Текст книги "Один я здесь…"

Максим добавил еще несколько слов, прежде чем все разошлись. Подгоняя детишек, старики и бабы спешили как можно скорее попасть в собственные дома.

Как раз в этом переполохе появилась та самая женщина, которую хриплый прогнал куда-то. В руках она держала крепкую веревку.

– Пойдет, – сказал хриплый и обратился к Максиму: – Ну чего, расскажешь, что за немец?

– Нет времени, дядь Вась. Пока привяжи его да проследи, чтобы деру не дал. Очень он важен. И пожитки собирай, уходить надо как можно скорее. А я сейчас дух немного переведу, про отца узнаю и побегу за партизанами. Помощь мне их нужна с ним… – Максим кивнул в сторону пленника. – Василий Васильевич, все очень серьезно… – голос он постарался сделать намеренно твердым. – Фрицы здесь к утру должны быть, его они ищут, – он покосился в сторону Клауса. – Ты его запри, где понадежнее и незаметнее, а я вернусь с партизанами и заберу его. И рот ему заткни чем-нибудь, чтобы пискнуть не сумел.

– Сделаем. Вход в подвальчик у меня незаметный в сарае, там и расположим гостя.

Максим согласно кивнул и направился в сторону хижины, куда утащили отца, но дядя Вася окликнул его:

– Максим! Партизаны через Трущовский лес пошли. Если нагнать их поскорее хочешь, лучше беги через Синюхинское озеро, напрямик.

Максим отблагодарил его кивком и убежал.

– Ну что, фриц, – мужик направился в сторону Клауса. – Вытягивай ручонки – связывать тебя будем.

8

Максим смотрел на бледного отца. Старик тяжело кашлял в кулак, раз за разом отхаркивая кровяные сгустки.

– Плохо все, – прошептал врач. – Без нужных лекарств эту ночь, боюсь, не переживёт.

В глазах защипало от услышанного. На мгновение Максим перестал ощущать пол под ногами – все было как в тумане.

– Как не… – он посмотрел на доктора так, будто увидел его впервые, не сумев повторить его последние слова до конца. – Неужели ничего нет? Хоть что-нибудь?

Геннадий покачал головой.

– Ему сейчас нужны сильные препараты, которых у нас в поселке сроду не было. И то помогут они разве что ненадолго. Неизбежное отдалят, так сказать…

Максим резко повернул голову в сторону врача. На лице у того все было написано, отчетливо, как чернилами на бумаге. Но он не верил, отказывался верить.

– Он…

– Да, Максим. Я еще, когда он был в деревне, подмечал иногда его нездоровый кашель. Приходил к нему, говорил, что проверить бы его нужно – плохо это, кашлять так. Но отец у тебя упрямый… – он помолчал несколько секунд, наблюдая за муками старика. – Болел он еще чем-нибудь там, когда в лесу был? Может быть, знаешь?

– Да нет, кажется… – произнёс Максим, но, вспомнив рассказ отца, поспешил добавить: – А нет, вру, было что-то… Недели три назад. Говорил, что температура у него была сильная, и пролежал без сознания несколько дней, пока… – он хотел было добавить про ухаживания немца за отцом, но не стал. Было тошно понимать, что не было его в те минуты рядом и что не он сидел у его постели.

– Ну, тогда все ясно, – врач тяжело вздохнул. – Видно, вот эта болезнь и ускорила процесс. Понятно…

Снова повисла тишина, звучавшая для Максима как приговор. Чувство беспомощности сдавливало его как огромный булыжник, поднять который он был не в силах.

– Прости, Максим. Если бы я только мог…

– Все хорошо, дядь Ген… – он с трудом посмотрел в глаза врача.

Геннадий Петрович поджал губы, кивнул и легонько похлопал его по плечу.

– Можно одну просьбу? – обратился к нему Максим.

– Да, все что угодно, – поспешил ответить врач.

– Вы можете уложить его в повозку, когда будете уезжать?

Врач приоткрыл было рот, желая возразить, но не стал и лишь тихонько кивнул.

– Спасибо, – с трудом выговорил Максим.

– А ты как же, не с нами?

