Текст книги "Утеха падали"

Глава 10

Мелани

Винсента было трудно содержать в чистоте. Есть такие мальчишки, которые, кажется, источают грязь из всех своих пор. Не успевала я вычистить ему ногти, как через час под ними уже снова виднелась траурная кайма. Мне приходилось постоянно бороться за то, чтобы он выглядел опрятным.

В Рождество мы отдыхали. Энн готовила еду, меняла на проигрывателе праздничные пластинки и занималась стиркой, пока я читала Писание и размышляла над ним. День выдался тихим и спокойным. Несколько раз у Энн возникал позыв включить телевизор – до встречи со мной она смотрела его по шесть-восемь часов в день, – но моя обработка давала себя знать, и она тут же находила какое-нибудь другое занятие. В первую неделю своего пребывания у Энн я и сама безумно проводила время у экрана, пока однажды вечером, в одиннадцатичасовых новостях, не показали коротенький сюжет о так называемых чарлстонских убийствах. «Полиция штата до сих пор разыскивает пропавшую женщину», – сообщила молодая дикторша. И тогда я решила, что больше в доме Энн Бишоп никто не будет смотреть телевизор.

В субботу, через два дня после Рождества, мы отправились с Энн по магазинам. В гараже у нее хранился «Де Сото». 1953 года – это была отвратительная зеленая машина с решеткой на радиаторе, отчего она напоминала испуганную рыбу. Энн вела машину так осторожно и неуверенно, что пока мы не выехали из Джермантауна, я была вынуждена убрать ее из-за руля и посадить на ее место Винсента. Энн указала нам путь, по которому мы выбрались из Филадельфии и направились к самому фешенебельному торговому центру «Прусский король» – более глупого названия пригорода я еще не встречала. Мы ходили по магазинам в течение четырех часов, и я сделала несколько симпатичных приобретений, хотя, опять же, ни одно из них не могло сравниться с той восхитительной одеждой, которую я оставила в аэропорту Атланты. Я купила красивое пальто за триста долларов – темно-синее, с пуговицами цвета слоновой кости, – и решила, что оно сможет защитить меня от пронизывающего холода северной зимы. Энн было приятно покупать мне разные вещи, и я не хотела препятствовать ее счастью.

Вечером я вернулась в Ропщущую Обитель. Так приятно было переходить из комнаты в комнату в свете колеблющегося пламени свечей в сопровождении лишь теней да еле слышимого шепота. Да, забыла упомянуть, что в магазине спортивных товаров Энн приобрела две винтовки. Молодой продавец с грязными светлыми волосами и в таких же грязных кроссовках был потрясен наивностью пожилой женщины, покупавшей оружие для своего взрослого сына. Он предложил две дорогие пневматические винтовки – двенадцати– и шестнадцатизарядную, в зависимости от тою, на какую дичь собирался охотиться ее мальчик. Энн купила обе и еще по шесть коробок патронов для каждой. И теперь, пока я переходила с канделябром из комнаты в комнату, Винсент в каменной прохладе кухни отлаживал и смазывал винтовки.

Раньше я никого не использовала так, как Винсента. Если раньше я сравнивала его сознание с джунглями, то теперь я все больше убеждалась, что эта метафора прекрасно отражала действительность. Образы, мелькавшие в сохранившихся участках его мозга, неизменно были связаны с насилием, убийством и разрушением. Я улавливала картины убийства членов его семьи – матери на кухне, отца в кровати, старшей сестры на кафельном полу ванной, но я не знала, были ли то воспоминания о реальных событиях или просто фантазии. Сомневаюсь, что и сам Винсент отдавал себе в этом отчет. Никогда не спрашивала его об этом, но даже если бы и спросила, он не смог бы ответить.

Вообще, использование Винсента напоминало мне езду верхом на норовистой лошади – стоило только отпустить вожжи и предоставить ей делать все что заблагорассудится. Он был невероятно силен для своего роста и телосложения, просто необъяснимо силен. Казалось, в самые неожиданные моменты всю его систему захлестывали огромные волны адреналина, и тогда его мощь становилась поистине сверхчеловеческой. Мне очень нравилось разделять с ним это состояние, хотя я и была всего лишь пассивной участницей. С каждым днем я чувствовала себя все моложе. Я знала, что когда доберусь до своего дома в Южной Франции, возможно в будущем месяце, я настолько помолодею, что даже Нине не удастся узнать меня, Рождественские праздники портили только ночные кошмары, связанные с Ниной. Они повторялись из ночи в ночь: Нина открывает глаза; мертвенно-бледная маска ее лица с дыркой во лбу; Нина поднимается из своего гроба – я вижу ее пожелтевшие острые зубы и синие глаза, которые вдруг открываются в пустых глазницах черепа, в окружении полчища белесых червей.

