Текст книги "Один я здесь…"

Часть 3
Отец

1

Возвращаясь в хибару, старик кашлял, не прекращая. С ним явно было что-то не так, да и вид был не ахти – бледное, как бескрайний снег, лицо, трясущиеся руки и болезненные глаза с большими мешками под ними. Клаус догадывался, что за недуг мог одолеть старика, но пока не спешил с выводами. Он хотел отдать ему тулуп, но тот лишь отмахнулся, пробурчав что-то на своем.

Шли молча. Старик разве что иногда нашептывал псу на ухо и поглаживал по загривку. Утром Клаус услышал, как хозяин окликает его: «Борька». Дурацкая кличка. Да и его имя тоже черт дери какое – Сергей. Как, извольте, он должен произносить это? Эта глупая мысль не давала покоя какое-то время. Немного погодя он стал размышлять о дальнейших действиях. Но, как и прошлой ночью, у него не было ни одной мысли о том, как выбраться из плена. Русский был его единственным ключом к выходу из леса. Без него вчерашнее приключение, чуть не стоившее ему жизни, может повториться.

Клаусу никогда не было так стыдно, как сейчас. Ведь он чертов пилот! Он смог добиться того, что даже и не снилось многим, да еще в таком молодом возрасте! Но всего лишь кучка деревьев и безбрежные сугробы вкупе с холодом приковали его к этому месту и почти погубили вот уже два раза. Все же не зря говорят, что нет на свете могущественнее силы, чем природа. И этот старик был с ней хорошо знаком. По крайней мере, Клаусу так казалось.

К полудню добрались до хибарки, крышу которой за ночь замело снегом. Увидев это, Сергей бросился внутрь и меньше чем через минуту появился с лопатой в руках. Он начал расчищать завал, но остановился, зайдясь кашлем – настолько сильным, что лопата выпала из рук и он упал на колени.

– Зараза… – проворчал он. Пес подбежал к нему и принялся лизать щеки и бороду.

Клаус подошел к старику и заметил, как его лицо покрылось потом. Он прикоснулся к его лбу.

– Ты весь горишь, старик.

Сергей вновь закашлялся. Звук был такой, точно он пытался исторгнуть из себя застрявшую в горле кость. Этот кашель и вид старика, лежавшего в снегу, все же разжалобили Клауса, и он взял его за руку. Но пес помешал ему, громко залаяв.

– Фу, Борька, фу… – промямлил Сергей, слегка ударив рукой по носу пса.

Клаус нехотя помог встать старику, прислонил его к своему плечу и, опираясь на новый костыль в виде прочной палки, дотащил его до лежанки. Рядом он заметил дыру в деревянном полу, ведущую в погреб. Видать, так старик и выбрался оттуда – тупо прорубив дыру.

Сергей, не прекращая кашлять, лег на кровать. Лицо его было мокрым от пота, а уж жаром веяло, прямо как от буржуйки, стоящей неподалёку. Он попытался встать, бормоча что-то под нос и протягивая руку вперед, пытаясь прикоснуться к чему-то, видимому только его глазам.

– Лежи, – Клаус костылем слегка ударил старика по руке.

– Там это… Надо… – бормотал Сергей, указывая на крышу.

Клаус поднял голову и увидел, как через щель в потолке на него упала капля от растаявшего снега. Он понял, чего хотел от него старик: крыша могла провалиться под большим весом и оставить их без крова, пускай и такого убогого.

– Я понял тебя, – Клаус кивнул ему. – Сделаю.

В ответ старик залепетал что-то на русском и снова попытался откашляться.

Клаус вышел наружу, подобрал лопату и одной рукой принялся счищать снег с крыши. Тот как назло сыпался за шиворот, обжигая холодом. Пес, лежавший в одной из самых убогих конур, которую Клаус видел в своей жизни, скалил желтые зубы и тихо рычал, внимательно наблюдая за его действиями, как тюремный надзиратель.

– Что, злишься? – спросил пса Клаус. – Злись, злись. У меня это местечко тоже кроме злости ничего не вызывает.

В хибаре раздался звон упавшей посуды. Бросив лопату, Клаус открыл дверь и увидел, что старик лежит на полу и тяжело дышит в окружении им же разбросанной посуды.

