Текст книги "Один я здесь…"

Но, разумеется, этого не произошло.

После непродолжительной борьбы два человека в униформе все же схватили их, перед этим наградив обоих увесистым подзатыльником, увезли на север Германии, недалеко от города Бремен. Там, возле скалистых берегов, был детский приют, где ему с братом предстояло провести долгие годы.

В первые дни он не мог уснуть, постоянно думая об отце. Брат же его не смыкал глаз из-за того, что уж очень сильно били волны о скалы, на которые Клаус совершенно не обращал внимания. Именно в одну из таких ночей он понял, что ненавидит отца и желает ему смерти. Также он понял, что, кроме Тоби, нет у него больше никого близкого на всем белом свете и отныне он будет оберегать его как зеницу ока и никогда не бросит.

Как-то раз Тоби услышал за окном, как гудят самолёты. Позже выяснилось, что неподалеку отсюда есть аэродром. Тоби так хотелось увидеть эти махины воочию! Но, увы, воспитательница приюта строго-настрого запрещала выходить наружу, поскольку это нарушало режим и в это время все дети должны спать. Клаус помнил, как глаза братика наполнились печалью, такой же, как когда отец убегал после очередной подачки от сестры. И в одну из ночей он разбудил брата ранним утром, и, прокравшись через спящих воспитателей, они оказались на скалистом берегу.

Железные птицы летели над их головами так близко, что казалось, к ним можно было прикоснуться и ощутить холод их обшивки. Они оставляли после себя белую полосу дыма, растворяющуюся в рыже-синем утреннем небе.

Мечтательный взгляд Тоби в сторону самолетов так и вопил: «Вот бы оказаться на одном из таких!» Именно тогда Клаус схватил братика, посадил на плечи, велел распластать руки, а затем побежал что есть мочи.

– Я лечу, Клаус! Я лечу! Лечу!

– Закрой глаза!

И он закрыл. В ладошках оказался штурвал, который он кренил влево и вправо. Воздух колыхал волосы, как траву в поле. Кожа покрылась мурашками от возбуждения. Он летел, в самом деле летел!

Так завелась у них привычка каждое утро выбираться на скалистый берег и наблюдать за пролетающими самолетами. Постоянно Тоби просил его посадить на плечи и «поиграть в Клаус-самолет», и тот ему не отказывал. То были чудесные воспоминания, полные любви.

Со временем Клаус увлекся чтением, погружаясь в выдуманные миры. Это помогало ему забыть отца, забыть их прошлую жизнь с тётей Эмили. А еще благодаря книге время шло быстро, тем самым подвигая все ближе и ближе тот день, когда они с братом смогут выбраться из этого убогого приюта, окажутся на свободе и начнут все сначала.

Как-то раз Клаус так переутомился из-за чтения, что не смог проснуться. Он лишь промямлил сквозь сон, что очень устал, и лег на другой бок. И тогда Тоби, набравшись храбрости, решил в одиночку прокрасться по проторенному пути к скалистому берегу.

Малыш Тоби запрокинул голову и наблюдал, как железные птицы улетают все дальше. Он распростер руки, закрыл глаза и побежал…

– Дети, подъем! – сказала воспитательница немного позже. Она подошла к патефону и поставила пластинку из оперы «Тристан и Изольда» Вагнера. Клаусу предстояло запомнить эту мелодию на всю жизнь, поскольку именно во время нее он услышал от воспитательницы:

– Клаус, а где твой брат?

Пустая незаправленная кровать привела его в ужас. Он понял, где был брат, и, вскочив с постели, побежал в сторону берега, не обращая внимания на крики воспитателей.

– Это я виноват, Тоби, я! – говорил Клаус, пряча лицо в руках. – Я должен был проснуться, должен был остановить тебя или пойти, но я…

Не выдержав, Клаус Остер в конце концов заплакал.

Он старался не заснуть, дожидаясь старика, чтобы еще раз попытаться вытащить из него правду. Почему тот так поступает? Зачем бросает его? Но Сергей так и не появился.