– Нет. Дело сперва одно надо закончить, – он с трудом заставил себя взглянуть на отца. – Могу я…

Геннадий все понял и вышел из помещения, оставив Максима одного. Подходить к умирающему отцу было нелегко – ноги словно сковывали кандалы, делая каждый шаг невыносимо трудным. Не верилось, что это происходит. Какой-то жуткий и тягучий сон, начавшийся с первого его боя на Брянщине и длящийся до сих пор.

– Тять…

Косматая голова старика, напоминая тяжеленный булыжник, перекатилась из одной стороны подушки на другую.

– Максимка, – прохрипел тот, – сынишка. Живой, слава богу, живой…

– Все будет хорошо. Дядя Гена говорит, что как только ты заснёшь, то вколет тебе лекарство. Дня два-три полежишь – и как огурчик.

Отец натянуто улыбнулся, раскусив ложь, но все же продолжал подыгрывать Максиму.

– Сын… – и снова приступ. Вся его ладонь была окровавлена, но он не обращал на это внимания и продолжил: – Запомни раз и навсегда: ты – мой единственный сын. Никого я не люблю так сильно на свете, как тебя. Прости меня за то, что был тебе плохим отцом…

– Тять…

– Не спорь, – оборвал его Сергей. – Твоя мать обязательно гордилась бы тобой. Ах, если бы она видела, каким ты стал…

Новый приступ кашля не дал ему договорить. Он схватился за грудь, крепко сжимая свитер, и все пытался исторгнуть из себя что-то. Эту дрянь, этот настырный, противный комок…

– Отец! – он осторожно тряхнул его рукой, но тот не слышал, пытаясь справиться с кашлем, как с невидимым врагом, не ослабляющим цепкой хватки на его горле.

– Иди, Максим, – сказал Геннадий, объявившийся позади. Он спешно открывал ящики, ища что-то. – Я позабочусь обо всем, ступай, – чуть громче сказал он, когда увидел, что Максим не сдвинулся с места.

К выходу Максим шел, как лунатик – голова кружилась, ноги подкашивались. И лишь вспомнив, что с каждой минутой, проведенной здесь, партизанский отряд отдаляется все дальше в леса, он взял себя в руки, вышел на улицу и снова побежал, не обращая внимания на взволнованных жителей.

И даже отбежав от деревни на сотню метров, он готов был поклясться, что до сих пор слышал кашель умирающего отца.

9

– Да вы издеваетесь! – прошептал про себя Клаус, увидев вход в подвал. Темная дыра сразу напомнила ему печальный опыт проживания в подобном месте. И что это за мания такая у русских – чуть что, сразу запихивать пленника в подвалы и погреба! Что насчёт Женевской Конвенции? Хотя какой там, эти деревенщины и слово «конвенция» наверняка не слышали.

Всей душой он не желал спускаться туда, поэтому попытался сопротивляться, но дуло ружья, коснувшееся его спины, заставило передумать.

– Давай, давай, топай! – велел хриплый.

Внизу было так темно, что с трудом виднелись ступеньки под ногами. Кроме того, они жутко скрипели, как бы предупреждая, что, надави чуть сильнее, от них останутся одни только щепки. И, возможно, сломанная нога.

Осторожно, словно канатоходец, выполняющий опасный трюк, он прошелся по этой древней как мир лестнице и ощутил под ногами землю. На секунду от сердца отлегло – хотя шею не сломал! Пока не последовал очередной предупреждающий удар прикладом в спину.

– Чего встал? Шагай давай.

Он пошел вперед, пока не уткнулся в холодную стену. Рядом лежали старые проржавевшие инструменты, хранившиеся здесь, должно быть, еще с царской России. По углам разбросано много всякого ненужного хлама, занимающего чуть ли не все свободное место. Про запах и говорить нечего – внутри явно сдохла кошка, чей труп и не думали уносить, оставив гнить где-то в углу.

Ужасный погреб в хибаре Сергея в сравнении с этим местом теперь казался Клаусу райским уголком.

Хриплый грубо надавил ему на плечо и заставил встать на колени. Из рук помощника, стоявшего рядом, он взял платок – на удивление чистый для такого места – и завязал немцу рот, после чего привязал его к опорному столбу.

