати, последняя из уцелевших, ну, кроме тебя, приказала вчера долго жить, – я сел на кухне и внес приятное разнообразие в долгий и нудный процесс своего затянувшегося самоубийства в виде хорошей порции спиртного.

Церковь велит мне покончить с собой. Но нигде не было сказано, что я должен немедленно все бросать и кончать с собой прямо на месте.

Утренняя газета по-прежнему лежит на крыльце. Посуда от завтрака не помыта. Люди, на кого я работаю, сбежали из дома с утра пораньше, спасаясь от телевизионщиков. И это – после того, как я столько лет перематывал их кассеты с прокатной порнухой и стирал их грязное белье. Он – банкир. Она – банкирша. У них у каждого своя машина. У них собственный дом. У них есть я – чтобы стелить их постели и постригать их газоны. Сказать по правде, они, может быть, и уехали, чтобы вернуться однажды под вечер и обнаружить мой хладный труп на полу на кухне. В смысле, что я покончу самоубийством.

Все четыре линии по-прежнему заняты. «Шоу Дона Уильямса». Барбара Уолтерс. Агент говорит, чтобы я взял зеркало и поупражнялся. В смысле, изобразить невинный и простодушный вид.

На одной из бумажных папок наклеен ярлычок с моим именем. Первый лист в папке – все основные сведения о лицах, переживших трагедию в общине Церкви Истинной Веры.

Агент говорит: производство товаров под маркой Тендера Бренсона.

Агент говорит: моя собственная религиозная программа.

В документах, которые в папке, написано черным по белому, что на протяжении двухсот лет американцы считали братьев и сестер из Церкви Истинной Веры самыми набожными, добродетельными, скромными, трудолюбивыми, добропорядочными и здравомыслящими из всех людей на Земле.

Агент говорит: аванс в миллион долларов за мою биографию в твердой обложке.

В документах, которые в папке, написано черным по белому, как десять лет назад местный шериф предъявил старейшинам Церкви Истинной Веры ордер на обыск в домах общины. Им было предъявлено обвинение в жестоком обращении с детьми. В полицию поступил анонимный сигнал, что в семьях в общине Церкви Истинной Веры рожают детей, и рожают детей, и рожают детей – без конца. Только этих детей нигде не регистрируют, у них нет свидетельства о рождении и вообще никаких документов: ни страховки, ни карточки социального обеспечения – ничего. Дети рождаются прямо в общине. Ходят в общинную церковную школу. Этим детям не разрешается жениться и иметь собственных детей. Когда им исполняется семнадцать лет, их крестят в общинной церкви и отправляют в большой мир – на работу.

Все это сделалось, что называется, достоянием широкой общественности.

Агент говорит: мой собственный видео-курс.

Агент говорит: эксклюзивное интервью для журнала «People» с фотографией на обложке.

Кто-то позвонил в отдел социальной защиты детей и пересказал эти бредовые слухи, и в результате шериф с целым фургоном помощников явился в общину Церкви Истинной Веры в округе Болстер, штат Небраска, чтобы пересчитать тамошних жителей «по головам» и убедиться, что нет никаких нарушений закона. После этой проверки шериф немедленно связался с ФБР.

Агент говорит: участие в лучших ток-шоу.

Агенты ФБР выяснили, что дети, которых отправляли на работу в большой мир, считались в Церкви Истинной Веры миссионерами труда. Белое рабство – так это назвали официальные власти в ходе правительственного расследования. Секта детского рабства – так это назвали по телевидению.

Как только этим детям исполнялось семнадцать, их отправляли работать за пределы общины. Работу им подбирали специальные наблюдатели от Церкви Истинной Веры во внешнем мире. Как правило, это был ручной труд или помощь по дому. Оплата – наличными. Сдельная, временная работа, которая растягивалась на годы.

Церковь рабского труда – так это назвали в прессе.

Наличные деньги поступали в казну общины, а внешний мир получал в свое распоряжение целую армию честных, опрятных и добропорядочных горничных, садовников, маляров и мойщиков посуды, которые выросли в святой вере, что единственный способ заслужить бессмертие души – всю жизнь трудиться в поте лица, как говорится, света белого не видеть и загнать себя до смерти только за комнату и за еду.