Глаза Клауса слиплись, и он уснул возле догорающей печи. Во сне он вновь увидел Тоби, бегущего у самого края скалистого берега. Глаза мальчишки закрыты, руки-крылья машут вверх-вниз, вверх-вниз, пока он не взлетает над бушующей водой. Теперь он и вправду летел и за несколько секунд до того, как разбиться об острые камни, впервые в жизни малыш Тоби был действительно счастлив.

18

Снаружи его ждал Борька. Преданный пёс, почуяв что-то неладное, бросился к хозяину и начал крутиться возле ног, пытаясь его утешить.

Сергей сел на скамейку, поднес зажженную цигарку ко рту, да так и не закурил. Неописуемая тоска у него была на сердце, когда взглянул он на новёхонькую будку, что они построили с Клаусом. Потом оглядел хибарку, где переложили они крышу, сделав ее крепче, и поменяли несколько бревен. Работы было еще непочатый край, но результат уже отчетливо был виден.

Ему захотелось разрушить это все, сжечь к чертовой матери. Все это притворство! Все это братание с немцем! Какой же он дурень!

– Сволочь я… – говорил он сквозь зубы. – Самая настоящая сволочь, из-за которой погибло столько невинных людей! Нет бы отпустить этого клятого немца на все четыре стороны, глядишь, обошлось бы! Но нет, нет! Сволочь!

Накопленный гнев Сергей решил выместить на дереве, со всей дури ударив в него кулаком. Но ярость не ушла. Тогда он ударил еще раз и еще, пока не разбил кулаки в кровь, и только после этого рухнул в сугроб.

Борька взволнованно бродил возле хозяина, поскуливал и облизывал окровавленные костяшки пальцев. Охотник крепко обнял пса и внутри почувствовал такое приятное тепло от любви к Борьке. Все же замечательный у него пес, нет таких больше на свете.

Шли часы, но ему так и не удалось сомкнуть глаз. Прежде крепкий сон после трудного дня теперь казался несбыточной мечтой. Мысли о предстоящем походе, где он будет вынужден расстаться с немцем, к которому успел привязаться, не давали покоя.

Сергей решил, что уснуть ему не удастся, и на всякий случай захватил ружьё, вышел наружу, скрутил цигарку и закурил, надеясь, что, быть может, табак успокоит суматоху в голове. Рядом в конуре крепко спал Борька. Пес даже не заметил, что хозяин вышел наружу, так сильно он был погружен в свои собачьи сны. Охотник поймал себя на мысли, что завидует псу, – вот уж кому уснуть не составляет труда!

На улице было часа три ночи. Солнце еще выглянет нескоро, сейчас лес бледным светом освещала лишь луна. И вокруг повисла такая тишина, что аж звенело в ушах. Ее Сергей любил и ненавидел одновременно; но сейчас, когда в лачуге у него лежит человек, которого можно услышать, потрогать, да хотя бы просто видеть перед собой, он эту ночную тишину любил. На душе было спокойнее, когда рядом был кто-то…

Борька проснулся и выскользнул из будки, встав перед хозяином. Морда уставилась в лесную тьму. Кто-то приближался…

Он схватил ружье, приложил его к плечу и прицелился во мрак.

Среди деревьев мелькнул человеческий силуэт.

– Стоять, кто идет?! – крикнул Сергей.

Но незнакомец, не обращая внимания на предупреждение, продолжал идти сквозь сугробы.

– Стой, говорят! Стрелять буду!

И вот, когда палец почти нажал на спусковой крючок, незнакомец вышел на еле освещенный луной пятачок, показав себя.

Цигарка выпала изо рта Сергея. Борька так и не сдвинулся с места, по-прежнему смотря на вышедшего из леса гостя, не проявляя при этом никакой агрессии. Пес признал своего второго хозяина и радостно завилял хвостом.

– Здравствуй, отец, – хриплым, как у старика, голосом сказал сын.

Часть 4
Преисподняя

1

Первым, что увидел рядовой Максим Сергеевич, была тьма. Сдавливающая, пугающая, она была всюду, словно кто-то щелкнул огромным выключателем и во всем мире разом потух свет.