За спиной у мужика Клаус разглядел лица двух мальчишек, подсматривающих за происходящим сверху лестницы. Их большие глаза сверкали от любопытства. То и дело они между собой о чем-то перешёптывались.

– Разбойники, чего тут забыли? – крикнул хриплый, услышав мальчишек.

– Батька, это правда немец? – спросил тот, что поменьше ростом.

– А пусть на своем скажет чего-нибудь! – требовательно пропищал другой, что выглядел постарше.

– Сейчас я вам устрою уроки немецкого! А ну, марш матери помогать! – он пригрозил кулаком.

Возле ребятишек появился Борька. Ловко он спрыгнул по ступенькам, пробежался по подвалу, чуть не сбив другого помощника хриплого, и воткнулся в живот Клауса, тихо поскуливая.

Хриплый хотел было что-то сказать, но промолчал. Наверняка он знал пса.

– Пошли, Сань, – сказал он помощнику.

Он взял на руки пса, с трудом оторвав его от Клауса, окинул немца подозрительным взглядом и, тихонько нашептывая что-то псу, начал подниматься по лестнице вслед за помощником.

Люк со скрипом захлопнулся. Вокруг не осталось ничего, кроме черноты.

Клаус надеялся, что со временем глаза привыкнут к темноте и он сможет осмотреться. Найти хоть что-нибудь, способное помочь ему выбраться из этой дыры.

Но время шло, а глаза по-прежнему не различали ни черта.

Видимо, здесь ему и суждено было сгнить.

10

Прежде чем пуститься вдогонку за партизанами, Максим сообразил надеть снегоступы, найденные дома. Благодаря им он надеялся нагнать отряд быстрее

Мысли об умирающем отце не давали покоя. Они сбивали с толку, мешали сосредоточиться на и без того трудном пути. Бывало, он так погружался в себя, что ноги и руки для него будто двигались сами по себе. Уже несколько раз он падал в снег, пару раз даже чуть не врезался в дерево, увернувшись в последнюю секунду. Все это время он ругался, давал себе пощёчины, в надежде что хотя бы боль отгонит мысли об отце, но все было напрасно. Его изборождённое морщинами лицо с вечно неопрятной бородой стояло перед глазами. А еще он будто слышал его сиплый голос и, возможно, последние сказанные им слова: «Никого я не люблю так сильно на свете, как тебя. Прости меня за то, что был тебе плохим отцом…»

Максим где-то краем уха слышал, что перед смертью люди никогда не лгут. Им уже нечего терять перед тем, как они предстанут перед Богом (забавно, но еще несколько месяцев назад он бы не поверил, что может думать о подобном). Он вдруг осознал, что, если отца не станет, то он останется совершенно один. Мысль об этом вызвала в нем тягучее чувство пустоты.

«Возможно, именно подобную пустоту чувствовал отец, узнав о моей смерти», — подумал Максим. Это ощущение безнадёжности. Когда мир вокруг тебя становится бесконечно огромным. И вот ты плетёшься по нему, с трудом передвигая ногами. Идешь, идешь, идешь, а впереди нет ничего – сплошное поле, усыпанное деревьями и снежными холмами. Кричать нет смысла, в этой бездне никто тебя не услышит. А если и отважишься, то эхо затеряется среди бескрайнего поля, отражаясь от поверхности множество раз, напоминая тебе, что кроме тебя здесь никого нет, не было и не будет.

Тем временем он приблизился к берегу Синюхинского озера, вода которого давно превратилась в лед. Максим не понаслышке знал, что в это время года ледяная корка еще не совсем крепкая, но вполне способна выдержать вес человека. Ключевое слово «может». Это был риск, но выбора не было – на счету была каждая минута. Он осторожно съехал вниз, ступил на лед и, как можно шире расставив ноги, пошел вперед. Ноги он старался не поднимать, то и дело шаркая ступнями о поверхность. По льду он научился правильно ходить, еще будучи мальчишкой, когда на спор с друзьями добирался до центрального островка какого-нибудь местного озерца. Делал он это, конечно, глубокой зимой, когда лед был куда толще, чем сейчас. Но тогда, еще будучи неопытным пацаном, воображение постоянно устраивало подлянки, рисуя картины трескающегося льда и жгуче ледяной, как смерть, воды, в которой, по словам одного из выдумщиков (такой обязательно есть в любой ребяческой шайке), у тебя сразу остановится сердце, перестанут работать легкие и ты пойдешь ко дну. Так что эта игра скорее была о том, как преодолеть страх.

