Текст книги "Один я здесь…"

По пути встретился им овраг, который можно было б спокойно пройти напрямик, если бы не их ноша. Решили не рисковать и обойти, что отняло у них еще больше драгоценного времени.

Ближе к середине дня нашли огромный валежник, возле него и решили пообедать. Сергея положили рядом и еще раз укутали покрепче в одежку. Здесь и начались у Клауса проблемы с его спутником, в назревании которых он не сомневался, как только шагнул за порог хижины.

Дело в том, что русский сам собрал всю еду из хибары – в основном солонину с остатками тушенки, – и ел в одну харю, нарочно не делясь с ним. Даже Борьку он не забывал подкормить, бросая тому кусочки мяса. Положение такое Клауса в корне не устраивало, и он попытался напомнить о себе тихим покашливанием – не сработало. Так он попробовал несколько раз, но русский как оглох. И тогда Клаус не выдержал, подошел к спутнику вплотную и четко дал понять, что тоже хочет есть. Русский наконец обратил на него внимание и, взяв кусочек солонины, бросил его прямо Клаусу под ноги, пробормотав что-то невнятное.

Подобный жест – это же надо, нашел собаку! – вкупе с голодом окончательно взбесили Клауса. Уж что-что, а чувство гордости у него было, и пресмыкаться перед этим наглецом он не собирался. Он накинулся на него, свалив с валежника на лопатки. Оба они барахтались в сугробе, борясь не на шутку. Во время борьбы с русского слетела шапка, и Клаус заметил, что у того нет правого уха, это на мгновение озадачило его. Несмотря на то, что в Клаусе кипела ярость к этому бесстыжему типу, тем самым придавая ему сил, тот все равно был крепче его в несколько раз. Поэтому все попытки сопротивления были пресечены, когда русский сжал на его шее свои огромные ручищи и начал душить. Не в шутку, не преподать урок, а с целью убить.

Борька весь извелся, то и дело желая прыгнуть на хозяина, намереваясь его атаковать, но передумывал и отбегал. Боялся он сделать больно настоящему хозяину, но и в стороне не мог стоять.

В глазах тем временем темнело, все было как в тумане. Сделать вдох, столь простое и естественное, казалось бы, действие, было теперь невыносимо трудно. Кулаками Клаус из последних сил бил душителя по ребрам, но тот не обращал на это внимания. Он крепко сжимал его шею, сжимал так, что, думалось, приложи он чуть больше усилий, сломает ее, как веточку. Русский оскалил пасть, совсем как дикий зверь, отчего Клауса бросило в дрожь.

Он не ослаблял хватку, его зубы приближались к шее с явным желанием вцепиться в глотку. Глаза русского стали шире, будто вспомнил он что-то, и, убрав от него руки, отскочил как ошпаренный.

Клаус ухватился за горло и, хрипло дыша, хватал ртом воздух. В глазах понемногу прояснялось, темный туман рассеивался. Рядом он слышал русскую речь:

– Везунчик ты, фриц! – он подобрал свою шапку. – Не могу я тебя прикончить, ну не могу – и все тут! Важный ты больно, чтобы вот так кончать тебя…

Клаус отполз как можно дальше, пытаясь избавиться от сдавливающего ощущения в горле. Он прислонился к дереву и рукой инстинктивно нащупал тяжелую жердь, чтобы в случае чего надавать неприятелю как следует – пускай только сунется!

Но русский не подходил. Сел он на валежник, покосился на отца и спрятал лицо в руках. Подумалось, что он вот-вот заплачет – картину эту Клаус совершенно не мог себе представить. Такой-то детина – и заплакать!

Русский встал, стряхнул с гимнастерки снег и, с презрением посмотрев на Клауса, обошел валежник, чтобы взять выпавший из рук за миг до начавшейся драки сидор. Очередная волна необоснованного гнева в его сторону лишь больше взбесила Клауса, поэтому он крикнул на немецком, напрочь позабыв, что собеседник не поймет и слова сказанного им:

– Да что я тебе такого сделал?!