Между пальцев у него торчала так и не закуренная папироска.

2

Русскому было совсем худо. К ночи жар усилился, заставляя его изливаться потом и бредить.

Клаус ничего не делал. Он сидел напротив лежанки из кучи тряпья и наблюдал за мучениями старика. Глубоко внутри это зрелище доставляло ему удовольствие, и не потому, что он был садистом или каким-нибудь извращенцем, вовсе нет. Он наслаждался справедливостью. Все эти дни, будучи заточенным в погребе, он молил бога, чтобы русский испытал те же мучения, что испытывал и он, и теперь это подействовало. Прямо сейчас старик видит то, что в действительности не существует, и несет околёсицу. Все это поначалу радовало, но потом…

Потом изнутри как будто оторвали кусок плоти, и вид умирающего старика вызвал чувство отвращения.

Первым делом Клаус попытался напоить больного. Почти вся вода впиталась в бороду, еще ее часть упала на морщинистый лоб, но все же что-то тот выпил. Затем немец вышел наружу, окунул тряпку в снег, убранный им с крыши еще днем, и заметил пса, поднявшего морду и посмотревшего в сторону приоткрытой двери. Он по-прежнему огрызался, но Клаус успел привыкнуть к недовольству этой блохастой скотины.

Вернувшись, он заботливо вытер огненный лоб старика и заметил, как за спиной скрипнула дверца. Пес тихонько зашел внутрь, принюхался, осмотрелся, остановил взгляд на Клаусе и одарил его новой порцией недовольного рычания.

– Может, сам о своем хозяине позаботишься, псина неблагодарная?

Собака зашла внутрь, продолжая обнюхивать все вокруг, пока не дошла до лежанки. Одним прыжком Борька оказался возле ног хозяина и, найдя укромное место, лег рядом с ним, положив морду на его бороду. При виде этой картины у Клауса сердце облилось кровью. Поначалу хотелось прогнать пса, чтобы тот не мешал, но решил все же его не трогать. Да и быть покусанным не было никакого желания.

В спину кольнул холодок от приоткрытой двери. Сейчас не помешало бы растопить буржуйку. Дрова он нашел сразу, с розжигом пришлось повозиться – нашел пару пожелтевших газет, решил использовать их. Как только удалось закончить с обогревом хибары, он снял плотный свитер со старика. Разумеется, как только рука коснулась шерстяного ворота, хозяйский пес возмутился и зарычал пуще прежнего.

– Да что ты рявкаешь, скотина! Он же сварится так!

Но все угрозы пса ограничивались одним лишь рычанием. Казалось, что пес разрешает возиться с больным хозяином, но тем не менее предупреждает о том, чтобы тот был аккуратнее в своих действиях, иначе жди беды.

Не без усилий свитер снять удалось. Какого же было удивление Клауса, когда под ним он обнаружил несколько шкурок мелких зверей, закреплённых бечёвкой на теле старика. Это еще раз дало понять, что рядом с ним находился опытный в своем ремесле человек, обладающий недюжинной смекалкой.

И все это он удумал, чтобы только добраться до меня? Рискуя своим здоровьем? Для чего?

В голове у Клауса возникло еще больше вопросов.

Убирая теплые шкурки с мокрого старика, он обнаружил и еще кое-что: все его тело от груди до живота было исполосовано шрамами – белыми полосами, идущими от правого соска почти до самого горла. В левом боку большое белое пятно, судя по всему, от пулевого ранения. Еще пара таких же возле плеча. Увиденное вызвало у Клауса отвращение вкупе с интересом, где же именно нахватал столько шрамов этот русский.

Бросив пропахшие потом свитер и шкурки, он растер холодной тряпкой тело старика, а затем накрыл его тулупом. Он продолжал размышлять, что же ему делать дальше. Мысли о старике и его шрамах настолько завладели разумом, что умудрились потеснить огромное желание поесть.

Совсем скоро пес уснул, упираясь мордой в плечо хозяина. Клаус не хотел спать, хоть и чувствовал усталость. Ему было совестно перед стариком за то, что оставил его без тулупа, заставил идти вслед за ним, такого не́мощного и старого, через этот треклятый холод. Ему захотелось помочь ему, вылечить его. Может быть, тогда он смилуется и выведет его отсюда?