Вот так, погружаясь в воспоминания из детства, особенно как он одновременно с Ромкой Ланским добрался до островка, где между ними произошла драка за первое место, Максим и не заметил, как преодолел половину озера. Лед был крепким и ни разу даже не заскрипел под ногами. Максим осмелел и ускорился. Спустя несколько минут он стоял на противоположном берегу. Оглядевшись, он посмотрел, что проделанный им путь издалека смотрелся довольно длинным. На секунду ощутил внутри ту самую щекотливую мальчишескую гордость, когда добираешься первым до финиша.

Он поспешил в сторону леса.

Спустя час между стволов деревьев начал просачиваться солнечный свет. Максим попытался прикинуть, сколько времени прошло с тех пор, как он вышел из деревни, и пришел к выводу, что минуло не больше трех часов. Утро близилось, а с ним и немцы, которые вот-вот войдут в деревню.

Он надеялся лишь на то, что за это время жители успели покинуть посёлок и, придя туда, фрицы увидят лишь пустые дворы. Конечно, они могут отправиться в погоню, но к тому времени жители будут на полпути к Закройке. Там деревня большая, и пока немцы разберутся, кто где, они уже придут с подкреплением из Беломорска.

Ну а что касается Клауса, то его братки даже не будут подозревать, что в пустой деревне он все это время был у них под носом – в сарайном подвале дяди Васи. Вместе с партизанами он подгадает момент, когда немцы уйдут из деревни, а там и вытащат его на белый свет.

План этот не был совершенен и имел в себе множество недостатков, главный из которых заключался в том, что немцы с какого-то перепуга решат обыскать все вокруг и таки наткнутся на скрытый вход в подвал. Но здесь без риска никак, и поэтому размышлять об изъянах наскоро придуманного плана не было времени. Приходилось рисковать.

Да и вера, недавно поселившаяся в его сердце, давала ему надежду. Все это время он ловко удирал из костлявых лап старухи Смерти. Ему везло на Брянщине, повезет и здесь. Ведь все, что происходит сейчас, нельзя назвать иначе как Божий промысел. Искупление его греха, его провала. И будь он проклят, если не искупит его в ближайшее время.

Солдатское чутье, выработанное на фронте, заставило его замереть на месте. Впереди было что-то не так. Глаз успел это уловить, но что именно, Максим пока не понимал. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы собрать мозаику воедино: погнутая ветка, следы на снегу, запах знакомого табака…

Отцовского табака.

– Я знаю, что вы тут… – сказал Максим в пустоту, поднимая руки вверх. – У меня нет оружия, и я один.

Молчание. Оно длилось еще несколько секунд, прежде чем из-за дерева появился человек. В глаза сразу бросились черная борода и интересные черты лица. Ростом он был высок, но не выше Максима, доставал ему до носа, может быть.

Следом за ним появилось еще несколько молодых ребят, совсем юнцов с пушком на щеках.

– Кто такой? – спросил чернобородый, не отрывая настороженного взгляда. Видимо, он был за главного.

– Я из деревни…

Чернобородый окинул быстрым взглядом остальных и продолжил, не опуская нацеленной на Максима винтовки.

– Местный? Что-то не припоминаю тебя.

– Местный, но вернулся с фронта только несколько дней назад, – партизан этот довод не устраивал, судя по до сих пор нацеленным на него винтовкам. – Я сын охотника– промысловика, Сергеем зовут. Он вас давеча в лачуге приютил. Я направился сразу к нему в хибару, как только вернулся.

– Помню Сергея, – ответил чернобородый и опустил винтовку, – но не помню, чтобы мы встретились с тобой по пути туда.

– Видимо, мы разминулись, – разговор этот начинал утомлять. – Я ночевал тогда в лесу и пришел на следующее утро. Послушайте, времени очень мало, мне нужна ваша помощь…

Командир еще раз переглянулся с товарищами, слегка кивнул им, и те опустили винтовки вслед за ним.

