Текст книги "Один я здесь…"

– Что с ним? – безразлично спросил Гюнтер.

– Болен он, – врач нервно сглотнул. – Смертельно болен. До утра не протянет.

Эсэсовец протяжно вздохнул.

– Могу я?.. – осторожно поинтересовался врач, кивнув в сторону пациента.

Но офицер ничего не ответил. Вместо этого он подошел к старику, посмотрел в его пожелтевшее мокрое лицо и, не отрывая от него глаз, сказал:

– Спроси у него, где упавший истребитель.

Доктор опешил, видимо, не сразу поняв, что обращаются к нему.

– Я боюсь, что он не…

Гюнтер достал из кобуры пистолет и выстрелил в окно, разбив его вдребезги. Все произошло так быстро, что и Клаус, и врач дёрнулись от испуга, инстинктивно выставив руки вперед. В крохотной комнатке отчетливо послышался запах пороха.

– Следующий выстрел будет прицельным, – сказал Гюнтер.

Врач снова нервно сглотнул. Его кадык заходил ходуном. В итоге, не сказав ни слова, он подошел к Сергею и наклонился прямо у него над ухом.

– Они хотят знать, где упавший истребитель, – громко шепнул он старику.

Но Сергей не шелохнулся. Он, казалось, вообще не услышал слов, продолжая тяжело дышать и тупо смотреть в потолок.

Доктор бросил взгляд на Гюнтера, все так же невозмутимо продолжающего наблюдать за попыткой достучаться до полумертвого старика, после чего продолжил:

– Сергей Ерофеевич, где упавший истребитель?

Ответа снова не последовало. Охотник лишь тяжело дышал и не отрывал пустых глаз от потолка.

– Сергей…

Гюнтер встал и толкнул врача так сильно, что тот врезался в одну из тумбочек и упал на пол. Через мгновение раздался новый звук – оглушительный шлепок. Эсэсовец, заранее сняв свою кожаную перчатку, бил старика по лицу и твердо повторял:

– Где истребитель? Где истребитель? Где истребитель, ты, русская свинья?!

Клаус беспомощно наблюдал, как Сергея избивают, и не имел понятия, что ему предпринять. Но он должен был сделать хоть что-то!

– Господин штурмбаннфюрер!

Генрих не останавливался. У старика изо рта брызнула кровь.

– Господин штурмбаннфюрер, перестаньте! – повторил Клаус чуть громче. И это сработало.

Рука эсэсовца нанесла последний удар. Он вытер руку об одеяло, надел перчатку и посмотрел на Клауса.

– Проверял, не притворяется ли он, – с улыбкой на лице сказал он. – Русские – народ настырный. Они как животные, понимают только язык насилия, – затем он развернулся к врачу. – Итак, доктор, как вас там…

Врач встал с пола и посмотрел сначала на Клауса, словно ища у него поддержки, а затем на эсэсовца.

– Геннадий.

– Отлично! Что ж, Геннадий… – офицер подошел к нему, взял его руку и сильно потряс. – Рад с вами познакомиться. Мое имя Генрих Гюнтер.

В ответ врач еле заметно кивнул.

– Мне нужна ваша помощь, Геннадий, – на его лице образовалась злобная улыбка. – Я хочу, чтобы этот человек как можно скорее пришел в себя и ответил на мой вопрос.

– Но… – он опешил, видимо, вспомнив, чем в последний раз кончилась попытка возражения. – Господин Гюнтер, этот человек может умереть уже сегодня. У меня не имеется необходимых лекарств…

– Я думаю, что у нашего врача найдётся все, что нужно, – перебил он и обратился к одному из солдат. – Ты! Позови доктора Йозефа.

Солдат выпрямился, отдал честь и выбежал из хижины.

Гюнтер похрустел пальцами, хлопнул врача по плечу и направился к выходу, но перед этим снова обратился к Клаусу:

– Еще раз с возращением.

13

Возвращаясь в деревню, Максим коротко рассказал командиру по имени Дмитрий о своем пленнике. Разумеется, пришлось сообщить и о том, что последний месяц немец пребывал в хибаре отца. Лгать не было ни смысла, ни возможности.