В горле ощущался металлический привкус крови, который хотелось отхаркать как следует, но он не мог, ибо стоило ему открыть рот, как кусочки чернозёма сыпались на язык. Земля была повсюду. Комочки грунта застряли у него в левом ухе (правое он почему-то не ощущал), между губ, заползли за шиворот и в кирзачи под портянки. Казалась, что вся эта чёрная масса ожила и начала его медленно пожирать… Максим не был готов к такому исходу. Больше всего на свете ему хотелось жить, и, видит Бог, он эту землю жрать будет, если придётся, но выберется отсюда.

Сначала он попытался поднять левую руку – тщетно. Затем правую. Ноги также отказывались двигаться, и Максиму показалось, что их у него больше нет…

Сердце бешено колотилось. Крик о помощи так и просился наружу, но он знал, что если откроет рот, то на языке окажется очередная порция грязи. И тогда он решил, что раз у него нет ног или рук (наверное), то выберется отсюда иначе. Он задвигал торсом вперед. Затем вверх-вниз начал шевелить головой, проталкивая ею почву. Ко всему этому он все же подключил и руки, и ноги, надеясь, что все же это не фантомные ощущения и все на своих местах. Он не чувствовал усталости и боли, ведь на кону стояла собственная жизнь.

Он ощутил, что руки выкопали небольшое пространство. С ногами произошло то же самое, когда он бил носками кирзачей по верхнему слою земли. Ему стало немножечко легче от осознания того, что руки и ноги все же уцелели. Однако все равно чувствовал, что с телом что-то не так…

Шевеля руками, как озверевший, через несколько секунд он ощутил, как его ладонь окутал приятный ветерок – свобода. Ему захотелось смеяться. Он смог выбраться! Не дал сварливой старухе забрать его душу! Оставалось еще немножко и…

Как только его перемазанное грязью лицо осветили лучи солнца, он сморщился, отвернул взгляд в сторону и ужаснулся. На расстоянии вытянутой руки от него лежал Гришка, помогавший ему с пулемётом, – мёртвый. Бессмысленный взгляд уперся куда-то в одну точку на небе, рот был приоткрыт, и на левой стороне лба была аккуратная дырочка от пулевого ранения. Вид погибшего товарища вызвал у него ужас.

Но это было только начало.

Левое ухо – второе по-прежнему не слышало ничего – уловило гремящий звук. Там, в нескольких метрах от него, ехал немецкий танк в сопровождении пехоты. Махина направлялась прямо в его сторону…

Максим понял, что вот-вот умрет, поскольку не успеет полностью выбраться. А если каким-то чудом и успеет, то пехоте не составит труда пристрелить его. Он решил закопать себя, снова оказаться в плену земли, чтобы только не видеть, как тяжеленные гусеницы сдавливают сначала его ноги, а затем и все остальное.

Он успел спрятаться и одним глазом из-под наваленного грунта наблюдал за тем, что в считаных сантиметрах от него танк сотворил с телом Гришки. Череп товарища лопнул, точно арбуз. Куски ткани и плоти намотались на гусеницы. Немцы, идущие рядом с танком, даже не обратили внимания на это, словно произошедшее было чем-то будничным, как случайно наступить на муравья, гуляя по парку.

Человек, с которым он кумекал про сельских девчонок, превратился в месиво из крови и тряпья. И самое страшное то, что Максим не мог отвести взгляд от этого ужасного зрелища, поскольку боялся, что, пошевели он головой хотя бы чуток, проходящие рядом фашисты его заметят. Не говоря о том, что в любое мгновение один из них мог попросту на него наступить, и тогда ему точно конец.

Раздались крики, кто-то умолял о помощи, последовал одиночный выстрел, заставивший его замолчать.

Добивают, сволочи.

Сквозь месиво, некогда бывшее его другом, Максим заметил, как фашисты все так же буднично гуляют среди трупов с автоматами в руках. Кто-то останавливался, слегка ударял по телу ногой, убеждаясь, что оно не подает признаков жизни, и шел дальше. В их вальяжной походке так и читалось, что они уже выиграли эту войну и лишь избавляются от помех. Некоторые и вовсе смеялись, позируя перед фотоаппаратами возле мертвых тел. Другие закуривали в сторонке, предпочитая оказываться подальше от своих более непорядочных сослуживцев, изредка на них озираясь.