Агент говорит мне: отдельная колонка в газете.

Когда отряд ФБР прибыл, чтобы произвести аресты, они обнаружили все население общины в молитвенном доме. Все до единого были мертвы. Может быть, это был тот же самый доброжелатель, кто сперва позвонил в полицию с этой безумной историей о детях-рабах, а потом дал знать церковным старейшинам, что правительство собирается провести расследование. Все фермы в округе Болстер были пусты. Позже стало известно, что вся домашняя живность – коровы, свиньи, куры, голуби, даже собаки и кошки – тоже погибла. Их всех убили. Даже рыбок в аквариумах отравили. Когда в общину прибыл отряд национальной гвардии, там было пусто и тихо: во всех аккуратных беленых домах, во всех хлевах и амбарах из красного кирпича. Пусто и тихо. На всех картофельных полях под синим небом, где плыли пушистые белые облака.

Агент говорит: специальный Рождественский выпуск, посвященный моей персоне.

Папка лежит на кухонном столе, психолог заправляет постели в спальне на втором этаже, а я чиркаю зажигалкой, прикуривая очередную сигарету. В документах, которые в папке, написано черным по белому, что эта практика – посылать в большой мир своих миссионеров труда – существовала в общине более ста лет. Братья и сестры из Церкви Истинной Веры становились богаче, покупали себе новые земли, расширяли общину и рожали еще больше детей. С каждым годом все больше и больше детей покидали долину, чтобы работать на благо общины во внешнем мире. Девочки отбывали весной, мальчики – осенью.

Агент говорит: мой собственный аромат туалетной воды.

Агент говорит: партии Библий с моим автографом.

Во внешнем мире миссионеры труда были как невидимки. Их как бы и не было вовсе. Соответственно, Церковь не платила налогов. Согласно церковному установлению, у тебя в жизни должно быть только одно стремление – делать свою работу и надеяться прожить достаточно долго, чтобы принести общине немалую прибыль. Помимо этого устремления, у тебя нет никакой другой жизни. Вся твоя жизнь – это тяжкое бремя труда. Застилать чужие постели. Смотреть за чужими людьми. Готовить еду для чужих людей.

Ныне, и присно, и во веки веков.

Работа без конца и края.

План был такой: построить рай Истинной Веры, постепенно скупая весь мир – по кусочку за раз.

То есть так было, пока фургоны ФБР не остановились в положенных трехстах футах от дверей молитвенного дома церковной общины. Согласно официальному протоколу расследования массовой гибели, в молитвенном доме было на удивление тихо. Оттуда не доносилось ни звука.

Агент говорит: кассеты с моими речами.

Агент говорит: Цезарь-Палас.

Вот тогда все и начали называть Церковь Истинной Веры сектой ветхозаветных смертников.

Сигаретный дым оседает густой пеленой у меня в груди. В папках психолога – материалы на тех, кто еще оставался в живых. Федеральная программа поддержки уцелевших, подопечная номер шестьдесят три, Бидди Паттерсон, приблизительно двадцати девяти лет от роду, покончила с собой, выпив чистящий растворитель, – через три дня после трагедии в церковном округе.

Федеральная программа поддержки уцелевших, подопечный Тендер Смитсон, сорока пяти лет, покончил с собой, выбросившись из окна здания, где работал вахтером.

Агент говорит: мой собственный телефон доверия. Горячая линия 1-976.

Горячий и плотный дым у меня в груди. Наверное, будь у меня душа, по ощущениям это было бы очень похоже.

Агент говорит: мой рекламный ролик.

Мертвые люди, черные раздувшиеся тела. Ряды мертвых людей на земле, когда ребята из ФБР вынесли их из молитвенного дома. Они лежали там, черные от цианида, что стал их последним причастием. Люди, которые предпочли умереть, лишь бы не встретиться с тем, что ждало их впереди, что для них было страшнее смерти.

Они умерли все вместе – все как один, – держась за руки, так что ребятам из ФБР пришлось потом разжимать мертвые пальцы, чтобы оттащить их друг от друга.