– Если ты про идущих немцев в твою деревню, то мы уже пытались это сделать. Односельчане твои упертые как бараны, трясутся за тряпки и скотину, а на собственные жизни им, видимо, начхать…

– Я убедил их, – поспешил ответить он. – Они уже должны быть на полпути к Закройке и…

– Когда это было?

– Часа три назад, может, чуть позже.

– Тогда забудь, – низким голосом ответил чернобородый.

По спине Максима пробежал холодок. Что значит забудь? Он открыл было рот, чтобы задать вопрос, но этого не понадобилось. Ответ он получил почти сразу:

– Это случилось уже после того, как мы ушли от твоего отца, на следующую ночь. Мы были на полпути к деревне вашей, как увидели свет неподалеку. Немцы, дурачье, настолько бесстрашные, что ночью развели такой кострище, что его видно было на десятки верст. Ну, я послал туда одного из моих ребят, – он кивнул в сторону худощавого парня с очками, – на разведку, стало быть. Так вот в пути фрицы были, человек тридцать, – он тяжело выдохнул. – Были у нас сведения, что позже они выйдут, да, видать, поменялись у них планы, черт их знает. Раньше положенного выехали. Мы этой же ночью пошли в деревню и пришли вот… Вчера уже, получается, а местные… да нет тут немцев! Нету! Отца твоего припомнил, так они не поверили. Говорят – украли! Что за люди, твою мать… Ну а мы чего, силой их, что ли, гнать будем? Да и приказ у нас…

– Это получается… – Максим был растерян, в голове был бардак. – Как скоро немцы будут в деревне?

– Они должны быть там, – ответил после небольшой паузы чернобородый. – Часа два уже как.

11

Клаус продрог. В последний раз он чувствовал себя так в тот день в лесу, когда думал, нет, был уверен, что смерть стояла у порога, в любую секунду готовая забрать его жизнь.

Вот и сейчас он слышал, как она ошивается где-то рядом в этой непроглядной тьме, в любую секунду готовая протянуть свою костлявую руку.

Борька так и не оставил попыток пробраться внутрь. Пес будто чуял, что хозяин (а он таковым вовсе не являлся) в опасности, и боролся с деревянным полом, вгрызаясь в него зубами и когтями. Скулить он правда перестал, скорее всего, приберегая собачьи силы для основной цели. Шумел пес довольно громко, и Клаус все никак не мог взять в толк, почему пса никто не остановит или не отгонит от сарая.

Борька перестал скрести когтями по дереву, и на мгновение над головой Клауса повисла мертвая тишина – самое что ни на есть подходящее время, чтобы костлявая рука наконец прикоснулась к нему и завершила начатое. Но этого так и не произошло.

Те самые несколько секунд тишины нарушились громким хлопком, который Клаус безошибочно определил как выстрел. Он был твердо уверен, что воображение начало играть с ним злую шутку, как и тогда в лесу, когда он предпринял неудачный побег из хибары и увидел маленького братика воочию. Уверенность в этом не покидала его до тех пор, пока над головой не раздались тяжелые шаги и скрип деревянных половиц под ними.

«Неужто подумали, что я тут замерзаю насмерть?»

Но все обернулось совершенно иначе.

Люк подвала отворился, впустив внутрь поток ледяного ветра. Белый свет фонаря заставил Клауса закрыть глаза и поморщиться – уж очень тот был яркий. А затем уши его уловили то, чего он совершенно не ожидал услышать, – родной немецкий язык:

– Кажется, я нашел его!

Свет приближался. Затем послышалось недовольное кряхтение, откашливание, и через мгновение перед ним предстал молодой парнишка, одетый в белый камуфляжный костюм с хлопчатыми брюками. Солдат снял перчатки, отряхнул их и развязал кляп с его рта.

– Вы как, в порядке?

У Клауса пропал дар речи. Ему не верилось, что это происходит. Все это сон, только и всего. А может быть, он всё-таки умер.

Солдат, так и не дождавшись ответа, сказал:

– Пойдёмте.