– Утаил, стало быть, старик от нас фрица, – грустно сказал Дмитрий. – Ну, надеюсь, что у него были на то веские причины.

«Я тоже надеюсь на это», — про себя произнес Максим.

Дмитрий, прежде чем они вышли, приказал двум ребятам идти дальше: у отряда стояла задача сообщать о любых копошениях немцев или финнов в указанном округе и при необходимости оказывать сопротивление. И теперь, поскольку партизан было совсем мало, а немцев целый взвод, старлей принял решение доложить командованию в Беломорске о превосходящих силах противника. К сообщению прибавилась и еще одна немаловажная деталь в виде немецкого пилота по имени Клаус, обладающего секретными сведениями (ведь иначе немцы не стали бы так тщательно прочесывать местность, верно?).

Таким образом их осталось всего восемь человек, вооружённых трёхлинейками да парочкой трофейных автоматов.

Первое впечатление о командире было сугубо положительным. Своей решимостью он чем-то напомнил Максиму капитана Злобина, особенно когда отдавал приказы подопечным: сухо, по делу, но как-то по-отечески, что ли. Словно раздавал поручения сыновьям, а не чужим людям. Это подкупало.

Они добрались до заледеневшего озера, где пришлось сбавить ход и двигаться осторожнее.

– На фронте был, значит? – спросил Дмитрий.

Максим кивнул.

– Брянский фронт, 13-я армия.

– О, Брянщина. Есть у меня там родные. Сам там не был никогда, расстояние, знаешь ли, немалое… Но, слышал, красиво там. Природа ничуть не хуже нашей карельской, – Дмитрий сделал паузу, как бы ожидая от Максим подтверждения своих слов. Но ему, к сожалению, на Брянщине запомнилась далеко не природа, и командир партизан, судя по всему, это уловил: – Плохо там все, да?

– Да, – чуть ли не шёпотом ответил Максим. – Плохо.

Дмитрий понимающе закивал.

– Главное, Москва держится. А если ее отстоим… – он замолчал на мгновение. – Впрочем, не буду загадывать.

Максим искоса посмотрел на него, уловил в его словах что-то личное, но спрашивать не стал. Видно было, что командир хотел избежать этой темы.

– У нас есть план действий? – спросил Максим.

– Чтобы иметь план, нужно знать, с чем имеешь дело… – точно так же Максим ответил себе еще прежде, чем задать довольно глупый вопрос командиру партизан. Все это было сделано лишь затем, чтобы увести разговор в другое русло.

– Кстати говоря… – Дмитрий сунул руку в карман и вытащил оттуда потрёпанный желтый листок. – Это вроде как твое.

Максим взял бумажку, развернул и прочитал написанное большими буквами: «ИЗВЕЩЕНИЕ». Ниже была краткая информация о нем, его место рождения и дата смерти. Особенно ему запомнилась предпоследняя строчка: похоронен «МЕСТО НЕ УСТАНОВЛЕНО». Несколько раз он прочитал эти слова, представляя, как их десятки раз перечитывал отец: желтый лист бумаги был замызганный, потрепанный и местами порванный – его не раз брали в руки.

– Не каждый день ходишь рядом с мертвецом, а? – Дмитрий слегка толкнул его локтем.

Максим ухмыльнулся.

– Больше нет.

Он разорвал бумажку на мелкие клочки и выбросил.

14

К деревне они подобрались ранним утром. Увиденное там вызвало у Максима недавно пережитое чувство, когда точно так же он наблюдал с капитаном Злобиным за оккупированным поселком на Брянщине. Все было один в один: беснующиеся немцы, перепуганные жители, сидящие в домах и не решающиеся выйти наружу. Только вот теперь это было не просто село, а родное село, жителями которого он решил рискнуть и потерпел первую неудачу.

«Надо было послушаться отца и отдать немца еще на подходе к деревне», – сказал он себе, но отмел эту мысль, хотя не так уверенно, как прежде.

– Вот же набежали, саранча… – сказал Дмитрий, наблюдая из укрытия. Весь отряд расположился на холме, откуда деревушка была как на блюдечке. – Гончар!

– Тут!

– По башке стук! Бинокль мне.