Руки тряслись от гнева. Ему так сильно хотелось пустить кулаки в ход и как следует набить морду этому сумасшедшему, но все же здравомыслие протестовало, поскольку следующая такая попытка могла бы наверняка кончиться его смертью. Кто знает, что в голове у этого человека? На что он способен?

Но все же кричать хотелось. Взять и достучаться до этого человека, чтобы выяснить у него – за что?

– Отвечай, чтоб тебя!..

Но русский лишь угрюмо стоял над телом отца, даже бровью не шевельнул. Немного погодя он, все так же не обращая на него внимания, снова сел на валежник, достал из мешка мясо и начал есть. Он громко жевал и чавкал, как будто назло. Затем все же достал сверток с салом и небрежно положил его на валежник поодаль.

Все это напоминало Клаусу какую-то издевку. Он чувствовал себя мартышкой, которую нерадивые посетители подкармливают в зоопарке.

Живот предательски урчал, и пить хотелось ужасно. Клаус все же подошел к валежнику, взял сверток с салом и сел от русского как можно дальше.

Оба они принялись пережевывать жесткие куски мяса, лишь изредка посматривая друг на друга в ожидании подвоха.

Когда русский окончил трапезничать, он молча взялся за ручки носилки и свистнул Клаусу.

– Вперед, фриц. Как бишь там на твоем – шнеля!

Видит Бог, если бы речь не шла о жизни Сергея, Клаус и пальцем не шевельнул бы, чтобы помочь этому нахалу. Но выхода у него не было – вступать в конфликт с русским не имело смысла: он был его единственной возможностью спасения из этого леса.

Без лишней возни он взялся за носилки, и они двинулись в дорогу.

5

Темнота обрушилась на лес внезапно.

Идти в потемках было занятием бессмысленным – того и глядишь завернешь куда не следует. Да и холод ближе к вечеру становился пуще прежнего, пробирал до костей. Поэтому Максим, приметив небольшую прогалину в лесу, решил использовать ее в качестве места для ночлега.

Ненависти к фрицу не убавилось. Видел он в нем только врага. Того самого гада, что без зазрения совести может обычную девочку сельскую изнасиловать или же безжалостно убить русского солдата. Не было у Максима с ним ничего общего и никогда не будет. Даже несмотря на милость к нему родного отца.

Сегодня весь путь ругал он себя только за то, что чуть не придушил немца и тем самым не нарушил данную себе же самому клятву: головой, а не сердцем. Сожми он эту хлипкую шейку чуть сильнее, и все – хана. Но вовремя спохватился, вспомнив про то, что есть в башке немца важные сведения. Иначе, видит Бог, сожрал бы себя, не простил. Здесь бы и остался в лесу подыхать.

Фриц не спускал с него глаз, когда он разжигал костер. Следил за каждым движением, изучая. Максиму это не понравилось.

– Чего вылупился?

Молчал фриц, пилил взглядом и думал о чем-то своем.

– Я твоих братков знаешь сколько прищучил на Брянщине? – Максим вернулся к розжигу костра. – Сбился со счета. Оружие у вас, конечно, хорошее, да и техника что надо. А вот как бойцы вы так себе, никудышные.

Он взглянул на немца в надежде на ответную реакцию, но тот продолжал молчать.

– Правильно, вот и молчи. Рот разевать будешь, когда я тебе скажу.

Они устроились возле разожжённого костра, вытянув к пламени озябшие руки. Носилки с отцом положили поближе к огню. Смотреть на него было невероятно больно. Сроду Максим не видел его в таком состоянии. Никогда в голову не приходило, что отца может не стать. Казалось, что до этого мига еще так долго, но не успел он и глазом моргнуть, как вот – несет его вместе с немцем по холодному лесу. Максим уловил движение спутника. Тот снял отцовский картуз – почему-то только сейчас он обратил на это внимание – и пальцем ткнул в свое правое ухо.

– Что? – спросил немец по-русски.

Максим сразу понял, что тот хотел узнать про его оторванное ухо.

– Не твое дело, фриц, – грубо ответил он ему. – Могу сказать только то, что твоих братков это рук дело. Дойчланд солдатен, ферштейн?