Мне не нравились эти сны.

В субботу вечером я оставила Энн на первом этаже Ропщущей Обители охранять дверь, а сама свернулась клубком в детской кровати и отдалась шепоткам, погрузившим меня в полудрему.

Винсент вновь вышел подземным ходом. Он был своеобразным символом появления на свет: длинный узкий коридор с наползающими друг на друга шероховатыми стенами, резкий запах земли, напоминающий медный привкус крови, узкий лаз в конце и, как взрыв света и звука, – первый глоток свежего ночного воздуха.

Винсент пересек темную аллею, перепрыгнул через изгородь, миновал пустую стоянку и нырнул во тьму следующей улицы. Винтовки он оставил на кухне в Ропщущей Обители; с собой он захватил лишь косу, укоротив ее длинную деревянную рукоять на четырнадцать дюймов, и нож.

Я не сомневалась, что летом эти улицы кишмя кишат неграми: жирные негритянки сидят на ступеньках и мелют языками, как бабуины, или тупо смотрят на своих грязных, оборванных ребятишек, а расхлябанные особи мужского пола, без работы, без идеалов, без каких-либо видимых средств к существованию, околачиваются в барах или подпирают стены на углах. В тот же вечер, в разгар суровой зимы, на улицах было темно и тихо, узкие оконца занавешены, заперты двери одноквартирных домов. Винсент не просто двигался, как безмолвная тень, он поистине превратился в нее, перемещаясь с аллеи на улицу, с улицы на пустую стоянку, со стоянки во двор, нарушая при этом покой не больше, чем дуновение ветра.

Две ночи назад он выследил членов банды, которые собирались в большом старом здании, расположенном посреди заброшенных стоянок, неподалеку от высокой железнодорожной платформы, врезавшейся в эту часть гетто, как Великая Стена, в бесплодной попытке некоторых более цивилизованных горожан оградиться от варваров. Лежа на промерзшей траве возле заброшенной машины, Винсент наблюдал.

Черные фигуры двигались перед освещенными окнами, словно карикатурные изображения негров на экране «волшебного фонаря». Наконец пятеро из них вышли из дому. Мне не удалось узнать их в тусклом свете, но это не имело значения. Винсент подождал, пока они скроются в узкой аллее у железнодорожной платформы, а затем двинулся за ними. Как меня возбуждало безмолвное преследование, это скольжение в ночи, казалось, не требовавшее от него никаких усилий. Почти в кромешной тьме Винсент видел не хуже, чем большинство людей при дневном свете. Я словно разделяла мысли и чувства сильной и гибкой охотничьей кошки. Голодной кошки.

В компании было две девушки. Винсент замедлил шаг, когда группка остановилась. Он принюхался, вбирая в ноздри сильный, чуть ли не звериный запах негров. Негры так же легко возбуждаются и так же быстро забывают о происходящем вокруг, как кобели, учуявшие суку в период течки. Эти две негритянки были явно разгорячены. Вместе с третьим парнем, дожидавшимся своей очереди, Винсент смотрел, как две пары совокуплялись на темной платформе – обнаженные черные ноги девиц то разъезжались в стороны, то смыкались на дергающихся задах мужских особей. Все тело Винсента напряглось, не в силах превозмочь желания вступить в дело тут же, но я заставила его отвернуться и дождаться, пока парни удовлетворят свою похоть. Девицы с невинным и простодушным видом, как довольные помойные кошки, направились по своим домам, смеясь и переговариваясь. И тогда я спустила Винсента с цепи.

Он дождался, когда негры свернули за угол Брингхерст-стрит возле заброшенной обувной фабрики. Первый удар косы пришелся парню в живот, и, разрезав его пополам, лезвие вышло в районе позвоночника. Винсент не стал вытаскивать косу и бросился на второго с ножом. Третий негр бросился наутек.