Одно было понятно точно – его жизнь целиком зависела от этого русского. А тот, видно, был рад проститься с жизнью.

– Вот уж нет, хрыч старый, – шептал Клаус, не отрывая взгляда от бредящего больного. – Подыхай когда хочешь, но только не сейчас, только не сейчас…

Клаус сел на пол и оперся о стену. На улице завывала метель, заставляя скрипеть жилище. Наверное, будь ветер еще хоть чуточку сильнее, хибарку точно подняло бы в воздух и унесло в страну Оз.

В этом месте не помешала бы дорога из желтого кирпича…

Немного погодя он задремал, а затем и вовсе погрузился в сон, где ему снилась та самая дорога из желтого кирпича.

3

Утром пришлось встать спозаранку. Пес, так и пролежавший всю ночь с хозяином, поспособствовал раннему пробуждению, громко залаяв. Продравшись через десяток мыслей об убийстве этой неугомонной собаки, Клаус все же встал на ноги и первым делом проверил состояние спящего старика. Тот хоть и тихо, но дышал, пришлось приложить ухо к его рту, чтобы в этом убедиться. Лоб по-прежнему горячий, но не настолько сильно, как минувшей ночью. Хорошо это было или плохо – Клаус не знал. Он вообще ничего не знал.

Еще раз он положил мокрую тряпку на лоб старика, предварительно напоив его водой – бо́льшая часть все так же пролилась мимо, – и с удивлением обнаружил, что пес перестал на него скалиться.

– Что скажете о состоянии пациента, коллега? – заявил деловито Клаус.

Пес гавкнул.

– Вот и я ни черта не знаю. Я пилот, а не врач, так что, если твой хозяин помрет, меня грызть не смей. Я краснуху от ветрянки-то отличить не могу, а тут такое…

Во взгляде пса он отчетливо прочел осуждение.

– Да ну тебя, глупая псина.

Он приступил к поискам чего-нибудь съестного. Проходя мимо дыры в полу, он думал, что точно в нее упадет и вновь окажется в этом богомерзком погребе. Это предположение так прочно засело в его голове, что он не выдержал и заложил дыру кучей досок, найденных в углу. На удивление, это помогло, внутри сразу полегчало.

Так и не найдя никакой еды, он решил выйти наружу и заметил конструкцию, напоминающую шалаш, между деревьев и ведущую к ней лестницу (почему-то во время побега ее не приметил). Он решил выяснить, что же русский хранит там, и не пожалел. Там оказалось много чего съестного: крупы, засоленное мясо, несколько банок с консервами.

Вот же старый хрен, а меня перловкой да овсянкой только кормил…

Клаус взял пару банок тушёнки и, зайдя в дом, уплел их в два счета. Несмотря на ужасную с виду банку, мясо показалось одним из самых вкусных, что он ел за всю жизнь. Наверное, думал Клаус, любая еда покажется деликатесом, если до этого ты ел одну перловку да овсянку.

Пока Клаус завтракал, пес не спускал с него глаз. Пасть его постоянно чавкала, и несложно было догадаться, чего он хотел.

– Держи, псина, – он бросил кусочек мяса на пол, и пес тотчас вгрызся в него зубами. Как только с подачкой было покончено, он снова жалостливо уставился на него.

– Ну уж нет, дружище, я и сам голоден как зверь, – сказал Клаус. – И вообще, чем он тебя кормил? Тоже овсянкой, небось?

Пес не шелохнулся, продолжая внимательно наблюдать за мясом.

– А хрен с тобой, на еще.

Когда очередной кусочек оказался в пасти пса, Клаус обратил внимание на пожелтевший лист бумаги, висевший на стене. На нем большими красными буквами был написан нынешний, 1941 год. Подойдя к нему, Клаус заметил, что это был самый обычный календарь: слева была колонка с написанными на русском днями недели, а в блоках справа месяцы и числа. Старик прокалывал дырочку каждый прожитый здесь день. Благодаря этому Клаусу удалось посчитать, что с момента его вылета с аэродрома Тампере минуло восемь дней.