Немцу, должно быть, вполне хватило грозного тона, чтобы он отвязался от него. Немного погодя фриц пристроился поближе к костру, подложив под себя одежку, и заснул.

Максим же спать боялся, хоть и очень хотел. Страшно было, что снова приснится ему капитан Злобин, отчитывающий его как провинившегося мальчишку. Там он ощущал себя как преступник на скамье подсудимых, заранее приговорённый к вечным мукам. И самое страшное, что не мог он всем крикнуть, что не виновен, поскольку понимал – это не так. Он виновен. Он и только он.

Глаза слипались, рот то и дело чуть ли не рвался от нескончаемой зевоты. Уже начал он слышать крик бывшего командира и вполглаза видеть его мертвое лицо, как вдруг раздался хриплый голос, выведший его из дрёмы.

– Очнулся!..

Отец тяжело разлепил веки, словно проспал вечность, и, не поднимая головы, осмотрелся.

– Я тут, отец, – он крепко сжал руку старика. – Ты как?

Посмотрел он на сына как-то безучастно, как будто пытался вспомнить, кто это перед ним.

– Максимка… – с хрипотцой сказал он и тихо кашлянул.

– Я это, я. Как твое самочувствие?

– Да не жалуюсь, вроде жив, – он попытался поднять голову, но Максим слегка надавил на нее, попросив того не вставать.

– Где это мы? – спросил он.

– В лесу. В деревню тебя тащим.

– Тащим? – он слегка приподнял голову и заметил крепко спящего немца. – Понятно.

Отец замолчал и уставился в звездное небо. Глаза его наполнила влага, и в Максиме пробудилась невероятная жалость вперемежку со стыдом. Ведь это его отец, родная кровь. Человек, который был с ним с самого его рождения. Человек, с которым он так ужасно поступил минувшим утром.

– Прости меня, – он уткнулся носом в шкуру, лежащую на груди старика. – Мне не стоило бросаться на тебя. Мне так стыдно. Это все моя вина…

Неожиданно для него, отец на его извинения лишь ухмыльнулся.

– Не городи чушь, – ответил он и посмотрел на сына. – В нынешнем моем состоянии виноват я и только я. Это все Василий с его куревом, хе-хе. Ну а то, что подрались мы с тобой… – он выдержал паузу. – Всякое бывает. Мы же люди с тобой, а не пеньки, чувства у нас есть, эмоции, вот и выплеснули сдуру. Не держу я на тебя зла. Ты же мой сын, в конце концов, единственный сын. Нет у меня больше никого, кроме тебя.

От последних слов Максиму на душе стало еще хуже. Было только одно желание – провалиться под землю от переполняющего стыда.

– Как вы еще с Клаусом глотки друг другу не перегрызли?

«Клаус, – подумал Максим, – вот же имя-то дурацкое».

Он хотел было сказать отцу, что глотку он ему и впрямь чуть не перегрыз. Но уж очень не хотелось разговаривать об этом фрице ни секунды. Ревность закипала, как застоявшийся на огне чайник. Поэтому он принял решение промолчать, надеясь, что отец, так и не услышав ответа, сам сменит тему.

– Жизнь он мне спас, и не единожды, – начал отец. – Первый раз, когда занемог, как сейчас, а другой… – он замолчал, нервно сглотнул. – Я хочу сказать, что хороший он парень… Бойкий разве что чересчур.

Максим отвернулся. Слушать про фрица было невыносимо, даже учитывая, что он спас его отца.

Ревность душила Максима, не давала продыху. Затаилась в нем глубокая обида на старика за то, что вместе с немцем они построили будку Борьке и частично отремонтировали крышу хибарки. Сразу он приметил эти изменения, но не придал им особого значения, решив, что отец, видимо, каким-то чудом справился в одиночку. Но затем он узнал про этого Клауса. В ту же секунду, прежде чем они стали спорить друг с другом, ему захотелось заорать на отца. Сказать ему, что он поступил мерзко, но сдержал себя. Прекрасно он помнил, как отец обещал ему, что вместе они займутся починкой хибары. Хоть это было и мелочью, но мелочью для него важной, объединяющей его с отцом. Воображение рисовало картину, как они передают друг другу доски, бранятся, где правильно гвоздь забить, а где не следует. Как ловит этот Клаус (дурацкое имя) хорошего подзатыльника, боль от которого была не то чтобы сильная, а скорее тупая. Максим не один такой схлопотал в свое время. Было в этом треклятом ремонте что-то сакральное, объединяющее только их двоих как отца и сына. И ведь обещал, обещал!