Партизан с фамилией Гончар суетливо полез в сидор, достал бинокль, который тут же выскользнул из его рук. Он посмотрел на испепеляющего его взглядом командира, поднял бинокль, отряхнул линзы от снега рукавом гимнастёрки и передал старлею. Но тот его не взял.

– Вот удивляюсь твоей натуре, Миколка, – сказал Дмитрий, заставив подчинённого стыдливо опустить взгляд. – Вот вроде бы отличный разведчик, а руки у тебя прямиком из… Из известного тут всем места. Нехарактерно это, знаешь ли, в твоем деле.

Дмитрий выдернул из рук подчинённого бинокль и посмотрел на небо. Сразу же Максим понял, что тот высматривает, в каком положении солнце, чтобы, не дай боже, лучи его не попали на линзы бинокля, отражение от которых фрицы наверняка бы заметили. Еще раз Максим убедился, что лежит на брюхе в шершавом снегу бок о бок со знающим свое дело старшим лейтенантом.

– Совсем все плохо, – сказал Дмитрий, разглядывая деревню.

И с ним нельзя было не согласиться. Помимо того, что немцы были отлично вооружены, у них было множество позиций для укрытия. И это не говоря о том, что вокруг деревни не было ничего, кроме поля да парочки сосен. Идти напролом означало для партизан верную гибель. Попробовать ночью? Ну, прикончат они пару-тройку фрицев, так другие успеют проснуться и перебить их, как кроликов. К тому же нельзя было забывать и о жителях, которые без труда могут оказаться меж двух огней.

– Максим, – сказал Дмитрий, не отрываясь от бинокля. – Где, говоришь, немца вы спрятали?

– Пятый домик справа, – указал он пальцем. – Там еще банька рядом с ним, видите?

Командир кивнул и, тяжело выдохнув, передал Максиму бинокль.

Сердце волнительно застучало. Он все понял лишь по одному этому протяжному и досадному выдоху старшего лейтенанта. И хоть в бинокль можно было и не смотреть, он все же сделал это.

В несколько раз увеличенные фигуры немцев вытаскивали из сарая всякую утварь – лопаты, грабли, веники – и бросали ее в кучу. Для чего это нужно было – до некоторого времени оставалось загадкой, но одно было ясно точно: если они избавились от содержимого сарая, то наверняка заметили вход в тамошний подвал, где и сидел теперь уже его бывший пленник. Фриц по имени Клаус наверняка разгуливал где-то по селу или сидел в одной из хижин.

Вскоре открылась и причина, с какой целью немцы зачищали сарай. Двое из них, с повязками на лице, появились из-за угла хижины, держа за руки и ноги тела односельчан, в которых Максим узнал соседей. Они бросили трупы в сарай, как мешки с мусором, и минуту спустя появились с новыми телами, на этот раз соседских детей.

Максим не выдержал и передал бинокль Дмитрию, уведя взгляд. Тот, заметив это, посмотрел в сторону сарая, понаблюдал за происходящим, а потом медленно опустил бинокль.

– Сволочи… – прошептал Дмитрий. – Видать, выхватывали из толпы кого попало, поставили к стенке и убивали до тех пор, пока приятель твой не выдал, где немца спрятал.

– Что делать будем, Дмитрий Алексеевич? – спросил один из партизан, которого звали Пашей Есиповым. Максим запомнил его имя лишь потому, что из всех в отряде он был единственным, кто носил очки.

– Пока ждать, – спустя почти минуту молчания ответил командир партизан. – Посмотрим, что они будут делать, а там и порешим. И на этот раз я этих гадов…

Максим не слышал слова старшего лейтенанта. Мысли были заняты лишь одним вопросом: «Есть ли среди трупов отец?»

Но он, хоть и мог, не хотел узнавать ответ. Иногда лучше оставаться в неведении, чем узнать горькую и суровую правду, способную лишить тебя рассудка.

15

С самого утра Клаус почуял гнилостный запах, но сперва не придал ему значения. Все, что его волновало, это состояние Сергея.

Он старался не быть у его койки слишком долго, чтобы не вызывать подозрений. Если бы он рассказал все то, что в действительности было между ним и старым русским охотником на протяжении последнего месяца, это могли бы расценить как измену. Ведь для немецкого солдата нет ничего позорнее, чем принимать помощь от врага, тем более русского.