Агент говорит: знаменитость. Звезда.

Согласно церковному установлению, сейчас, когда психолог ушла, я должен взять нож прямо из грязной посуды в раковине и перерезать себе горло. Или вспороть себе живот, вывалив все кишки на пол.

Агент говорит, что он проведет переговоры с «Шоу Дона Уильямса» и Барбарой Уолтерс.

Среди папок с ныне покойными есть и папка с моим именем на ярлычке. Я открываю ее и пишу на листе:

Федеральная программа поддержки уцелевших, подопечный номер восемьдесят четыре потерял всех, кого он любил в этой жизни, и все, что вносило в его жизнь смысл. В последнее время он много спит и чувствует себя смертельно усталым. Он начал пить и курить. У него нет аппетита. Он редко моется и не брился уже пару недель.

Десять лет назад он трудился в поте лица своего. Он был – соль земли. Ему ничего не хотелось от жизни, только потом – попасть на Небеса. И вот он сидит тут сегодня, и все, ради чего он трудился, потеряно. Нет больше правил, нет установлений.

Ада нет. Рая нет.

И его вдруг осеняет, что теперь для него все возможно.

Теперь ему хочется всего и сразу.

Я закрываю папку и кладу ее обратно в общую кучу.

Только между нами, говорит агент, каковы шансы, что я не покончу с собой в скором времени?

Они смотрят на меня сквозь джин-тоник, мертвые лица с запавшими глазами, мертвые лица из моего прошлого, на фотографиях, сделанных в рамках правительственного расследования, под стаканом с моей выпивкой. После таких вот мгновений жизнь кажется синекурой.

Я наливаю себе еще.

Закуриваю очередную сигарету.

Нет, правда, теперь у меня в жизни нет смысла, нет цели. Теперь я свободен. Плюс к тому я законный наследник двадцати тысяч акров земли в центре Небраски.

И снова я чувствую то же самое, что чувствовал там, в полицейской машине, что везла меня в центр десять лет назад. Я снова слабый. С каждой минутой я все дальше и дальше от собственного спасения. Я бегу от спасения – в будущее.

Покончить с собой?

Я говорю: нет, спасибо.

Торопиться нам некуда.

30

Все утро я объясняю полиции, что, когда я уходил, психолог была жива и здорова – чистила кирпичи возле камина в малой гостиной. Проблема в том, что дымоход не открывается нормально и дым выходит прямо с переда. Люди, на кого я работаю, жгут сырые дрова. Я объясняю полиции, что я невиновен.

Я никого не убивал.

Согласно моему расписанию, я должен был чистить кирпичи вчера.

Вот так проходит мой день.

Сперва полиция пытается выбить у меня признание, почему я убил психолога. Потом звонит агент и обещает мне все блага мира. Фертилити, Фертилити, Фертилити вносит существенную дисгармонию. Скажем так: мне не нравится то, чем она зарабатывает на жизнь. Плюс к тому я пока что не знаю, какие несчастья и горести ждут меня в будущем.

Так что я запираюсь в ванной и пытаюсь понять, что вообще происходит. Это зеленая ванная на первом этаже.

Я объясняю полиции, что, когда я вернулся, психолог была уже мертва – лежала лицом вниз на кирпичах у камина в малой гостиной, и ее черные брюки-капри собрались в складки на заднице. На ней была еще белая блузка навыпуск с рукавами, закатанными до локтей. В комнате было не продохнуть от смертельного газообразного хлора, и психолог по-прежнему сжимала в руке губку – в своей мертвой белой руке, похожей на дохлую рыбу.

Я забрался в дом через окно в полуподвале, которое мы оставляли незапертым, чтобы я мог выходить из дома и возвращаться обратно в обход толпы телевизионщиков, которые сразу набрасывались на меня со своими камерами, бумажными стаканчиками с кофе и профессиональным сочувствием, как будто им платят за то, чтобы они проявляли заботу о ближнем. Как будто они не имеют дело с подобными сенсационными откровениями для освещения в выпусках новостей если не каждый день, но уж через день – точно.