Раньше, когда я ходила в кино, еще до второй мировой войны, пока фильмы не превратились в бездумную непристойную дешевку, мне всегда нравились сцены с испуганными цветными рабами. Помню, как смотрела в детстве «Рождение нации» и смеялась от души, когда цветные дети пугались кого-то, завернутого в простыню. Помню, как сидела в пятипфеннинговом кинотеатре вместе с Ниной и Вилли на старом фильме Гарольда Ллойда, не требовавшем субтитров, и заливалась смехом – вместе со всем залом – над туповатым ужасом Степина Принесика. Припоминаю, как смотрела по телевизору старый фильм Боба Хоупа, еще до того как вульгарность 60-х заставила меня навсегда распрощаться с телеэкраном, и хохотала над побелевшим от ужаса цветным помощником Боба, когда он оказался в каком-то доме с привидениями. Так вот, вторая жертва Винсента выглядела точно как эти кинокомики – огромное лицо побелело, глаза вылезли на лоб, ладонью зажат распяленный от ужаса рот, колени сведены, ноги трясутся. Тишина детской в Ропщущей Обители была нарушена моим громким хохотом, и я не могла остановиться даже тогда, когда Винсент пустил в ход нож и сделал то, что нужно.

Третьему мальчику удалось бежать. Винсент хотел последовать за ним, он рвался, как собака на поводке, но я заставила его повернуть обратно. Негр был лучше знаком с расположением улиц, действенность же Винсента заключалась в быстроте и неожиданности нападения. Я понимала, насколько рискованна эта игра, и не хотела потерять мальчика после стольких трудов, вложенных в него. Однако прежде чем заставить его вернуться, я позволила ему окончательно разделаться с теми двумя. Его маленькие забавы не требовали много времени и удовлетворяли какое-то садистское начало в джунглях его сознания.

И вот когда он снял куртку со второго, тут-то из нее и выпала фотография. Винсент был слишком поглощен своим занятием, чтобы обратить на это внимание, но я заставила его отложить косу и поднять снимок. На нем была изображена я и мистер Торн.

Я резко вскочила у себя в детской.

Винсент сразу же направился домой. Встретив его на кухне, я вынула из его грязной окровавленной руки снимок. Никаких сомнений не оставалось – на расплывчатом изображении (вероятно, оно являлось увеличенным фрагментом более крупной фотографии) я была видна совершенно отчетливо, и мистер Торн тоже. Я сразу поняла, что это дело рук мистера Ходжеса. В течение многих лет мне довелось наблюдать, как этот жалкий человечек со своей жалкой камерой делал любительские снимки своей несчастной семейки. Мне казалось, я принимала все меры предосторожности, чтобы не оказаться сфотографированной, но, очевидно, он все-таки однажды щелкнул нас...

При свете свечей сидела я в холодной каменной кухне Ропщущей Обители и размышляла. Как этот снимок оказался у негритоса? Значит, кто-то меня разыскивал, вот только кто? Полиция? Но откуда они могли узнать, что я в Джермантауне? Нина?

Однако все мои догадки были лишены какого-либо смысла.

Я заставила Винсента вымыться в большой гальванизированной ванне, купленной Энн. Она принесла керосиновый обогреватель, но ночь выдалась холодной, и от тела Винсента, пока он купался, валил пар. Некоторое время спустя я помогла вымыть ему волосы. Ну и зрелище же мы представляли втроем: две благородные тетушки, купающие отважного юношу, только что вернувшегося с войны, – обнаженное тело в клубах пара и наши огромные тени, суетящиеся при свете старинных свечей на грубо отесанных стенах.

– Винсент, дорогой мой, – шептала я, втирая шампунь в его длинные волосы, – мы непременно должны узнать, откуда взялась эта фотография. Не сегодня, мой дорогой, сегодня на улицах будет слишком много народу, когда обнаружится твое «рукоделие». Но в самом скором времени. И когда ты узнаешь, кто дал негру этот снимок, ты приведешь этого человека сюда... ко мне.

Глава 11

Вашингтон, округ Колумбия

Суббота, 27 декабря 1980 г.

Сол Ласки лежал в стальном саркофаге и размышлял о жизни. Он вздрогнул от холодного потока воздуха, исходившего из кондиционера, подтянул колени к груди и в подробностях попытался вспомнить весеннее утро на ферме своего дядюшки – золотистый солнечный свет, игравший на тяжелых ветвях ив и поле белых маргариток за каменной крепостной стеной амбара.

Его левое плечо и рука болели непрестанно, в висках пульсировала кровь, пальцы покалывало, вены на правой руке саднило от бесконечных уколов. Но Солу почему-то была приятна эта боль, он не сопротивлялся ей. Боль стала для него единственным маяком, на который он мог положиться в густом тумане медикаментозного дурмана и полной дезориентации.