Странно, но теперь этой границы – русский и немец – Клаус не ощущал вовсе. Все то, что тщательно вдалбливали ему все прошлые года, – про арийскую расу, идентичность немецкого народа и так далее – перестало иметь для него значение. Да, они отличались культурно и разговаривали на разных языках, но по-прежнему оставались людьми.

Ночью, раздумывая о том, почему так легкомысленно относится ко всей нынешней германской идеологии, он вспомнил отрывок из любимого романа «Айвенго», который так и не дочитал. Слова эти не принадлежали автору книги. Он лишь вставил их в эпиграф, цитируя еще одного не менее известного поэта и драматурга. Помнится, он переписал эти строки в свою тетрадь и позже запомнил наизусть: «Разве у евреев нет глаз? Разве у них нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то же оружие ранит его, разве он не подвержен тем же недугам, разве не те же лекарства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето и зима, как и христианина?»

Как желал Клаус пересказать эти слова тем солдатам, что буйствовали во дворах этого безобидного поселка. Как же хотелось ему вставить любую другую нацию помимо евреев, против которых восстали немцы, в эти строки и посмотреть прямо им в глаза с надеждой услышать ответ.

Но все это были грёзы. Если он и осмелился бы так сказать, то оказался бы на скамье подсудимых. Хотя до суда вряд ли дошло бы, поскольку Генрих Гюнтер пристрелил бы его на месте, без бюрократических заморочек.

Чуть позже утром Генрих вызвал его к себе, где он застал доктора Йозефа. Он стоял возле сидящего за столом эсэсовца и отчитывался о состоянии тяжелобольного пленника, пока Клаус находился рядом:

– Я вколол ему немного морфина, чтобы успокоить боль, и таблетки кодеина от кашля. Сейчас ему необходимо соблюдать постельный режим, чтобы…

– Господин Йозеф, – прервал его Гюнтер, размешивая сахар в чашке с только что принесенным кофе. – Лечить этого старика не нужно. Ваша задача – привести его в чувства, чтобы он мог сообщить важную информацию.

Эсэсовец закончил дребезжать ложкой и сделал глоток. Только после этого доктор продолжил:

– Я лишь хотел сказать, что нужно время, прежде чем лекарства подействуют и он придет в себя, – доктор замолчал, опустил голову, а потом чуть тише добавил: – Лечить русского не имеет смысла, господин штурмбаннфюрер. Ни одно лекарство в мире ему уже не поможет.

Гюнтер безразлично кивнул, поглядывая в окно, где солдат пытался поймать курицу. От этого зрелища эсэсовец улыбнулся уголком рта.

– Я вас понял. Незамедлительно сообщите мне, как только старик придёт в себя. Вы свободны.

– Так точно, господин штурмбанннфюрер.

Врач отсалютовал офицеру, развернулся и покинул помещение. Как показалось Клаусу, покинул с облегчением.

– Так, что до вас, лейтенант Остер! – снова натянутая улыбка. – Еще раз хочу вас поздравить! Восхитительно, как вам удалось пережить не только крушение самолёта, но и остаться в целости и сохранности после плена в гуще леса у этого русского дикаря. Вы – подлинный пример храбрости и стойкости для немецких солдат. Когда мы вернемся в Берлин, я лично буду ходатайствовать о присвоении вам железного креста.

– Спасибо, господин штурмбаннфюрер, – сдавленно сказал Клаус.

Еще месяц назад подобная награда была его несбыточной мечтой, но ныне она превратилась в бесполезную железку на красивой ленточке.

– А теперь, после того, как вам удалось как следует выспаться… – здесь штурмбаннфюрер сильно лукавил, поскольку Клаус не мог сомкнуть глаз всю прошедшую ночь. – Я попрошу вас присесть и рассказать все, начиная с момента падения и заканчивая вчерашним днем.

Клаус знал, что этого разговора было не миновать, поэтому еще ночью успел подготовиться. Бо́льшая часть его рассказа состояла изо лжи со щепоткой правды, которая должна была уберечь его от, кажется, прирождённого нюха к вранью у сидящего напротив собеседника.