Восемь дней – эти слова отпечатались у него в голове. Он повторял их про себя снова и снова, постепенно закипая от злости. До сих пор, до сих самых пор его, офицера люфтваффе, так и не удосужились найти! Его, выполняющего сверхсекретное поручение! Как такое возможно?!

Впервые за долгое время он снова ощутил себя одиноким. Никому до него нет дела, даже учитывая заслуги, полученные им в столь раннем возрасте. Клаус чувствовал себя призраком, которого видят лишь полумертвый старик да его вшивый пёс.

Последний раз он ощущал себя так, будучи еще мальчишкой. Мамы, чье лицо он так и не мог вспомнить, не было в живых уже год. Ужасный пожар, разгоревшийся на ткацкой фабрике, где она работала, унес не только ее жизнь, но и десятки других. Были скромные похороны с дешевым гробом и накрытым простыней телом, сгоревшим до самых костей. Клаус был там, когда маму медленно опускали в заранее выкопанную могилу. В то мгновение он держал за руку Тоби, едва научившегося ходить. Непонимающий взгляд братика падал то на гроб, то на немногочисленных собравшихся проститься с покойницей.

Тогда Клаус впервые столкнулся со смертью. Прежде он думал, что до ее прихода в их семью пройдет еще целая вечность. Но судьба решила распорядиться иначе, и с того дня он начал пожинать плоды смерти. Возможно, пожинает их до сих пор…

Запомнил он и еще кое-что из того дня. Папа, стоявший рядом, молча смотрел на гроб и не проронил ни слезинки. Гладко выбритое лицо не выражало никаких чувств и было до ужаса спокойным. Будто он знал заранее, что подобное произойдет с мамой, и давно смирился с этим. Никто из присутствующих в тот день не заметил хладнокровия на его лице. Никто, кроме Клауса.

А дальше стало только хуже.

По истечении трех месяцев после похорон отец спихнул его вместе с братом тёте Эмили, его родной сестре, в крохотную комнатушку, где та одна ютилась с трудом. Он приходил только в их с Тоби дни рождения, всучивал дешевые шоколадки и с порога просил у сестры взаймы. От него часто пахло перегаром, дешёвым табаком и кислой капустой. Эти запахи с тех самых пор напоминали только об отце, и каждый раз, когда ноздри улавливали нечто подобное, он сразу же думал, что где-то рядом был отец. Последний раз Клаус видел его пятнадцать лет назад, когда тот явился за очередной подачкой к сестре. Полы его плаща были порваны, лицо покрылось полуседой щетиной. Глаза метались из стороны в сторону, он выглядел до смерти перепуганным. Он мимолётом встряхнул волосы Тоби и ему, а затем, грубо схватив сестру за руку, увел ее в комнату и запер дверь, откуда послышались приглушённые голоса.

Клаус помнит, как тогда его охватило любопытство, да и волнение отца насторожило его. Он отвел Тоби в сторону, взял со стола кружку и прислонил ее к стенке. Поначалу было трудно разобрать, о чем они толкуют, но спустя несколько секунд ухо привыкло, и Клаус, отталкивая Тоби в сторону, начал разбирать слова:

– …ничего нет! Я и так отдала все, что можно, Генри! Жалования прачки, знаешь ли, едва хватает на то, чтобы себя накормить, не говоря уже о Тоби с Клаусом. У меня больше нет сил так жить!

– Они меня убьют, Эми, неужели ты не понимаешь? Прикончат, как вшивую дворнягу, если я не отдам им эти деньги.

Клаус услышал, как тётя Эмили начала тихонько всхлипывать. Затем раздался знакомый щелчок зажигалки – она закурила.

– Сестренка, милая моя сестренка… – послышался чуть более приглушённый, успокаивающий голос, – не плачь, прошу тебя. Это последний раз, обещаю тебе! С этими людьми покончено раз и навсегда, клянусь!

– Ты говорил это в прошлый раз, когда занимал у них. А теперь ты снова…

– Я это делаю ради Тоби и Клауса, понимаешь?! Я делаю это ради них и ради тебя.

– Тогда ради них и ради меня устройся, наконец, на нормальную работу и перестань все пропивать!