– Прежде, чем сцепились мы с тобой, – заговорил отец, – ты сказал, что в нашей семье мнение твое не учитывалось и что всегда я все делал по-своему…

«Ну вот, снова старая песня», – подумал Максим про себя, но из уважения к отцу продолжил молча слушать.

– Прав ты оказался.

Максим слегка дернулся от неожиданности. Всю свою жизнь он хотел услышать эти слова, но вдруг понял, что все это отец говорит для сглаживания отношений.

Он хотел было возразить, но затем увидел, как глаза старика наполнились слезами. Тут-то он и проглотил язык.

– Да, прав. И хочешь не хочешь, но вот этот немец помог мне это понять. Со стороны наблюдать за чужим человеком проще, чем за родным. Непредвзято, коли на то пошло, – он обернулся к Максиму. – Подло я с ним поступил. Использовал парня, чтобы горе от твоей потери облегчить. Силой держал, как вещь, как раба! А ведь он же человек, хороший человек! Пускай немец, но человек! Со своей жизнью! Может, дети его дома ждут. Или подружка. Да хоть кошка, плевать! Кто я такой, чтобы жизнью его так самолично распоряжаться?! Жалкий я человек, воистину никчемный.

Максим попытался возразить, донести до него, какую чушь он мелет! Хотя глубоко внутри он был согласен с тем, что отец его поистине жалок. Всю свою жизнь он хотел услышать от отца, что тот был не прав. И все ждал той самой минуты, когда ответит ему: «Наконец-то ты осознал это!» Но вот эта минута настала, а Максим почувствовал себя лишь хуже. По-прежнему не покидало его ощущение стыда, и горячая обида из-за ремонта хибары вмиг поостыла. Ведь это его родной отец! Он же думал, что его единственный сын в земле!

Немец тем временем крепко спал. Кто знает, может, притворяется и тихо подслушивает их разговор? Хотя какая разница – он и двух слов по-русски связать не может, какой уж там подслушивать!

Максим не находил слов и предпочёл молчать. Все, что он сделал, это нащупал мозолистую руку старика и крепко ее сжал. Никогда прежде он не испытывал такой близости с ним. Разве только когда совсем был маленьким и тот катал его на плечах, изображая лошадь. Эти ска́чки Максим вспоминал с теплотой, зная, что отец его действительно любит, пускай и не всегда показывает это.

Между ними повисло безмолвие, нарушаемое разве только треском костра. Оба они наслаждались тишиной ночного карельского леса, казавшегося раем на земле, вдалеке от того бардака, что происходил сейчас во всем мире.

– Сынок, – сказал отец, не отрывая от него взгляда, – я не повторю ошибки снова и поэтому не буду переубеждать тебя в том, что ты намерен сделать…

Максим понял, к чему клонит отец, и ему стало неуютно.

– Но позволь сказать тебе кое-что.

– Хорошо, – терпеливо произнес Максим.

– Не используй этих людей в своих целях лишь для того, чтобы облегчить себе боль, которую ты принес с фронта. Это не поможет, поверь мне. Этот шрам всегда будет с тобой, до конца твоей жизни, и лучше будет, если ты смиришься с ним, чем будешь пытаться отодрать, рискуя сделать его еще шире и больнее, – он подался ближе. – Отдай Клауса немцам, пока они не дошли до деревни.

Максим опешил. Ни слова он не говорил отцу про трижды проклятую бумажку с картой, из-за которой в груди не стихала ноющая боль, что преследовала его с того самого момента, когда очнулся он в госпитале в Ефремово. Отец заметил его удивление и поспешил добавить:

– Да, Максим, я знаю, что тебя что-то гложет и не дает покоя. Я сразу увидел это в твоем взгляде и убедился лишний раз, когда ты рассказал мне свою историю. Тут, знаешь ли, рыбак рыбака, я тоже на войне побывал и понимаю, каково это – ощущать подобное. Знать, что там у тебя произошло, мне не обязательно, – он кашлянул с закрытым ртом, а затем сплюнул сгусток крови – жуткое зрелище. – Это все, что я хотел тебе сказать.