– Рядовой, принеси еще одну чашку кофе! – приказал Гюнтер, а затем обратился к Клаусу чуть тише: – С сахаром?

– С сахаром.

Когда принесли кофе, он начал рассказывать. Начал с правды, чтобы расположить к себе непростого слушателя: как старик ранил его в ногу и оставил умирать в лесу, но по неизвестным причинам вернулся поздней ночью, доволок до хибары и там вылечил рану. Остального Клаус не помнил. Потом он очнулся в сыром и холодном погребе, где старик кормил его только перловкой и лишь изредка картошкой.

Все это время Гюнтер понимающе кивал, точно профессор, принимающий экзамен у учащегося, при этом не забывая вставлять замечания касательно русских и неполноценности их мышления.

Затем пошла та самая выдуманная часть, где Клаус весь последний месяц находился в подвале под строгим наблюдением старика. Он часто бил его, заставлял делать грязную работу под дулом ружья. И все это Клаус, как подобает настоящему немецкому солдату, терпел в ожидании подходящего момента, когда старик потеряет бдительность и он сможет нанести ему удар (в этом месте Гюнтер подметил, что это здравый замысел и он поступил бы точно так же, будь на его месте). Однако ждать пришлось недолго. Старик, до этого постоянно кашляющий, стал кашлять кровью, что заставило его поменять все планы и воротиться в деревню вместе с ним.

После того, как рассказ был окончен, Гюнтер настороженно посмотрел на него. Здесь-то Клаус и понял, что где-то, видимо, в его истории оказался изъян, который ему не удалось заметить. Он был уверен, что через секунду эсэсовец скажет нечто вроде: «Кое-что не сходится…» или «Мне думается, вы врете, лейтенант».

Но этого не произошло.

Когда Гюнтер выдохнул так, будто сбросил с плеч штангу, Клаус почувствовал невероятное облегчение.

– М-да, лейтенант, – сказал тот, приподняв брови. – Ваша история заслуживает мемуаров. Погодите, я даже вижу название, что-то вроде… – он вытянул руки вперед, мечтательно оглядев перед собой незримую надпись. – «В плену у русского зверя». Или нет, нет… «В берлоге у медведя».

Клаус вежливо улыбнулся. Идея Гюнтера показалась ему тем еще бредом.

– Отличная идея, господин штурмбаннфюрер.

Тот ответил улыбкой, на этот раз не натянуто, и махнул рукой, мол, пользуйся!

Нет уж, спасибо.

– У вас есть еще какие-то вопросы, господин штурмбаннфюрер? – Клаусу хотелось как можно скорее избавиться от компании этого человека.

– Нет, думаю, этого достаточно, лейтенант. Можете идти…

С чувством облегчения Клаус отправился к двери, но оказалось, что это еще не все.

– Одну минуточку, лейтенант, – у Клауса по спине пробежали мурашки. Все-таки что-то ему не понравилось в его сказке. – Есть кое-что.

Клаус развернулся.

– Да, господин штурмбаннфюрер? – он старался сохранять невозмутимость.

– Вы не хотите сообщить кому-нибудь из родственников в Германии о том, что живы и здоровы? Я думаю, они будут рады узнать, что с вами все в порядке.

У Клауса словно камень с души свалился.

– Благодарю, господин штурмбаннфюрер, но у меня нет родителей. Я сирота.

– Ну а ваша фройляйн? Наверняка в Германии вас ждет прелестная девушка?

– Увы, но и фройляйн у меня нет. В Германии все свободное время я посвящал полетам, – и здесь он ничуточки не врал.

На лице штурмбаннфюрера отразилось узнаваемое изумление, выражающееся в еле приподнятых тонких бровях.

– Вот это я называю преданностью своему делу! Правильно, ваша жена – это небо! И совсем скоро вы вернётесь туда, чтобы приближать неизбежную победу Тысячелетнего Третьего рейха.

И это, должно быть, единственное, с чем Клаус мог согласиться. Весь этот месяц он невыносимо скучал по ощущению полета, по реву мотора и бьющему в лицо ветру. Это то, ради чего он хотел жить.

– Благодарю, господин штурмбаннфюрер, – чуть бодрее ответил Клаус.