Выделялся среди них один немец, совсем молодой парнишка. К удивлению Максима, тот плакал и отказывался идти вперед. Офицер подошел к нему и хорошенько ударил по животу, что-то рявкнув на своем. Затем к парню подошли его сослуживцы и грубо толкнули вперед. Один из них, довольно здоровый, с улыбкой деревенского дебила всучил парнишке пилотку кого-то из красноармейцев и громко засмеялся.

Максим ощутил, как голова становится немыслимо тяжелой. В довесок ко всему правое ухо жутко болело, и боль эта волнами перекочевала в затылок, а затем стала такой сильной, что глаза сами закрылись, и он вырубился.

И снова перед ним предстала тьма.

2

Солнце скрылось за горизонтом, пряча на время во тьме весь тот ужас, который способен оставить после себя человек на войне.

Максим проснулся из-за громкого карканья ворона, клевавшего свежие куски плоти. Рядом с ним прыгали его пернатые собратья, настороженно подходили к мясу и, хватая клювом ошмёток, улетали прочь. Другие же оставались на щедрый пир и жадно пожирали плоды войны. Один лишь только вид этих дьявольских птиц вызывал у Максима приток ненависти. Ведь они так бесцеремонно жрут его товарища по оружию, будто так и надо…

С трудом поднявшись на ноги, впереди себя он увидел десятки, даже сотни черных птиц, пожирающих советских солдат и сопровождающих все это бесчинство громким карканьем. Весь батальон был уничтожен. Молодые парнишки с молочной кожей лежали, как тряпичные куклы, брошенные в одну кучу. Перед уходом немцы даже не удосужились их похоронить или хотя бы сжечь, оставив тела гнить.

Максим сделал несколько шагов вперед. Дышалось трудно, в груди все сдавливало от окружающего ужаса, еще и в ухе свистело так, словно возле него ежесекундно пролетали десятки пуль. Ноги заплетались, и он упал бы, если бы не разрушенный танк, на который он смог опереться.

– Ты как, боец? – раздался хриплый голос позади.

Максим вздрогнул от ужаса и, попятившись, упал спиной в окопную грязь. Рядом с танком с фляжкой в руке стоял капитан Злобин собственной персоной. Лицо офицера было в крови. Рукава гимнастёрки были закатаны до локтей, а ладони, касающиеся кобуры с пистолетом, почернели от копоти.

– Т-т-товарищ капитан, в-в-вы…

– У тебя ухо оторвало, рядовой, – Злобин коснулся правой части своей головы. – Вот здесь…

Максим запаниковал. Дрожащей рукой он потянулся к тому месту, куда указывал капитан, в надежде стиснуть между пальцев мягкую мочку и с облегчением вздохнуть. Наверняка это глупая шутка! Но, коснувшись правой стороны головы, понял, что кроме крови и прилипших к ней волос ничего не было.

Он тихо взвыл от боли. Дышать стало еще тяжелее, каждый вздох давался ему с невероятным усилием.

Злобин сорвался с места, сел на колени перед Максимом и взял его двумя руками за голову.

– Отставить, боец! Слышишь меня? – говорил он сквозь зубы. – На вот, глотни…

Капитан протянул Максиму флягу и почти насильно влил ее содержимое ему в рот, а затем сделал несколько глотков сам, намочив черные как смоль усы.

– Теперь терпи, – сказал Злобин и вылил остатки спирта на рану Максима, а другой рукой закрыл рядовому рот, который вот-вот готов был закричать. Через несколько секунд он сорвал рукав с его гимнастёрки и наложил тугую повязку вокруг головы.

– Т-т-товарищ капитан, как же так-то? Как же мы…

– Сильнее они оказались, – ответил командир. – Ну ничего, ничего… мы им еще… До самого Берлина их пинками гнать будем.

Кулаки капитана сжались. Он посмотрел на стаю птиц, устроившихся на обугленном трупе танкиста, не успевшего выбраться из горящего танка.

– Пошли вон! – крикнул он и запустил пустую флягу в стаю. Но улетев с одного трупа, птицы почти сразу садились на тела, лежащие поодаль. Это было пропащим делом, отгоняй их он хоть целый день.