Так что я запираюсь в ванной, а полицейские стоят под дверью, живо интересуются, не собираюсь ли я покончить самоубийством, и говорят, что звонит человек, на которого я работаю, и орет на них по громкой связи, чтобы ему объяснили, как правильно есть салат.

Полицейские спрашивают: может быть, мы с психологом поругались?

Я говорю: загляните в мое расписание на вчера. У нас просто не было времени, чтобы ругаться.

Я прихожу на работу в восемь часов утра. Вчера я должен был замазывать щели в окнах. Ежедневник лежит открытый на кухонной стойке рядом с телефоном. Мне надо было покрасить живую изгородь.

С восьми до девяти утра я отмывал подъездную дорожку от подтеков масла. С десяти до обеда – подрезал кусты. С обеда до трех – подметал веранды. С трех до пяти – менял воду в вазах с цветами. С пяти до семи – чистил каминные кирпичи.

Вся моя жизнь расписана по минутам, и мне уже надоело так жить. Я устал.

Такое ощущение, что я – просто очередное задание, еще один пункт в ежедневнике Господа Бога: итальянское Возрождение вписано сразу за средними веками.

Всему свое время и время всякой вещи под небом.

Всякой тенденции, прихоти, фазе. Листаем страницы.

Екклесиаст, глава третья, стих с такого-то по такой-то.

Век информационных технологий запланирован сразу после промышленной революции. Потом идет эра постмодернизма, потом – четыре всадника Апокалипсиса. Голод. Готово. Чума. Готово. Война. Готово. Смерть. Готово. А между большими событиями – землетрясениями и цунами – Бог втиснул еще и меня. А лет через тридцать или, может, на будущий год Господь зачеркнет меня жирной линией в своем ежедневнике. Готово.

Полицейские спрашивают у меня через дверь: может быть, я ее ударил? Психолога. И не я ли украл папки с историями ее подопечных и ДСС? Все ее бумаги пропали.

Она выпивала, вот что я им отвечаю. Принимала психотропные препараты. Она смешала хлорный отбеливатель с нашатырным спиртом, то есть с аммиаком в закрытом непроветриваемом помещении. Я не знаю, как она проводила свободное время, но она мне рассказывала о своих многочисленных ухажерах, грубых и пошлых, насколько я понял.

И вчера все ее папки были при ней.

Последнее, что я сказал ей вчера перед тем, как уйти: что кирпичи надо чистить песчаной струей из специального пескоструйного аппарата, но она заявила, что лучшее средство – это соляная кислота. Так ей сказал кто-то из ее бойфрендов.

Когда я утром вернулся в дом через окно в полуподвале, она лежала мертвая на полу, и в комнате было не продохнуть от газообразного хлора, и половина камина была облита соляной кислотой, только чище камин не стал, зато теперь к беспорядку прибавилось мертвое тело.

Кожа у нее на икрах между черными брюками-капри и короткими белыми носками и красными туфлями из парусины была белой и гладкой, а все, что на теле должно быть красным, у нее было синим: губы, кутикулы, ободки век.

Я не убивал своего психолога, но, если по правде, я рад, что ее убили.

Она – единственное, что меня связывало с этими десятью годами. Она – последнее, что меня связывало с моим прошлым.

Осиротеть можно не раз и не два.

И именно так оно и происходит.

И с каждым разом твоя боль все меньше и меньше, а потом наступает такой момент, когда ты уже ничего не чувствуешь.

Уж поверьте мне на слово. Я знаю, о чем говорю.

Когда я нашел ее мертвой, после всех наших с ней задушевных бесед раз в неделю на протяжении десяти лет, первое, что я подумал: ну вот, уборки прибавилось.

Полицейские спрашивают у меня через дверь: почему, прежде чем им позвонить, я смешал себе клубничный дайкири?

Потому что малина кончилась.

Неужели и так непонятно, что это уже не имело значения. Время уже ничего не решало.

Воспринимай это как ценный опыт. Обучение на месте работы. Воспринимай свою жизнь как дурацкую шутку.