16

Пахло горящими трупами. От сладковатого смрада плоти к горлу подступала тошнота, и Клаус чуть не упал в обморок, но кто-то подхватил его за плечо. Затем этот кто-то начал говорить, но слова его звучали будто издалека, донося до него лишь отдельные звуки.

В объятом пламенем сарае из приоткрытой двери торчала рука мертвеца, словно прося милостыню. Именно на ней, принадлежащей то ли мужчине, то ли женщине, Клаус сосредоточил внимание, будто наблюдая за откровением.

Их свалили в кучу и сожгли. Собрали, как мусор, бросили и сожгли…

– Господин лейтенант, господин лейтенант! – голос стал отчётливей. – Вам плохо?

Тело покрылось мурашками, он чувствовал это как никогда отчетливо. Он повернулся к солдату, что подхватил его за плечо. Еще совсем юное лицо, над губой тонкая линия усов. На вид ему даже восемнадцати не было.

– Может, позвать доктора Йозефа? – предложил тот.

Несколько вооружённых солдат вывели из домов на улицу жителей деревни и под дулами автоматов поставили прямо напротив сарая. Старухи ревели, старики молча смотрели в землю, маленькие детишки непонимающими глазами наблюдали за языками пламени.

За спиной Клауса появился Гюнтер. Пройдя мимо, он слегка коснулся его плеча – от этого прикосновения ему захотелось вымыться – и направился в сторону местных жителей, беспомощно стоявших на фоне горящего сарая. Следом из дома напротив, под дулом автомата одного из солдат, вышел русский доктор. Цокнув языком, как собачонке, Гюнтер подозвал врача и указал ему место возле себя. Тот послушно выполнил приказ.

– Что происходит? – спросил Клаус у стоящего возле рядового. Тот со сверкающими глазами наблюдал за толпой деревенских и солдатами, как за театральной постановкой.

– Ну как же… – непринужденно сказал он. – Господин штурмбаннфюрер будет учить этих русских уму-разуму. Чтобы были послушными. Обычная практика.

«Чтобы были послушными…» – повторил про себя Клаус.

Гюнтер что-то на ухо сказал русскому врачу, затем сделал два шага вперед. Люди попятились, но дула автоматов и предупреждающие выкрики солдат позади заставили их замереть на месте. Хоть лицо эсэсовца трудно было разглядеть, но Клаус готов был поклясться, что тот самодовольно (и не натянуто!) улыбнулся. Ему нравилось, когда люди его боялись.

– Жители посёлка! – начал свою речь Гюнтер. – Те несколько человек, что сейчас горят позади меня, умерли по вашей вине, – большим пальцем он указал за спину, в сторону сарая.

Далее все сказанное Гюнтером перевел с немецкого на русский врач. Голос его дрожал то ли от холода, то ли от сказанных им слов.

– Один из вас предпочёл пожертвовать ими в обмен на информацию о местонахождении пленного немецкого солдата, – врач перевел. – И лишь только после четвёртого убитого он, наконец, соизволил показать место, где в нечеловеческих условиях содержался наш соотечественник.

– Врешь, тварь! – вскочил один из русских, в котором Клаус узнал того самого хриплого. – Ты убил их и только потом спросил, где этот клятый фриц! Ты! Поганый… – он попытался встать на ноги, повернуться к остальным, но стоящий рядом солдат огрел его по спине прикладом, уложив на землю. К нему ринулись жена и двое детишек, которых силой пришлось оттаскивать все тем же солдатам.

Гюнтер спокойно подошёл к хриплому и присел возле него на корточки.

– Ты обвиняешь меня, немецкого офицера, во лжи?

Мужик, не вставая, злобно посмотрел на него. Доктор, опешив, перевел сказанное лишь спустя несколько секунд.

Прошла, кажется, целая вечность, но русский так ничего и не ответил.

– Хорошо, – все тем же спокойным тоном сказал Гюнтер, – вот тебе доказательство обратного: прямо сейчас я убью твоего сына.

Доктор замолчал, будто вмиг потерял дар речи. С выражением ужаса он посмотрел на эсэсовца, и, наверное, по одному лишь этому взгляду хриплый понял, что сейчас произойдет непоправимое.