– Что же нам теперь делать-то, товарищ капитан? – испуганно спросил Максим.

Злобин ответил не сразу, сперва закурил цигарку и помял ее между зубов.

– Там озерцо за рощей есть. Сходи, умой лицо, успокойся и приведи себя в порядок, а после подбери сидор с кого-нибудь из ребят и дуй к блиндажу – посмотри, осталось ли там чего полезного. Ищи в первую очередь, чем голову твою перемотать, и медикаменты. Затем возвращайся сюда с докладом.

– А вы?

– А я похожу здесь, может, найду еще кого живого. Да и подумать надо, что нам делать дальше. Давай, иди.

Максим отправился в сторону озера и смотрел на вымазанное грязью отражение в воде. Он несколько раз повернул перевязанную голову вбок, внимательно всматриваясь в собственное мутное отражение, а затем дрожащая рука потянулась к правой части головы. Не мог он поверить, что в действительности лишился уха.

Он постарался взять себя в руки, что далось чертовски сложно, учитывая неутихающую боль. Как и велел капитан, умыл лицо, руки, все, до чего мог дотянуться. После этого ему и вправду стало немного полегче, но ненадолго.

Максим вернулся и снова окинул взглядом ужасное место бойни, что когда-то было лагерем их батальона. Далее по приказу Злобина он вернулся в полуразрушенный блиндаж, где еще утром писал письмо отцу. Кажется, что с того момента прошла вечность. Бревенчатая крыша была обвалена, похоронив небольшой склад боеприпасов и оружия, а также всякие принадлежности вроде саперных лопаток и прочего. Максиму пришлось сдвинуть громоздкую балку, чтобы пробраться в соседнее помещение, где обычно держали раненых. Там он нашел несколько чудом уцелевших полотенец и решил использовать их в качестве бинтов. Чтобы найти спирт для обеззараживания раны, пришлось повозиться, поскольку немцы разграбили все, оставив лишь осколки, но все же одну бутылочку в дальнем уголке шкафа найти удалось.

Ему жутко захотелось пить, в горло как песку насыпали. Он вернулся к пулемётному гнезду, в темноте раскопал собственную флягу и осушил ее в один присест, но все равно не смог утолить жажду. В глаза бросилась фляга товарища, но он решил, что лучше помрет от жажды, чем выпьет хоть каплю из нее.

Позади он услышал хлюпанье грязи под сапогами капитана.

– Нашли кого? – с надеждой в голосе спросил Максим, вскочив с места. Ответом ему послужило тусклое лицо Злобина – никого не осталось, кроме них.

– У тебя что? – спросил капитан, осматривая найденные Максимом припасы. – М-да, скудно. Уверен, что это все?

– Так точно, товарищ капитан. Я все облазил, только это нашел. Видать, немцы все обчистили.

– Понятно…

Он сел рядом с Максимом, предложил папироску, но тот отказался.

– Во дела, – Злобин удивлённо нахмурился. – Обычно после первого боя все ломаются и дымить начинают.

Максим оставил это замечание без ответа, по-прежнему не отрывая глаз от изуродованной боем земли.

– Ты привыкнешь, – сказал Злобин, видно, поняв, о чем думает Максим, – эти трупы, взрывы… Когда у меня был первый бой при Краснике в четырнадцатом году, мне было столько же, сколько и тебе. После сражения мне казалось, что я никогда не привыкну к этому – терять друзей, постоянно осознавать, что в любую секунду можешь поймать пулю или еще чего похлеще… А затем после двух-трех таких столкновений грохот выстрелов становится не столь уж громким, смерть товарищей уже не так сильно задевает и палец на крючке перестает замирать, когда в прицеле появляется враг… Это превращается во что-то обыденное, как каждодневная работа в поле. Взмахнул косой – труп! Еще взмахнул – очередной труп! Хе-хе.

Последние слова Максим много раз проговорил про себя, не веря, что их произнес капитан.

– Забавно, как человек может приспособиться даже к такой жуткой штуке, как война…

Капитан говорил все это с жутким спокойствием, являя собой воплощение собственных слов. Казалось, что для него и вправду прошел еще один тяжелый день в поле, и сейчас он просто сидит в окружении покойников и спокойно себе закуривает папироску. Максиму сделалось тяжело от одной только мысли о том, чтобы чувствовать ко всем шрамам войны такое же безразличие, как и капитан.