Рядовой помог ему встать и пропустил вперед к лестнице, подсвечивая путь фонариком. Подняв голову, он увидел парочку таких же молодых ребят. Хоть в этом и не было нужды, но они помогли ему подняться, дружно взяв за руки. Стоило переступить порог сарая, как один из солдат отдернул его назад.

– Осторожнее!

Клаус посмотрел вниз, и сердце его сжалось. Под ногами на боку лежал Борька. Возле его брюха на снегу образовывалось круглое красное пятно. Пёс часто и тяжело дышал, при этом не двигаясь. Одни только черные глаза жалостливо осматривали солдат.

Клаус наклонился над умирающим псом и вытянул вперед дрожащую ладонь. Челюсть задрожала, тело покрылось мурашками. Ему стало плохо.

– Говорил тебе, не нужно было стрелять в пса! – прошептал солдат.

– Он на меня бросился, что мне еще оставалось делать? – шёпотом ответил другой.

– Выстрелил бы в воздух хотя б или…

Они резко замолчали и вытянулись по стойке смирно. Клаус заметил, что солдаты отдали честь и чуть ли не хором произнесли:

– Господин штурмбаннфюрер!

Буквально на себе Клаус ощутил тень вошедшего офицера. До Борьки он так и не дотронулся, рука его замерла возле окровавленного сгустка шерсти.

– Лейтенант Остер? – услышал он холодный голос.

Клаус встал на ноги и посмотрел на него: выделяющиеся скулы с лёгкой щетиной, вытянутое лицо, острый подбородок, слегка поднятый вверх. Козырёк фуражки почти полностью закрывал тонкие брови. Темные глаза смотрели на Клауса как бы свысока. Чёрная шинель сидела на нем как влитая, видимо, ее шили под заказ. Выглядел он статно, даже величественно на фоне других эсэсовцев, которых Клаусу доводилось повидать.

Позади офицера он увидел того самого хриплого, что спрятал его в подвале. Он был не один, рядом с ним стояли женщина, наверное, его жена, и двое мальчишек. На них почти не было одежды, лишь тонкие рубахи да нижнее белье. Дрожа от холода, они прижимались друг к другу. Когда один из мальчишек осмелился глянуть в их сторону, Клаус заметил, что у того была разбита губа, и тогда все сразу встало на свои места.

– Да, – ответил он и мельком посмотрел на Борьку. Пёс еще был жив, и весь этот разговор происходил под его тяжелые вздохи с тихим скулением. Для Клауса эти звуки были как ножом по сердцу. Но для стоящего впереди эсэсовца собаки будто не существовало.

– Лейтенант первого воздушного флота люфтваффе?

– Да.

Офицер натянуто улыбнулся, снял одну из своих кожаных перчаток и крепко пожал ему руку.

– Генрих Гюнтер, штурмбаннфюрер СС. Я счастлив, что нам наконец удалось найти вас в целости и сохранности. Где ваш напарник, с которым вы летели? Майор Штефан?

Клаус ответил не сразу. Говорить было невероятно трудно.

– Он мертв.

– Где его тело? – спросил офицер, ни капли не удивившись.

Клаусу это стало напоминать допрос.

– Я не знаю.

– А истребитель? Где он?

– Я… не знаю, где-то в лесу.

Эсэсовец въедливо смотрел на него несколько секунд, словно пытаясь понять, говорит ли он правду, пока вдруг на его лице снова не появилась фальшивая улыбка. Он приказал следовать за ним.

– Вы устали, понимаю. Быть в плену у этих дикарей в таком месте… Пойдёмте, выпьете кофе и расскажите все – от начала до конца.

Клаус настороженно пошел вслед за эсэсовцем и вдруг поймал себя на странном ощущении. Еще месяц назад он был бы рад встретить немецких братьев. Но сейчас внутри возникло противоречивое чувство. Почему-то казалось, что из одного плена он угодил в другой.

– Что делать с этими, господин штурмбаннфюрер? – сказал вышедший вперед солдат с нарукавным знаком ефрейтора.

Гюнтер лениво посмотрел на дрожащую от холода семью русских и громко произнес:

– Любой, кто насильно удерживает в плену немецкого солдата, подлежит немедленному расстрелу. Независимо от пола, возраста и нации… – он посмотрел на ефрейтора, который понял все с полуслова.