Генрих Гюнтер, штурмбаннфюрер СС, невозмутимо подошел к сопротивляющемуся в руках солдата мальчишке, схватил того за шкирку, как котёнка, и всадил пулю из вальтера прямо в затылок. Все это произошло так стремительно, что еще несколько секунд вокруг стояла могильная тишина. Невероятно долгих секунд, в течение которых люди словно пытались понять – произошло ли это на самом деле или это просто кошмарный сон.

Душераздирающий вопль матери пронзил утреннюю тишину. Женщина попыталась вырваться из крепкой хватки двоих солдат, уже готовых ее отпустить, но Гюнтер не позволил. Жестом он приказал удерживать несчастную женщину, упавшую навзничь на землю. Она продолжала кричать и бить кулаками по сугробу, и казалось, что это будет длиться вечность.

Эсэсовец подошел к отцу мальчика. Хриплый не отрывал стеклянного взгляда от маленького тельца, снег под которым успел пропитаться кровью. Казалось, из отца высосали все, что некогда делало его живым человеком, оставив одну лишь пустую и бледную оболочку.

Клаус будто врос в сугроб. Того, что происходило, не могло быть – не в этом мире. Человек не способен на такое зверство… Но сейчас в десяти метрах перед собой он наблюдал совершенно обратную картину. Как минимум один человек точно существовал на этом свете, и имя ему было Генрих Гюнтер.

– Ну что, доказал я тебе обратное? – спросил он все тем же холодным, безразличным тоном.

Хриплый не посмотрел на него. Его взгляд, казалось, насмерть приковался к телу сына, на чьем лице навсегда замерло выражение удивления. Прежде чем пуля вошла в его затылок, он, кажется, даже и не успел понять, что уже был мертв.

Генрих кивнул стоявшему позади солдату, и тот ударил хриплого по спине прикладом ружья.

– Доказал, что я не лжец? – тот же спокойный голос.

Он ударил в плечо врача-переводчика.

– Я не буду переводить, – ответил тот неуверенно.

Генрих медленно развернулся к нему.

– Переводите или я перебью в этой деревне всех до единого, – он сделал шаг вперед, почти вплотную приблизившись к доктору, после чего злобно прошептал: – Или вы мне не верите?

Доктор нервно сглотнул, судорожно закивал и перевёл то, о чем его просили.

Глаза хриплого покраснели, из них полились слезы. Словно он держался до последнего, чтобы не заплакать, не показать свою слабость, но острая игла боли все же пронзила его сердце.

Он ответил не сразу.

– Да, – еле слышно сказал он.

– Я рад, что мы пришли к взаимопониманию, – снова эта ужасная улыбка.

Гюнтер указал на двух солдат и на труп мальчика. Те сошли со своих мест, взяли тело и понесли в сторону пылающего сарая. Отчаявшаяся от горя мать снова попыталась высвободиться, истошно крича, но все было без толку. Именно тогда Клаус заметил рядом стоящего брата убитого. Мальчонка смотрел вслед солдатам, уносящим тело, и тоже хотел было вырваться из хватки одного из немцев, но не хватало сил. Он не произносил ни звука: не кричал, не плакал, а лишь беспомощно смотрел, как тело брата бросают в кострище к остальным.

Гюнтер вернулся на прежнее место и продолжил:

– Я хочу, чтобы вы раз и навсегда запомнили, что немецкая армия несет мир и процветание этим землям. Мы следуем зову нашего фюрера, с честью выполняем его цели и убьём любого, кто осмелится помешать нам, и вознаградим каждого, кто будет с нами сотрудничать. В будущем вы будете благодарны немецкой армии, освободившей вас от коммунистического гнёта. И если вы хотите дожить до этого прекрасного будущего, вам нужно запомнить только одно… – он выставил указательный палец и дождался, пока врач закончит перевод. – Беспрекословно подчиняться любым приказам и требованиям немецкого солдата или офицера. В противном случае мы больше не будем тратить на вас драгоценных патронов и сожжем заживо в одной из этих хижин. На этом все.

Гюнтер ушел так спокойно, будто выступил с благотворительной речью в честь юбилея, а не с угрозами убить любого, кто не будет ему подчиняться.