– Я не верю, что к этому можно привыкнуть, – пробормотал Максим, а затем тихо добавил, покосившись в сторону кучи мертвых тел: – Теперь уж точно не верю…

– Ну, ничего, – капитан хлопнул Максима по плечу. – Это скоро пройдет. Победа – эта такая сволочь, которая требует много жертв.

В голове Максима совершенно не укладывались эти слова. Они казались ему безумными, да еще и звучали они так буднично и просто!

Злобин достал из внутреннего кармана испачканную в крови карту, которую, наверное, нашел на одном из трупов. Он расправил ее на корпусе уничтоженного танка и прижал камнем, чтобы защитить от ветра.

– Так, времени у нас в обрез, следующий немецкий батальон может объявиться совсем скоро, – он ткнул пальцем в карту. – До нашего штаба в Трубчевске идти добрую сотню верст. Кроме того, туда сейчас шагают фашисты, которые тут похозяйничали. Стало быть, придется нам идти прямо по их пятам. К украинской границе пойти бы можно, но велика вероятность, что выйдем мы им в лоб, а там… либо плен, либо прикончат нас, – Злобин откашлялся и продолжил, ткнув пальцем в следующую точку на карте: – Севск немцы взяли еще первого октября… На севере тоже от них не протолкнуться. Собственно, такая вот хреновенькая у нас обстановочка…

Максим завороженно смотрел на карту. Линии речушек и мелких озерков рябили в глазах.

– Это что же, товарищ капитан, окружены мы, получается?

Злобин поджал губы и кивнул.

– Со всех сторон, – сказал он, тяжело выдохнув, а затем вдруг добавил: – В Бога веришь?

Максим опешил, вопросительно смотрел в глаза капитана и затем твёрдо ответил:

– Конечно нет. Это все сказки…

Ответ Максима заставил капитана ухмыльнуться.

– Самое время в него уверовать, потому что прямо сейчас мы с тобой в преисподней, а выбраться отсюда нам поможет только сам Господь Бог.

Слова капитана поразили Максима. В мыслях сложилось множество заготовленных еще со времен школы доводов касательно религии, которые вдалбливали учителя в их селе. «Религия – яд, береги ребят!» – помнил он плакат на стене, висевший над доской рядом с портретом Ленина. Он приоткрыл рот, но все же передумал спорить на эту тему, да и обстановка была не для подобных бесед.

– Почти со всех четырех сторон беснуются немцы, – продолжал рассказывать план капитан, – но с одной стороны мы сможем остаться незамеченными, – он провел пальцем от точки их местонахождения до самого Трубчевска.

– Предлагаете идти за теми немцами, которые… – Максим сделал кивок в сторону, как бы намекая на окружающую их разруху.

– Верно мыслишь, боец. Будем дышать в затылок целому, мать его, немецкому батальону. Дело рисковое, но, в отличие от других вариантов, мы хотя бы будем знать точное месторасположение врага и отталкиваться от этого.

– Но… товарищ капитан…

– Так, давай договоримся, что с этой самой секунды ты называешь меня просто Андрей. Никаких званий и фамилий. Обстановка сейчас нервная, не до устава. Но слушаться меня все равно будешь во всем, усек?

– Понял, – неуверенно произнес Максим. – Я хотел спросить, как же мы пройдем незамеченными через целый батальон?

Андрей слегка наклонился вперед и прошептал:

– А вот это, Максимка, нам еще предстоит выяснить.

Неожиданно воздух разорвал громкий звук немецкого истребителя, заставивший Максима пригнуться и спрятать голову в руках, в то время как Андрей даже не пошевелился, наблюдая за полетом железной махины.

– Разведчик, – провожая взглядом самолет, заключил капитан. – Стало быть, и батальон ихний совсем рядом.

Максим поднял голову, удивляясь спокойствию офицера.

– У тебя, рядовой, кажется, физическая подготовка на отлично?

– Никак нет, товарищ капитан. По стрельбе.