– Я работаю над этим! – незамедлительно ответил отец. – Я познакомился в таверне с одним парнем… Славный малый! Пообещал мне место на фабрике, оставил свой номер… он где-то был тут у меня, сейчас, сейчас… проклятье, видать, забыл дома. Послушай, мне нужно разобраться с этими бугаями, иначе… Ты просто не понимаешь! Прошу тебя, сестренка, милая моя сестренка…

Спустя почти минуту молчания она ответила:

– Я хотела бы тебе поверить, но… Снова все повторится, как и тогда, с другой фабрикой, в которую ты тоже якобы хотел устроиться.

– Да черт бы тебя побрал, Эли! Это совершенно другое! Тогда за мной по пятам не ходили двухметровые верзилы с кастетами в кармане и не трясли с меня этот чертов долг, – голос отца стал немного жалостливее: – Прошу тебя, ради всего святого. Они меня убьют, понимаешь? Мальчишки останутся без отца. Ведь я все это делал и делаю ради них.

Тётя Эмили помолчала, лишь изредка всхлипывая, и согласилась, после чего посыпалась очередная порция обещаний, что на этот раз все точно будет хорошо.

– Спасибо тебе, сестренка. У меня самая лучшая сестра в мире, бог мне свидетель! – провозгласил тот и добавил: – Кончай вот только дымить.

Выжав из родной сестры все до последней марки, он исчез и больше никогда не появлялся в их с Тоби жизни. Он не явился даже тогда, когда тётя Эмили умерла из-за рака легких, что было неудивительным: из-за накопившегося напряжения она выкуривала по две, а то и три пачки в день, что, скорее всего, и довело ее до печального исхода. Хоронили в простеньком деревянном гробу, даже не обитом атла́сом, совсем как маму. На похоронах Клаус надеялся увидеть отца и наконец осмелиться задать ему вопрос, почему он их бросил? Почему не заберет к себе? Он бы упал ему в ноги и умолял их забрать. Сначала Клаусу казалось, что до папы таки добрались те злые дядьки, о которых он рассказывал сестре, но позже, когда ему передали вещи тёти Эмили, он нашел письмо от некоего господина Бруно. В ответном письме (вероятно, тетя знала тех людей, у которых ее брат занимал денег) говорилось, что Генри Остер действительно выплатил долг в тот же день. После этого он пропал, и более Клаус никогда его не видел.

В те дни тоска разъедала его изнутри. Помимо прочего из головы не выходил вопрос, не дающий ему покоя и по сей день: «Почему ты бросил нас, сукин сын?»

4

Беспорядок вокруг стал выводить Клауса из себя, и он навел не бог весть какой, но порядок, разложив вещи, куда только это было возможно. Все это время пес сидел в углу рядом с хозяином, наблюдая за каждым движением Клауса.

Старику легче не становилось. Как правило, к вечеру температура усиливалась, и, чтобы сбить ее, Клаус накладывал ледяную тряпку на тело и голову, поскольку не имел понятия, что вообще нужно делать в подобных обстоятельствах. Он пытался его кормить, но вся еда шла мимо рта. К тому же Клаус боялся, что тот может подавиться, и посему отложил попытки накормить больного. По крайне мере, до тех пор, пока тот самостоятельно не сможет пережёвывать пищу.

Глядя каждый раз на старика, Клаус вспоминал, что еще недавно был точно в таком же состоянии. Он никак не мог свыкнуться с тем, что умудрился пережить подобное. А теперь Бог вот как распорядился, решил поменять их местами. Словно это было испытание для него (или для них обоих), только вот с какой целью? Во имя чего? И было ли это вообще испытанием? Ему ничего не оставалось, кроме как задавать себе подобные вопросы и размышлять, поскольку делать здесь было нечего. Время в этом лесу вообще было особенным: секунды казались минутами, сутки – неделями. Он не мог себе вообразить, как старик вообще просиживает здесь столько времени. Складывалось впечатление, что он родился в этой халупе и в ней же состарился…

…и умрет.

Нет, не умрет, Клаус. Делай все от тебя зависящее, и все будет хорошо. Его жизнь – твоя жизнь. На этой вонючей кровати лежит не только русский – но и ты.