Эсэсовец прошёл мимо Клауса, кивнул ему и зашел в хижину.

Впервые в жизни Клаус Остер по-настоящему захотел убить человека.

– Лейтенант Остер, – голос рядового, все это время находившегося возле, прозвучал взволнованно. – Простите, что надоедаю, но ребятам страшно хочется услышать, каково вам было в плену у русских, – он выдержал паузу, голова вжалась в плечи. – Может, у вас найдется немного времени?

Клаус посмотрел на него сверху вниз, старательно пытаясь скрыть презрение. Его поражало, что этот юнец стоял здесь так, точно ничего не произошло. Так хотелось крикнуть в эту наивную и глупую физиономию: «Ты что, слепой?! Не видел, что только что произошло?»

С трудом он удержался, чтобы не ударить рядового, и просто, отвернувшись, ушел восвояси.

– Лейтенант Остер! – крикнул ему вслед рядовой. – Лейтенант Остер, подо…

Следующее слово он не слышал, поскольку скрылся за углом одной из хижин.

17

Увиденное этим утром не выходило из головы. Максим был уверен, что привык ко всем ужасам войны еще на Брянщине, но каждый последующий день убеждал его в обратном. Воистину нет предела человеческой жестокости, как нет и предела, достигнув которого, можно спокойно за этой жестокостью наблюдать.

«Нет, товарищ капитан, – сказал себе Максим, окончательно убедившись, что в одном Андрей Злобин был точно не прав, – к этому никогда не привыкнешь».

Не давали покоя и слова отца, а точнее, его совет. Ведь если бы и правда отдал он немца еще позапрошлой ночью, возможно, сынишка дяди Васи, как и те, кого убили и сожгли в сарае, были бы живы. Лишь слова Злобина не давали усомниться в своих действиях: «Головой, а не сердцем… иначе умрет еще больше людей там, на фронте».

Партизаны, включая Максима, расселись в круг и прижались друг к дружке спиной в ожидании холодной ночи. Костер по известным причинам разводить не стали. И, поскольку еду тоже было не разогреть, ели только чёрствый хлеб, посыпанный сверху солью, – вот и весь ужин. Ели молча. Кажется, сцена с хладнокровным убийством мальчика стояла перед глазами не только у одного Максима.

– А у мене матінка такий борщ варить! – мечтательно раздался голос партизана Гончара за спиной. – Зараз би мокнути хліба в нього та з сальцем… ммм, смакота.

– Ну и мразь же ты, Гончар, – ответил кто-то за спиной Максима. – Теперь жрать пуще прежнего хочется. Я уже запах этого борща чую. Спасибо, услужил.

– Це я ще про сметану забув…

– Гончар! – на этот раз это был голос Дмитрия, сидевшего возле Максима. – Держи свои гастрономические предпочтения при себе. Устроил тут… – он поправил плечо, чтобы мальчику было удобно. – А я вот, мужики, не поверите, борщ никогда не любил.

По кругу пронёсся осуждающий гул, в котором особенно выделялось возмущение Гончара.

– Как же так, Дмитрий Алексеевич? Борщ все любят, – сказал Паша Есипов.

– Я не все. Вот повелось так, видимо, что не люблю, – голос его далее стал чуть мягче: – Но вот пельмешки… К ним я питаю особенную нежность. Жена у меня их стряпает – ух какие: и теста как надо, и мяса много. А бульончик какой после них…

– И вы туда же, Дмитрий Алексеевич?

– Пельмені – оце таак! Зі сметанкою…

– Да что ты все со своей сметаной! – позади почувствовался толчок, видать, не выдержал кто-то и ткнул Гончара.

– Вы, Дмитре Олексійовичу, до мене в Киев приезжайте. Моя Матінка вас погодувати борщем своїм, і тут же його полюбите.

– Смотри, Гончар, я твое приглашение запомнил. Незваным гостем буду, не удивляйся потом.

– Та будьте вже яким хочете, Дмитре Олексійовичу!

Снова наступила тишина. Все погрузились в собственные мысли, среди которых явно был убитый утром мальчик.

Сумерки сгущались, и наступила темнота, пришедшая со своим другом холодом.