Но даже это наставление не переубедило Максима, разве только оставило некоторый осадок, избавиться от которого будет непростой задачкой.

Он ничего ему не ответил, решив, что так будет лучше для них обоих. Да и отец, кажется, не собирался нарушать своего обещания, поэтому более не возвращался к этой теме.

6

Рано проснуться, как всегда, помог громкий лай Борьки. Ей-богу, петух, а не собака. На улице в это время стояли сумерки, но идти по ним не составляло такого труда, как ночью.

Немец, завидев очнувшегося Сергея, лишь вяло помахал ему рукой. Да и поправлял он вещи под ним скорее по обязанности, нежели заботясь. Между ними без труда замечалось напряжение.

Максим хотел было спросить отца, что произошло, но передумал. Для чего ему это было знать? Все это не имело значения, ведь скоро немец исчезнет из его жизни раз и навсегда.

Прежде чем отправиться в путь, Максим решил уйти за небольшой холмик справить нужду. Он все раздумывал, как быстро сможет нагнать партизан, чтобы передать им немца. Интересно, далеко ли они ушли, учитывая тот факт, что были в хибаре отца еще вчера днем? В любом случае нужно было торопиться.

Мысли его оборвались, когда впереди он услышал чье-то дыхание. В нос ударил до боли знакомый запах, так частенько пахнет в их охотничьей хибаре: кисловатый аромат свежих шкур.

Медленно он оторвал взгляд от сугроба под ногами и увидел в нескольких шагах от себя волка. Выглядел зверь жалко: выпирающие из-под шерсти ребра, худые как спички лапы и морда, исполосованная шрамами. Желтые глаза выжидающе смотрели на Максима.

– Ну здравствуй, серый.

Рука медленно, как и учил его отец на случай подобных внезапных встреч, потянулась к ружью. Однако волку, видать, такие хитрости давно были известны, и он оскалил пасть, тихо зарычав и как бы предупреждая, что делать этого не стоит.

– Порычи мне тут…

Осторожно он снял ружьё, лишь раззадорив зверя – тот стал скалиться наглее и пригнулся, готовясь к прыжку. Такого хлипкого волка, казалось, можно было бы одолеть голыми руками, но проверять это Максим был не намерен.

Он прицелился, щелкнул затвором и почти выстрелил, как вдруг за спиной раздался крик немца:

– Найн!

Максим недовольно прохрипел.

Немец подошел к нему, коснулся ружья и попытался его опустить, но Максим отдёрнул его в сторону.

– Ну-ка руки убрал.

Но немец не обратил внимания на замечание Максима. Его глаза застыли на рычащем волке, а рука медленно полезла в карман. Оттуда он вытащил кусок сала и пошел прямо на зверя.

Волк продолжал рычать, оголяя пожелтевшие от старости зубы, пока фриц приближался к нему. Смотреть за этим было все равно что за выступлением дрессировщика в цирке – сожрет или не сожрет? Глубоко внутри Максим желал, чтобы волк перегрыз фрицу глотку, но сейчас это было недопустимо, поэтому он держал ружье наготове.

Но затем случилось нечто совершенно неожиданное. Когда немец приблизился к зверю почти вплотную, тот перестал рычать. Вместо этого его черный нос начал принюхиваться к запаху предлагаемого дара. Немец в это время шептал что-то успокаивающее, все ближе поднося сало к волчьей пасти.

Он не бросил ему еды, как это сделали бы многие, а намеренно желал, чтобы тот принял жирный кусок из его рук. Немного погодя так и произошло. Зверь осторожно прихватил передними зубами сало, проглотил его и убежал в лес, оставив после себя лишь пару клочков шерсти да следы лап на снегу.

Немец до самого конца провожал зверя взглядом и, как только тот исчез с горизонта, повернулся в сторону Максима с улыбкой до самых ушей, которую поспешил убрать.