– Это умение тоже сгодится. Но пока мы будем заниматься твоей физической подготовкой, потому что сейчас нам придётся бежать очень быстро и очень долго, чтобы оторваться от них на как можно большее расстояние. Готов? Ну, за мной!

Они забежали в разрушенный блиндаж, взяли по паре винтовок Мосина с закреплёнными на них клинковыми штык-ножами и несколько боекомплектов с обоймами. Боль в голове Максима утихла, на смену ей пришло возбуждение, заполнившее его от макушки до пят. Возбуждение это было странное и напоминало ему весы: на одной из чаш было любопытство по поводу предстоящего испытания, а на другой – самый обыкновенный человеческий страх смерти.

Прежде чем пуститься бежать, Максим заметил, как его спутник, стоя у опушки леса, тихо шептал себе в кулак с закрытыми глазами. Он молился.

– Бежать будем в потемках, рисковать не будем, – сказал Андрей и, выдохнув так, как это делают спортсмены перед очередным выступлением, добавил: – Ну, помчали!

Через мгновение они скрылись в ночном лесу.

3

Бежали почти всю ночь, лишь изредка останавливаясь, чтобы перевести дыхание и утолить жажду.

Всю дорогу по спине Максима бежал холодок от ощущения погони: еще немного, и он услышит крик немцев, затем последует свист пуль, и война для него закончится. А он так и не уложил никого из этих гадов! Обидно будет вот так помереть.

Когда начало светать, капитан велел Максиму остановиться.

– Все, отставить.

Оба прижались спиной к берёзе, достали фляги и жадно присосались к горлышку.

– Ну, дали мы стрекача, рядовой, – тяжело дыша, говорил Андрей. – Эта сволота нас теперь вовек не догонит… Ну, а если серьезно, то часов шесть мы выиграли, это точно. Теперь можно прыти и поубавить. Ты как, жив хоть?

– Жив, жив… товарищ… то есть… Андрей, – ответил Максим, переводя дыхание.

– Сейчас бы в баньку да сто граммов… Эх, попарился бы ты в нашей местной баньке…

– А вы откуда, товарищ капитан?

– Саратов. Всю жизнь там прожил. Уезжал оттуда только два раза – в четырнадцатом и вот, в сорок первом. И все одна причина – война. Вот такая вот судьба хозяйка… – в голосе Андрея слышались печальные нотки. – О, погляди-ка!

Капитан вскочил и подошел к кустам с красными ягодами.

– Не советую, товарищ капитан, – все еще приходя в себя, тихо сказал Максим, едва взглянув на находку Андрея. – Волчеягодник это. Съедите хоть одну, и плохо вам будет – тошнота, судороги… Даже прикасаться нежелательно.

Андрей отдернул руку от куста.

– А ты, погляжу, знаешь в этом толк?

– Меня отец научил не только ягоды определять, но и грибы – что можно есть, а что нет. Мы с ним в лесу часто время проводим, охотимся.

Андрей сделал удивленное лицо и кивнул, напоминая ученого, согласившегося с доводом коллеги.

– Вот оно что, понятно. А ты, получается, сам откуда?

– Из небольшого села в Карелии.

– В Карелии! Далековато же тебя занесло. Письмецо, которое ты мне давеча дал, долго идти туда будет, если вообще дойдет, в наше-то непростое время.

Максим вспомнил про письмо, а за ним и про последнюю встречу с отцом. За пару месяцев в учебке кроме обиды на него он ничего не чувствовал, но и та со временем как-то рассосалась, и стало ему потом стыдно за свой поступок. Вот он и решил набросать письмецо в самый последний момент. Хотя бы дать знать старику, что жив-здоров. Сейчас горько он жалел, что не сделал этого еще раньше.

Но это ничего! Вернется он и делом докажет отцу, что не зря пошел на войну. Лучше бы, конечно, с медалью на груди.

Мечтательные размышления прервал капитан:

– Ну все, привал окончен. Идти надо.

И они пошли, и какое же это было наслаждение для Максима – просто идти на своих двоих! Лес был тихий, еще не проснулся. Сюда война еще не успела прийти: танки не повалили деревья, немецкий сапог не протоптал землю, оставив после себя мусор и грязь. Все это напомнило Максиму родные карельские леса с их оглушающей тишиной.