А между тем шли дни – самых тягучие в его жизни. Помимо ухода за стариком Клаус пытался бороться с на дух не переносимой им скукой. Его организм и нутро всегда протестовали, если он не был занят хоть каким-то делом. Сперва он пытался коротать время с псом, с которым нашел общий язык, бросая тому палку. Пес послушно приносил ее и клал возле ног Клауса, как бы говоря: «Я выполнил твою просьбу, чужак, и принесу эту палку еще столько же раз, сколько ты ее бросишь, или пока я не устану, но вилять играючи хвостом и радостно лаять я не собираюсь, потому что все еще тебе не доверяю».

Ночи для Клауса были худшим временем: старику становилось тяжелее, он неразборчиво бормотал, звал кого-то. И поскольку хибарка была крохотная (все из-за той же скуки Клаус шагами измерил ее – 11 в длину и 8 в ширину), уснуть рядом с ним было просто невозможно. Приходилось постоянно смачивать тряпку и накладывать ее на лоб, чтобы хоть как-то утихомирить бред больного.

Самое отвратительное в этом положении было то, что Клаус понятия не имел, помогает ли его уход. Старику не становилось лучше, как, впрочем, и хуже, и это незнание разрывало его изнутри. Он привык делать то, что всегда умел. Привык добиваться отчетливого результата своими действиями, а здесь… Это напоминало хождение в темноте с вытянутыми вперед руками: того и гляди либо ухватишься за спасительную веревку, либо так и останешься в этой бездне навсегда.

По утрам было особенно страшно. Просыпаясь, он медленно подходил к старику, прикладывал ухо к его рту в надежде услышать тихое дыхание. Но тот держался, и это лишь больше убеждало Клауса, что русский не лыком шит.

Совершенно случайно он наткнулся на интересную находку, совершенно не вписывавшуюся в убранство этого жалкого жилища, – книгу. Маленькую, с синей обложкой и позолоченной кириллицей на ней. Как же он соскучился по книгам! Будучи еще совсем юношей, он сутки проводил в библиотеках, читая и перечитывая любимые приключенческие романы. Где он только не побывал! Стал свидетелем нашествия треножников в «Войне миров» Уэллса; следил за судьбой волчонка в «Белом Клыке»; вместе с Джимом Хокинсом плыл на «Испаньоле» в поисках Острова Сокровищ. И то была лишь малая часть его любимых книг.

Он отчетливо вспомнил день из своей жизни, связанный с книгами. Тогда стояла весна 1933 года. Вечером он, как всегда, был в библиотеке, где погрузился в средневековую Англию «Айвенго» Вальтера Скотта. Храмовник Буагильбер пытался насильно заставить еврейку по имени Ревекка, которую он похитил, выйти за него замуж. Но та, стоя у края парапета, клялась, что лучше покончит с собой, чем исполнит столь наглую просьбу. Клаус так сильно погрузился в чтение, что не сразу услышал, как в библиотеку вошли несколько вооруженных солдат. Под протестующие крики библиотекаря они принялись стряхивать с полок все книги, бросая их на пол.

– Все эти жидовские книжонки в кучу и на улицу! – рявкнул офицер.

Старый библиотекарь по имени Густав, которого Клаус знал с самого первого шага на территорию этого хранилища тысяч увлекательных историй, попытался вмешаться:

– Здесь нет книг, которые вы ищете…

Немецкий офицер повернулся к Густаву, на которого до сих пор не обращал внимания, и гаркнул:

– Это уже нам решать, старик! Кто знает, может, ты здесь защищаешь еврейскую ересь?

– Я защищаю книги.

– Еврейские тоже, стало быть?

– У книг нет национальности, лейтенант, – спокойно отвечал Густав. – Они бывают хорошими, скучными, захватывающими, всякими, но уж точно не евреями.

Лицо немецкого офицера побагровело.

– Вот значит, как ты говоришь… Не сын ли ты Израиля случаем, если разбрасываешься такими антинемецкими речами? Ну-ка, покажи бумаги!

– В этом нет необходимости. Я немец до мозга костей.

– Я не спрашиваю, я требую твои бумаги.