– Так точно, господин штурмбаннфюрер, – он дал отмашку подчиненным.

Группа из пяти человек направилась к перепуганным до смерти пленникам. Хриплый, поняв, что ожидает его семью, вышел вперед и вытянул руки в стороны, загораживая родных. Но надолго его не хватило – солдаты грубо отпихнули старика, наградив ударом приклада винтовки в висок. Под оглушающий визг женщины они схватили мальчишек под руки, а ей отвесили настолько сильную пощёчину, что она повалилась на снег. От увиденного у Клауса подкосились ноги, и он кое-как удержал равновесие. Да, это были русские – враги немецкого народа, красная опухоль на теле земли, как ему всегда твердили. Ему много лет прививали ненависть к коммунистам, он давал присягу фюреру и клялся, что приложит все усилия в борьбе с врагом.

Но перед ним были не враги, не солдаты. Это всего лишь обычная семья, живущая своей жизнью в этой глуши. Они никому не мешали, и им наверняка не было никакого дела до того, социализм у них в стране или бог весть что еще. Их страна – этот лес, этот хлипкий бревенчатый дом и жители деревни. И пускай этот хриплый мужик обращался с ним грубо, он не заслужил смерти, а его семья тем более.

– Стойте! – Клаус и сам не заметил, как сказал это очень громко, почти крикнул. Уже после того, как солдаты, словно по команде, замерли на месте, уставившись на него, он произнес значительно тише: – Эти люди не держали меня в плену. Они совершенно ни при чём.

Офицер с подозрением посмотрел на него, не отрывая взгляда, махнул рукой ефрейтору, и тот отпустил мальчонку на землю.

– Поясните, лейтенант.

Клаус замялся, пытаясь придумать отговорку, но в голову ничего не лезло. Да и времени соображать не было – эсэсовец в любую секунду мог дать команду стрелять. К тому же Генрих этот, как догадывался Клаус, умел отличать ложь от правды. В офицеры СС не берут кого попало, и этот, видимо, заслужил свое место тем, что умел раскусить обман, лишь взглянув на человека.

Поэтому Клаусу не оставалось ничего, кроме как сказать правду.

– Это был старик, охотник, – сказал Клаус и повернулся в сторону Генриха. Слова давались ему невыносимо трудно. – Он нашел меня в лесу, когда истребитель разбился, и весь последний месяц держал в плену у себя в хибаре, пока не привел сюда.

После сказанного Клаус подметил, что нарочно не упомянул своего спутника, помогавшего донести тело Сергея. Интересно, он сейчас здесь, в деревне?

– Где он? – торопливо спросил Гюнтер.

– Лежит в одной из хижин, – Клаус отчетливо помнил, в какую именно из них отнесли Сергея. – Когда мы пришли, он был совсем плох.

Эсэсовец снова впился взглядом в Клауса. Тонкие брови еле заметно нахмурились, он подозревал что-то неладное.

– Сможешь показать, в какой именно хижине? – спросил, наконец, Гюнтер.

– Да, – сказал Клаус.

Гюнтер тихо покачал головой, все еще не отрывая от него сверкающих глаз, а затем обратился к солдату:

– Вольно, ефрейтор. Возвращайтесь вместе с остальными к своим обязанностям.

У Клауса полегчало на душе.

Солдаты, словно дети, которым надоело играть с игрушками, грубо толкнули детей и их мать в сторону. Рыдающая женщина тотчас бросилась к мужу.

– Показывайте, где старик, лейтенант, – сказал Гюнтер.

Идя вслед за офицером, Клаус пытался утешить себя тем, что жизнь смертельно больного Сергея в обмен на целую семью – правильное решение. Но все равно на душе кошки скребли. Ему было стыдно перед Сергеем, стыдно за то, что он выдал его при первой же возможности, хотя тот не сдал его партизанам.

А тем временем во дворах творился форменный хаос: солдаты орали на местных, грозили оружием и выгоняли их из домов в легкой одежде прямо на жгучий мороз. Жители были в смятении, на их лицах отчетливо было написано, что они не ожидали прихода немецких солдат.