– Друг, – сказал он на русском и, опустив голову, вернулся в лагерь, оставив Максима в некотором недоумении.

– Видать, хороший друг, раз ты ему целый шматок сала скормил, – пробормотал Максим вслед уходящему Клаусу.

Позже отец рассказал ему про волка: как появился он из ниоткуда, когда тот только начал промысел. Зверь изредка приходил и всем видом умолял дать ему поесть.

– Последние несколько недель не появлялся, – сказал отец. – Думал, издох поди. Но нет, живёхонький, все так же нагло жрать просит, – он тяжело откашлялся. – Жалко мне его стало, старый он и одинокий…

Отец задумчиво посмотрел вдаль.

– Хорошо, что Борька дал сигнал, а то и пристрелил бы. Он как-то по-особенному рычит, когда волк этот рядом. Видать, ревнует, сорванец.

«Интересно, – подумал чуть позже Максим, – отец попытался сравнить меня с Борькой или это вышло случайно? Или он вообще сам себе надумал такое идиотское сравнение?»

Перекусив, они отправились дальше в путь. Идти предстояло еще долго, но Максим рассчитывал, что к ночи они смогут добраться до поселка. Самое позднее – завтра утром.

Только к полудню, вспоминая встречу с волком, Максим подметил маленькую деталь. В тот момент на его плече висело только одно ружье – второе он случайно оставил возле отца, прямо под носом у немца. Он был уверен, что фриц видел его и без труда завладел бы им. Но он этого не сделал.

Это еще ничего не значит, шептал про себя Максим, фриц не выберется из лесу в одиночку, зачем ему меня убивать? Хотя, с другой стороны, ружье стало бы весомым помощником, чтобы он смог без неприятностей удрать, как только они выберутся из леса.

Максим перебрал еще с десяток версий, почему немец не взял в столь подходящий миг в руки ружьё, и все они были так или иначе связаны с враждебными намерениями. Он попытался предположить, что этот немец не сродни тем, которых он видел на Брянщине. Что, будь у него возможность изнасиловать или пристрелить девушку, он был бы одним из тех, кто высказался бы против и даже рискнул бы вступиться за жертву. Что он тот самый пятилистный клевер, выделяющийся на фоне своих собратьев с четырьмя листьями.

Может, так оно и есть, но это ничего не меняло. Максим не упустит данной ему высшими силами второй возможности, и, будь этот немец самым добропорядочным немцем на свете, он предстанет перед нужными людьми. Главное, застать тот партизанский отряд в деревне и сообщить им о ценном пленнике.

Максим лишний раз убедил себя, что делает это на благо Родины.

7

Приступы кашля заметно усилились.

Сергей словно пытался исторгнуть из себя огромный комок дряни, намертво застрявшей в горле. Кашель сопровождался сиплым вздохом, он почти задыхался. В каждом звуке, что издавал старик, Клаус отчетливо слышал муки тёти Эмили.

– Тётя Эмили скоро попадёт в рай? – спрашивал тогда малыш Тоби.

– Нет, – неумело соврал он. Хорошо, что дети в таком возрасте еще не могут отличать правду от лжи. – Она просто тяжело заболела. Скоро придет доктор и вылечит ее.

«Вылечит и обязательно поставит на ноги», – успокаивал он себя тогда мысленно.

Через две недели она скончалась, и немного погодя за ними пришли люди из детского приюта. И жизнь его после этого перевернулась с ног на голову. Дважды. Второй раз – после смерти Тоби.

Максим (он все же вспомнил, как звали сына Сергея), не предупреждая, ускорился. Несмотря на невыносимую боль в ноге, Клаус старался держать ритм. Он терпел раздирающую боль в ногах, лишь бы успеть оказаться на месте вовремя ради Сергея. Обида за последний поступок старика по-прежнему таилась внутри, не давая покоя. Но жизнь охотника для него стала так важна, что он на мгновение позабыл про собственную, и поэтому план побега до сих пор не был придуман. Мысли смешались в кучу, ноющая боль в ноге то и дело отвлекала. Теперь он надеялся только на то, что сообразит что-нибудь на месте. Знать бы еще, что это за место!