Пожав плечами, Густав подошел к рабочему столу, из выдвижного ящика достал документы и передал в руки офицеру, за спиной которого подчинённые выносили книги на улицу без разбора.

Внимательно взглянув на документы и несколько раз переводя взгляд то на них, то на лицо библиотекаря, лейтенант вернул бумаги владельцу.

– Раз уж вы действительно немец до мозга костей… – более сдержанно произнес офицер, – то, как подобает истинному немцу, не мешайте искоренять еврейский дух из нашей великой нации.

С этими словами лейтенант вышел наружу. Густаву ничего не оставалось, кроме как молча наблюдать за разорением его библиотеки.

Через минуту солдат выхватил из рук Клауса книжку и, даже не взглянув на нее, бросил в мешок. Глаза Густава и Клауса встретились тогда, и каждый понял друг друга без слов – происходит безумие.

Он так и не узнал о судьбе еврейки Ревекки и пленившего ее храмовника. Ее история, как и тысячи других, стала растопкой для огромного кострища в самом центре Берлина. Книги бросали в пламя под торжественный оркестр, радостные крики и горячие речи. Огню предавались не просто бумага с обложками, а целые миры. Столь поразившая Клауса картина огромного костра размером с двухэтажный дом надолго застряла у него в памяти, но уже через пару дней не будет иметь для него никакого значения. Жизнь его перевернется с ног на голову, и он так и не вспомнит о романе Скотта, как и о многих других. До сегодняшнего дня…

Открыв первую страницу книги, он по старой привычке понюхал ее – древесный запах, запах невероятных приключений и историй, он мог бы узнать из тысячи. Оторвавшись от бумаги, он пролистал книгу и увидел столбики текста. Поэзия, стало быть. Он всматривался в кириллицу, надеясь на внезапное озарение. Еще пару минут вкрадчивого взгляда, и он поймет написанное. Но, разумеется, никакого чуда не произошло.

Пролистав книжку, он заметил, как под ноги ему упал желтенький замызганный кусок бумаги. Клаус подобрал его и почти развернул, но вдруг почувствовал, как его схватили за руку.

Глаза старика испугали до мурашек. Казалось, они вот-вот вылезут из орбит. Бледное лицо, покрытое испариной, напоминало лицо ожившего покойника. Сжатые мертвой хваткой суставы Клауса захрустели, еще немного, и он точно сломает ему руку своей огромной лапищей. Всего лишь мгновение они смотрели друг на друга, пока старик не сказал:

– Не тронь…

После чего рухнул на пол и вновь впал в беспамятство.

5

Все было как в тумане.

Сергей едва волочил ноги по сырой земле, пытаясь пробраться сквозь плотную завесу мглы. Рукой он придерживал то и дело соскальзывающую с плеча винтовку. В глаза лезла грязь, приходилось вытирать ее тыльной стороной ладони.

Раздавшийся неподалеку крик заставил его замереть. В нем он отчетливо услышал свое имя, выкрикиваемое умоляющим голосом в дебрях тумана. Сергей прислушался, пытаясь понять, откуда же он идет…

Вопль повторился. Он направился в его сторону, и истошный крик, в котором с трудом можно было расслышать его имя, раздался вновь, но теперь за его спиной. Из-за окопной жидкой грязи под ногами он то и дело падал, роняя винтовку. В конце концов, бросил ее в одну из сотни воронок, оставленных после взрыва снаряда, и начал кричать в ответ. Но голос не становился ближе, а лишь отдалялся от него с каждым шагом. Сергей кричал в пустоту до тех пор, пока крик во мгле не превратился в несколько, а затем они переросли в десятки, сотни, тысячи… Их было так много, что, не выдержав, Сергей упал на колени и прижал ладони к ушам, пытаясь заглушить эти ужасные вопли.

Удар!

Позади него взрывается артиллерийский снаряд, уродуя почву огромной дырой. Куски земли и человеческой плоти летят прямо на него.

Удар!

Гремят сотни винтовок. В этом грохоте с трудом слышно крик командира, приказывающего атаковать.

Удар!

Умоляющие голоса превращаются в единый визг, начинающий бить его невидимым молотком по затылку. Еще пара таких ударов, и голова взорвется, как воздушный шар.

Удар!

Он просыпается.