Бились стекла, ломались двери, на улицу вылетала мебель и прочая утварь.

И даже несмотря на то, что Клауса нашли, беспорядок этот не прекращался. Офицер, за которым он шел, не отдавал приказа солдатам остановиться.

Генрих Гюнтер неспешно шел мимо погромов и походкой напоминал человека, гуляющего по парку и наслаждающегося солнечным деньком.

12

Хижину, в которую унесли Сергея, он узнал сразу. Из настежь открытых окон вылетали книги, напоминающие птиц с разноцветными крыльями, совершающие короткий полет до ближайшего сугроба. Клаус не знал, что это были за книги и кто их авторы, но вид разодранных страниц и изуродованных обложек вызвал в нем чувство злобы и несправедливости.

Еще в 1933 году, когда в центре Берлина сжигали литературу, «не соответствующую германскому духу», глаза его не могли долго смотреть на огромное кострище, языки которого поднимались, кажется, до самых небес. Люди тогда будто сошли с ума: с важным видом бросали книги в огонь, выкрикивая заранее заготовленные лозунги. Клаусу казалось, что им просто нравилось наблюдать за тем, как кострище становится все больше. Они бросили б и любого другого немецкого автора, «соответствующего германскому духу», и глазом бы не моргнули. И все лишь для того, чтобы наблюдать за безумной пляской пламени, превращающего знания в пепел.

Вот и сейчас через окно летела вся литература без разбора. Солдатам нравилось крушить, они наслаждались процессом, смакуя каждую секунду.

Клаус указал на хижину, откуда выбежал мужчина, тот самый, не похожий на здешних обитателей. С приоткрытым ртом он наблюдал, как книги летят в снег, беспомощно приподнимал руку, будто намереваясь броситься к ним на помощь, но вид бесчинствующих солдат, должно быть, заставлял его не вмешиваться.

Не обращая на хозяина дома никого внимания, Гюнтер вошел внутрь. Клаус, идя следом за офицером, обменялся с бедолагой сочувствующим взглядом.

Внутри маленькая хижина стала казаться еще меньше, когда под ногами лежали опрокинутая мебель, разбитая посуда и все те же книги. Виновники беспорядка были застигнуты врасплох внезапно вошедшим командиром и, вытянувшись по стойке смирно, отсалютовали.

– Господин штурмбаннфюрер!

– Вольно, – сказал он и махнул рукой. – Выйдите отсюда. И передайте лейтенанту Штайну, что заниматься поисками уже нет необходимости.

– Так точно!

Солдаты вышли, и, проследив за ними взглядом, Клаус обнаружил приоткрытую дверь. За ней раздался знакомый кашель. Зайдя внутрь, он увидел Сергея, скрючившегося от очередного приступа. Та могучая аура, которой обладал этот человек, растворилась, превратив его в жалкого больного старика, держащего в руке окровавленный платок.

Он выглядел один в один как тётя Эмили.

Лежал Сергей на простенькой койке. В воздухе отчетливо стоял запах спирта, и тут Клаус понял, что место это было не чем иным, как сельской больницей.

– Это он? – спросил Гюнтер.

Услышав голос, Сергей медленно повернул голову в их сторону. При виде Клауса глаза его на миг расширились.

– Он, – ответил Гюнтер на собственный вопрос, заметив лицо старика.

Сзади послышалась возня. Повернувшись, Клаус увидел того самого интеллигента – хозяина этого дома и, кажется, местного врача. Он пытался протиснуться через солдат, загораживающих ему путь.

– Больной у меня там, больной! – кричал он по-немецки почти без акцента. Именно это и привлекло внимание Гюнтера. Неторопливо он развернулся и несколько секунд наблюдал за тщетными попытками врача добраться до Сергея.

– Говоришь по-немецки? – спросил Гюнтер.

– Немного, – ответил врач. – Учил в университете, но давно на нем не разговаривал.

Гюнтер изучающе посмотрел на него, цокнул языком и подозвал к себе. Врач медленно, с опаской, словно ожидая подвоха, подошёл к ним и мельком посмотрел на Сергея. На смену кашлю пришли тяжелые вздохи.