Как назвать одним словом психолога из социальной службы, которая ненавидит свою работу и потеряла всех своих подопечных?

Покойница.

Как назвать одним словом парня из полиции, который упаковывает ее тело в большой прорезиненный мешок?

Покойник.

Как назвать одним словом оператора с камерой на переднем дворе?

Покойник.

Это уже не имеет значения. Соль шутки в том, что все мы там будем.

Агент ждет на первой линии – с предложением того, что лишь кажется новой жизнью.

Человек, на которого я работаю, кричит из телефона по громкой связи, что он сейчас в ресторане, на бизнес-ланче, и звонит мне по мобильнику из сортира, потому что не знает, как есть сердечки из пальмового салата. Как будто это действительно важно.

Я тоже, кричу я в ответ.

В смысле, прячусь в сортире.

Есть в этом страшная темная радость – когда наконец умирает единственный человек, кто знает все твои тайны. Твои родители. Твой врач. Твой психолог. Солнце за окном ванной пытается показать всем нам, какие мы, в сущности, глупые. Всего-то и нужно, что оглядеться вокруг.

В церковной общине нас учили ничего не хотеть. Быть умеренным, сдержанным, скромным – с вечно потупленным взором. Говорить тихим голосом.

И чем обернулась вся их философия?

Они мертвы. А я жив. Психолог тоже мертва. В общем, все умерли.

Я заканчиваю изложение своей версии.

Тут в ванной есть лезвия для опасной бритвы. Есть йод, который можно выпить. Есть снотворное. В общем, выбор у меня есть. Жить или умереть.

Каждый вздох – это выбор.

Каждая минута – выбор.

Быть или не быть.

Каждый раз, когда ты не бросаешься кубарем с лестницы, – это твой выбор. Каждый раз, когда ты не разбиваешь машину, ты как бы идешь добровольцем на сверхсрочную службу.

Если я соглашусь, чтобы агент сделал меня знаменитым, от этого ничего не изменится. В смысле, ничего важного.

Как назвать одним словом сектанта из Церкви Истинной Веры, у которого есть собственное ток-шоу?

Покойник.

Как назвать одним словом сектанта из Церкви Истинной Веры, который разъезжает на лимузине и каждый день ест бифштекс?

Покойник.

То есть какое бы направление я ни выбрал, терять мне действительно нечего.

Согласно моему сегодняшнему расписанию, я сейчас должен жечь цинк в камине, чтобы очистить трубу от сажи.

Солнце за окном ванной наблюдает, как полицейские везут тележку-каталку с телом психолога, упакованным в плотный прорезиненный мешок, к машине «скорой помощи», что ждет на подъездной дорожке с выключенной мигалкой.

Когда я нашел ее мертвой в малой гостиной, я еще долго стоял над ее бездыханным телом, потягивая клубничный дайкири, – просто стоял и смотрел на нее, как она лежит лицом вниз на кирпичной кладке. Вовсе не обязательно быть Фертилити Холлис, чтобы предвидеть, чем все закончится. Ее черные волосы выбились из-под красной банданы, которой она повязала голову. Тонкая струйка слюны стекла на кирпич из ее мертвого рта. Все ее тело казалось обтянутым мертвой кожей.

Собственно, можно было заранее догадаться, что это случится. Когда-нибудь это случается с каждым из нас.

Вести себя хорошо – это уже не поможет. Настало время вести себя плохо.

Так что я смешал себе еще дайкири, позвонил в полицию и сказал, чтобы они не особенно торопились – здесь никто никуда не денется.

Потом я позвонил агенту. Сказать по правде, рядом со мной постоянно был кто-то, кто говорил мне, что делать. Церковь. Люди, на кого я работаю. Мой психолог. И я не знаю, как справиться с тем, что теперь я остался один. Не знаю, как справиться с тем, что теперь я свободен. Сама мысль об этом меня пугает.

Агент сказал мне: держись. Сперва следует объясниться с полицией. Как только я освобожусь, он пришлет за мной машину. Лимузин.

Мои черно-белые объявления по-прежнему расклеены по всему городу:

Дай себе, своей жизни, еще один шанс. Нужна помощь – звони. И мой номер.