– Нужно будет поменять тебе повязку на следующем привале, – сказал Андрей, нарушив недолгое молчание.

Он замер и жестом приказал Максиму сделать то же самое.

– Тихо! – громко прошептал он. – Слышишь?

Теперь единственное ухо Максима уловило вдалеке едва слышную мелодию. Оба красноармейца переглянулись между собой, а затем от греха подальше скрылись в ближайших кустах.

– Мы не могли нагнать их так быстро… – прошептал Андрей и достал карту из внутреннего кармана. – Разве только… точно! Здесь же поселок крохотный, он на наших картах еще не отмечен. Крохотный такой, дворов пять, не больше… вот же дурья голова!

Максим понял, о каком поселке идет речь. Место это сразу же напомнило о погибших товарищах, с которыми они за три дня до боя обсуждали местных девчонок.

– Наш батальон оставался там на ночь, товарищ капитан.

– Да, да, припоминаю. Меня с вами не было, я непосредственно в штабе присоединился. Немцы в деревеньке этой уже наверняка хозяйничают, раз шарманку свою врубили. Тьфу ты, черт бы их побрал! – Андрей слегка ударил по карте. – Попали мы с тобой, рядовой…

– Что такое?

– Смотри… – он ткнул пальцем в пустое место на карте. – Вот тут это село, а рядом речушка течет на много верст с севера на юг. Обходить ее замучаешься, лишние сутки ходу. Переплывать с винтовками тоже гиблое дело – вода их испортит, а без оружия я бы оставаться не хотел. Я надеялся по мосту перебраться вот по этому… – он ткнул пальцем в прямоугольник на карте, изображающий мост. – Совсем из башки село это выветрилось! Там фрицы теперь корни пустили, где только можно…

Он свернул карту, после чего оба они лежали в кустах, обдумывая сложившееся положение.

– Вот что, давай-ка сначала поглядим, что там да как. Ползи за мной и будь начеку.

Сняв с плеча трёхлинейку, капитан, пригнувшись, пошел вперед, оглядываясь по сторонам как зверь, ожидающий нападения в любую секунду. Максим осторожно последовал за ним.

Они заняли позицию на возвышенности и ползком подобрались к краю некрутого обрыва.

Село кишмя кишело фашистами. Они заходили в хижины, орали на своем, пытаясь что-то втолковать местным. Некоторые и вовсе не церемонились: двое немцев зашли в курятник, поймали двух кур и утащили их, несмотря на протесты хозяйки, милой старушки. Еще удалось разглядеть некоторых сельчан, добровольно отдающих свои продукты в руки немцам, а те в ответ лишь радостно кричали, дружески хлопая по плечу дарителя.

Одну из хижин, самую большую по наблюдению Максима, немцы охаживали особенно часто. На подоконнике этого дома стоял патефон, из которого и играла та самая музыка, что они услышали. Возле этого домика дежурило несколько часовых, которые прогоняли любопытную детвору, снующуюся под окнами.

– Вот гады… – сказал капитан, укрываясь сложёнными домиком ладонями от вышедшего солнца. – Надолго они тут, не мимоходом, это уж точно. Видишь тот дом, из которого шарманка их играет? Это штаб они организовали. Стало быть, сидеть будут здесь до самого конца войны, ну или пока наши не придут. Так, рядовой, бинокль с собой?

Максим вытащил из вещмешка бинокль и передал его капитану.

– А вон и речушка наша с мостом. И, разумеется, фрицев там как саранчи. Видать, стерегут, чтобы местные из деревни никуда не выходили.

– Может, все-таки вброд, товарищ капитан?

– Нет. Пропащее это дело, наверняка с каким-нибудь конвоем столкнёмся, и можешь похоронку сразу писать. А ну-ка, это что у нас там…

Прямо на краю посёлка в поле начали строиться солдаты, человек пятьдесят. Их командир, высокий офицер, чьи глаза скрывал козырёк фуражки, ходил из стороны в сторону, походкой напоминая гуся, и говорил с вытянутыми по струнке солдатами.