Боковым зрением он поймал серое пятно, помаячившее на мгновение среди деревьев. Вслед за ними в некотором отдалении бежал тот самый волк. Зверь будто приглядывал за ними, готовый в любую секунду вмешаться, если что-то пойдет не так.

Волк этот иногда казался Клаусу неким духом, как в книжках про индейцев. Он появлялся, когда хотел, и исчезал, когда вздумается. Казалось, настанет подходящее время, и зверь, открыв пасть, поделится некой мудростью, способной перевернуть все его прежнее мировоззрение.

И все же, невзирая на разные сказочные домыслы касательно этого волка, было приятно осознавать, что, наконец, удалось покормить зверя с руки.

Когда снова стемнело, они сделали привал. Максим сразу дал понять, что отдых этот будет скоротечным: он не разжигал костра и ограничился лишь парой глотков воды. Это означало только одно – их путь длиною почти в двое суток вот-вот закончится. Но от этого Клаусу было только хуже, поскольку: первое – у него так и не было плана; второе – их вынужденный с Максимом союз переставал действовать как чары, наложенные феей до полуночи. После этого побывавший на полях сражения красноармеец, от которого чуть ли не пахло ненавистью в его сторону, может сделать с ним что угодно. К примеру – прикончить.

Думай, Клаус. Хочешь выжить – думай!

Сын не отрывал взгляда от отца, то и дело поправляя шкуры у него под боком и кладя ладонь на дергающуюся от кашля спину, словно это могло облегчить приступ. В такие секунды Клаус старался не подходить к ним и вообще не заговаривать, если не попросят. Из все из-за Максима – от него можно было ожидать чего угодно.

Снова взялись они за носилки и пустились в дорогу.

Тьма была такая, что черт ногу сломит. Но, судя по прыти Максима, он и не думал останавливаться. Кашель отца позади действовал на него как очередная горсть угля, брошенного в котёл паровоза. Он лишь ускорялся, совершенно не обращая внимания на состояние Клауса и свое собственное.

Выйдя на опушку прежде казавшегося нескончаемым леса, он увидел широкую долину с еле заметными огоньками внизу. Приглядевшись, Клаус заметил, что горели они из хижин, силуэты которых было ни с чем не спутать. Окруженный холмами и деревьями поселок вызвал в нем неподдельный восторг. Он чувствовал себя моряком, потерпевшим кораблекрушение, который после долгих скитаний по бескрайнему океану в крохотной шлюпке заметил на горизонте корабль. И не важно, какой, пиратский или торговый, – главное – корабль.

Борька все болтался у ног, тихонько завывая. Максим тщательно разглядывал местность, пытаясь что-то найти. Русский прошептал про себя пару слов, которые Клаус не разобрал, нагнулся над кашлявшим отцом, сказал ему что-то (видимо, что они на месте) и затем грозно посмотрел на Клауса:

– Держи крепче, фриц. Здесь спуск крутой…

Клаус взялся за носилки, и вместе они принялись спускаться. Пару раз чуть не навернулись, с трудом удерживая старика. Даже Борька сползал осторожно, упираясь передними лапами. Было до жути тяжело, но Клаус утешал себя, что это последний рывок, прежде чем он наконец сможет спокойно выдохнуть. Возможно…

Не успел он и глазом моргнуть, как они приблизились к одному из дворов поселка.

– Эге-гей! – кричал Максим. – Помощь нужна!

Послышались отдаленные голоса, за ними последовал скрип отпираемых дверей. На улицу вышли полусонные старики с перепуганными старухами. Любопытная детвора с открытыми ртами выглядывала из окон и входных дверей. Некоторые даже было ринулись подбежать и посмотреть поближе, но их останавливала крепкая рука родных. Он подметил, что не видит молодых или зрелых мужчин. Да что уж там, даже молодых девчонок Клаус разглядел всего парочку. Все, кто был способен держать оружие в руках, были там, на войне.

– Максимка! – крикнул мужик с жутко хриплым голосом и выскочил вперед. На нем, как на вешалке, висела белая рубаха. Валенки, надетые на голые ступни, были шире его ноги чуть ли не в два раза. – Это кто там у тебя, Серега, что ли?