Что ж, теперь им придется как-то обходиться самим, всем этим отчаявшимся страдальцам.

Лимузин отвезет меня в аэропорт, сказал мне агент. Оттуда я полечу в Нью-Йорк. Уже сейчас люди, которых я в жизни не видел, целая команда людей из Нью-Йорка, которые ничего обо мне не знают, пишут мою автобиографию. Агент сказал, что первые шесть глав он перешлет мне по факсу прямо в лимузин, чтобы я успел выучить и запомнить, что у меня было в детстве, прежде чем начинать давать интервью.

Я сказал: я и так знаю, что у меня было в детстве.

А он сказал:

– Эта версия лучше.

Версия?

– А для фильма мы сделаем версию еще круче, – сказал агент. – У тебя есть какие-то пожелания? Кто будет тобой?

Я сам хочу быть собой.

– В смысле, играть тебя в фильме.

Я попросил его подождать на линии. Быть знаменитым – уже превращается в несвободу. Быть знаменитым – уже превращается в жесткое расписание задач к исполнению и решений к принятию. Ощущение не сказать чтобы приятное, но хотя бы знакомое.

А потом приехала полиция. Они вошли в малую гостиную, где лежала мертвая психолог, сфотографировали ее труп со всех ракурсов и попросили меня оторваться от выпивки и ответить на их вопросы.

Вот тогда я и заперся в ванной, и у меня случился непродолжительный экзистенциальный кризис, как это называется в учебниках по психологии.

Человек, на кого я работаю, звонит из сортира в каком-то там ресторане, потому что не знает, как есть сердечки из пальмового салата, и мой день, кажется, завершен.

Жить или умереть?

Выхожу из ванной и иду к телефону, не обращая внимания на полицейских. Человеку, на кого я работаю, я говорю: берешь салатную вилку. Накалываешь на нее сердечко. Вилку держишь зубцами вниз. Подносишь сердечко ко рту и высасываешь сок. Потом снимаешь сердечко с вилки и кладешь его в нагрудный карман своего двубортного пиджака от Брукс Бразерс в тонкую светлую полоску.

Он говорит:

– Понятно.

Все. Больше я не работаю в этом доме.

В одной руке я держу телефон, а свободной рукой показываю полицейским, чтобы они налили побольше рома в очередную порцию дайкири.

Агент говорит, чтобы я не беспокоился о багаже. Стилист в Нью-Йорке уже подбирает мне гардероб из религиозной, спортивного стиля одежды – чистый хлопок, стилизация под мешочный холст, ходкий товар, согласно маркетинговым прогнозам, – которую они хотят, чтобы я продвигал на рынке.

Багаж наводит на мысли об отелях наводит на мысли о люстрах наводит на мысли о бедствиях и катастрофах наводит на мысли о Фертилити Холлис. Фертилити – это единственное, что я теряю. Только Фертилити знает обо мне хоть что-то, пусть даже совсем-совсем мало. Почти ничего. Может быть, она знает мое будущее, но моего прошлого она не знает. Теперь никто не знает моего прошлого.

Кроме, может быть, Адама.

Вдвоем они знают о моей жизни больше, чем знаю я сам.

Согласно моему дорожному атласу и плану маршрута, говорит агент, машина прибудет через пять минут.

Время жить дальше.

Время идти добровольцем на сверхсрочную службу.

Пусть мне привезут темные очки. Я хочу путешествовать нарочито инкогнито. Я хочу, чтобы там, в лимузине, были черные кожаные сиденья и тонированные стекла, говорю я агенту. Я хочу, чтобы в аэропорту собрались толпы и чтобы они скандировали мое имя. Я хочу много вкусных коктейлей. Хочу личного тренера по фитнесу. Хочу сбросить пятнадцать фунтов. Хочу, чтобы волосы у меня были гуще. Хочу, чтобы нос у меня был меньше. Безупречные зубы. Раздвоенный подбородок. Высокие скулы. Я хочу маникюр. И хороший загар.

Я пытаюсь припомнить, что еще Фертилити не нравилось в моей внешности.