Сергей, весь покрытый испариной, вскочил с постели. Несколько секунд он смотрел на пустую стену, пытаясь понять, продолжение ли это многолетнего кошмара или явь? Но, повернув голову, он заметил юношу с русыми волосами, уставившегося на него. В руке у него молоток, зависший в воздухе перед очередным ударом по шляпке гвоздя – он заделывал дыру в полу. И, взглянув именно на эту дыру, Сергей вспомнил все произошедшее с ним за последние пару недель и вновь рухнул на лежанку. Слабость в теле была так сильна, что ноги, казалось, весили чуть ли не тонну.

Немец тихонько подошел к нему, не выпуская из рук молотка.

– Жив? – спросил он по-немецки.

Сергей не ответил. Его обезличенный взгляд был направлен в потолок, словно он до сих пор был где-то там, в собственном кошмаре.

– Эй, русский… – немец тряхнул его за плечо и заставил обратить на себя внимание.

Несколько секунд Сергей смотрел на светлое румяное лицо юноши, прежде чем сказать:

– А, немец, это ты…

Он попытался приподняться и сесть, но в голову резко ударила сильная пульсирующая боль. Пришлось оставить эту затею и снова лечь.

– Чего произошло-то? – спросил Сергей.

Немец замотал головой, пожал плечами и ответил:

– Не понимаю тебя.

– Я говорю, – Сергей указал на себя и развел руками, – что произошло со мной? Долго я так лежал?

Ничего не ответив, немец ушел в сторону, снял со стены календарь и показал его Сергею.

– Тебя лихорадило почти пять дней, – заговорил немец на своем и ткнул пальцем с понедельника по пятницу. – Ты весь горел, у тебя был жар и высокая температура. Кашлял еще сильно. Вообще удивлен, как ты жив еще, тем более старый такой.

– Пять дней… – не обращая внимания на непонятные слова немца, прошептал Сергей. – Ядрёна мать, вот же угораздило.

Он посмотрел на фрица, но тот отвел взгляд, подошел к ведру, зачерпнул воду и подал ее Сергею.

– А ты, я погляжу, приноровился тут, – он осушил кружку в пару больших глотков.

За дверью хибары раздалось знакомое скуление. Немец открыл, и внутрь стремглав ворвался Борька, прыгнув к Сергею на лежанку. Шершавый язык начал облизывать бороду и лицо хозяина, скуля от счастья.

– Ну что ты, мальчик, что ты… – Сергей обнимал пса и чувствовал, как глаза его начало щипать от подступающих слез радости. Так было приятно видеть родную душу рядом.

Когда пыл пса удалось немного остудить, он посмотрел на немца, прислонившегося к столу. Его лицо выражало удовлетворённость, которую он неумело скрывал.

– Клаус, – сказал Сергей и вытянул руку вперед.

Немец подошел к нему, протянул руку в ответ и получил крепкое рукопожатие.

– Спасибо тебе. Битте, битте.

Клаус, поджимая губы, только кивнул. Как бы ни старался немец скрыть довольную физиономию, у него это получалось крайне посредственно. Губы так и хотели расползтись в улыбке, но, видимо, немецкая гордость не позволяла.

– Есть хочется… Корову бы съел целиком, даже кости сожрал бы. Так, немец… Клаус, то бишь. Тащи-ка из лабаза схрон с тушенкой и солониной. Берег для особого случая. Будем праздновать мое выздоровление или улучшение самочувствия, по крайней мере, тут как бог прикажет.

Немец непонимающе смотрел на него.

– Ладно, хрен с тобой, сам схожу попозже, если встать смогу, конечно…

6

Узнав, что немец слопал почти все запасы консервов и солонины, Сергей снова прилег. Ругать его он не стал, да и сил не было, слабость так сильно сковало его тело, что даже говорить было трудно. Руки весили чуть ли не тонну каждая, да и в башку то и дело ударяли невидимым тупым предметом. А еще был кашель, который никуда не делся и становился только хуже. Все же надо было к Генке зайти на прием! Что мог значить этот кашель, он понятия не имел, но точно знал, что добра от него не жди. Сейчас бы по-хорошему собрать манатки да возвращаться в деревню.