– Дядь Вась, подсоби! – Максим протянул ему два ружья.

Старухи заохали и заахали, прикрывая рты ладонями. Детвора все пыталась протиснуться через взрослых, чтобы ближе разглядеть пришедших.

– Несите его ко мне! – сказал один из деревенских, выглядевший ничуть не хуже обыкновенного немца. Очки-половинки и умный взгляд сразу выдавали в нем человека ученого.

Несколько мужиков приняли из их рук носилки и поволокли в одну из хижин.

– Елы-палы, – пробормотал хриплый, сопровождая их взглядом. – Что произошло?

– Немцев не было тут у вас? – не спуская глаз с Клауса, обратился Максим к мужику.

– Кого? Немцев? Да ты чего, в нашей-то глуши!

– А партизаны не приходили?

Мужик посмотрел на Максима так, словно тот узнал какую-то страшную его тайну.

– Были, а как ты…

– Где они?

– А черт их знает, в лес ушли часа эдак два-три назад. Предлагали и нам уйти, немцами пугали, Серегу вот приплетали, похоронку твою показывали. Не понравились они мне, уж больно нервные какие-то. Да и похоронку вполне стырить могли. – Он дернулся и тихо, как по секрету, прошептал: – Это что же, партизаны так с отцом?

– Нет, – поспешил ответить Максим.

– Это хорошо, – он с облегчением выдохнул. – А то я бы…

– Почему из деревни не ушли, как было велено? – прервал его Максим. Этот вопрос был адресован уже всем, кто стоял вокруг.

Жители начали переглядываться, шептаться. Все в основном смотрели на хриплого, который, видать, говорил за всю толпу.

– Куда ж мы пойдем? Хозяйство вот так просто бросим? У нас тут у каждого по скотинке, а ее кормить и поить надобно. Да и немцы! Откуда немцы-то здесь? В нашей-то глуши.

– Да вот стоит один, дядь Вась, – Максим кивнул в сторону Клауса.

Клаус дёрнулся, бросал взгляд то на Максима, то на хриплого. Вот и настала та самая секунда, а он так ничего и не предпринял, и теперь отведут его куда потемнее и прикончат. Много он слышал о русских и об их жестокости. Инструктора без конца говорили, что ничем они не отличаются от диких зверей – прибьют и глазом не моргнут.

«Красная зараза, – помнил он слова, – которую нам, доблестным сынам и дочерям Германии, предстоит искоренить».

Десятки пар глаз впились в него. Измученные, старые, они тем не менее выражали искреннюю злобу. Сколько же ненависти было в их глазах! Все до единого, ни одного сочувствующего взгляда! Только детишки, еще вчера ползающие по полу, смотрели на него с любопытством. Как на животное в зоопарке.

– Немец, говоришь… – хриплый смачно харкнул Клаусу под ноги. – Что он тут делает?

– Некогда рассказывать, – проронил Максим. – Связать его надо, чтобы и дернуться не вздумал. Сообразишь, дядь Вась?

– А как же, соображу. Есть такое местечко… – он повернул голову к женщине, стоящей у него за спиной. – Галька, поди отопри сарай и отыщи там веревку, да покрепче.

Женщина не шелохнулась, взгляд ее впился в Клауса и не отпускал.

– Галя! – пришлось прикрикнуть мужику. Только после этого женщина убежала в сторону своей хижины.

– Так, слушайте меня все! – крикнул Максим. – Партизаны не соврали, немцы взаправду идут сюда…

По толпе пронёсся волнительный гул, все зашевелились. Клаус сразу уловил признаки паники и принялся размышлять, что же именно такого сказал Максим.

– Тихо все! – громко крикнул он. – Прямо сейчас все возвращаются в дома, берут все самое необходимое, одеваются как можно теплее и идут в сторону Закроек.

– Закройки! – подала голос одна из старух с возмущением. – До него ж вёрст сто! Да в такую-то темнотищу!

– Баб Надь, вам жизнь дорога? Немцы ждать не будут, к утру здесь могут объявиться. Они церемониться не станут – всех прикончат и всё разграбят!