Сол перестал ощущать время. Он отдавал себе в этом отчет, но ничего не мог поделать. Он помнил все подробности, по крайней мере до момента взрыва в здании Сената, но они никак не хотели располагаться в нужной последовательности. То он лежал на своей узкой койке в холодной стальной камере – с решеткой кондиционера, скамьей из нержавеющей стали, уборной и металлической дверью, уходящей в стену; то пытался зарыться в холодную солому, ощущая морозный ночной воздух, втекающий через разбитое окно, и чувствовал, что скоро за ним придут оберет и немецкие охранники с овчарками.

Боль была маяком. Несколько минут отчетливого сознания за эти первые дни после взрыва были отмечены болью. Нестерпимая боль, когда ему вправляли сломанную ключицу: хирургические зеленые халаты в окружении антисептических средств явно могли относиться к любому лечебному заведению. Но далее последовал ледяной шок белых коридоров и обитой сталью камеры, люди в строгих костюмах с яркими персональными значками, приколотыми к карманам и лацканам, и болезненные уколы, вызывающие галлюцинации и дискретность сознания.

Первые допросы также сопровождались болью. Их проводили двое – лысый коротышка и блондин с военной стрижкой. Лысый ударил Сола по плечу металлической дубинкой. Сол закричал, от боли из глаз невольно брызнули слезы, но внутренне он обрадовался – обрадовался тому, что сознание очистилось от тумана и мутных испарений.

– Вам известно мое имя? – осведомился лысый.

– Нет.

– Что вам говорил ваш племянник?

– Ничего.

– Кому еще вы рассказывали об Уильяме Бордене и других?

– Никому.

Может, до этого разговора, а может, позже – Сол точно не знал – боль растворилась в приятной дымке транквилизаторов.

– Вы знаете, как меня зовут?

– Чарлз Колбен, помощник по особым поручениям директора ФБР.

– Кто вам это сказал?

– Арон.

– Что еще вам рассказывал Арон?

Сол повторил весь разговор до малейших подробностей, которые мог припомнить.

– Кому еще известно о Вилли Бордене?

– Шерифу. Девушке. – И Сол рассказал все о Джентри и Натали.

– Что вы еще знаете?

И Сол выложил все, что ему было известно.

Туман и видения наступали и отступали. Зачастую, когда Сол открывал глаза, он видел перед собой все ту же стальную камеру. Койка была напрочь прикреплена к стене. Уборная – крохотная и без ручки спуска – вода сливалась автоматически через нерегулярные отрезки времени. Пища на стальных подносах появлялась, пока Сол спал. Он перебирался на металлическую скамью, съедал все принесенное и отставлял поднос. Когда он снова засыпал, поднос исчезал. Время от времени металлическая дверь открывалась и в камеру входили санитары в белой униформе – они делали уколы или вели его по голым коридорам в маленькие помещения с зеркалами на стене. Его ставили лицом к зеркалу, и Колбен или еще один тип в сером костюме задавал ему бесконечные вопросы. Если он отказывался отвечать, ему снова вводили инъекцию, и тогда его охватывали тревожные видения, в которых он очень хотел подружиться со всеми этими людьми и рассказывал им все, чего они от него хотели. Несколько раз он ощущал, как кто-то – Колбен? – проскальзывал в его сознание, и тогда у него всплывали воспоминания сорокалетней давности о подобном насилии. Но такое случалось редко, уколы же делали постоянно.

Сол перемещался во времени взад и вперед: то он окликал свою сестру Стефу на ферме дяди Мойши, то пытался догнать отца в гетто в Лодзи, то засыпал гашеной известью трупы в Рву, то пил лимонад и беседовал с Джентри и Натали или играл с десятилетними племянниками Ароном и Исааком на ферме Давида и Ребекки возле Тель-Авива.

Вызванная наркотиками дискретность сознания уменьшалась. Разрозненные временные отрезки увязывались воедино. Свернувшись на голом матраце – одеяла не было, а из-за стальной решетки немилосердно дуло, – Сол размышлял о себе и своей лжи. Оказывается, он лгал себе многие годы. Поиски оберста были ложью, оправдывавшей его бездействие. Его деятельность психиатра тоже была ложью – способом отодвинуть свои страхи на безопасное академическое расстояние. Его служба в качестве санитара во время трех израильских войн также представляла собою самообман, позволявший избегать конкретных действий.

Пребывая в сером мареве между наркотической нирваной и болезненной действительностью, Сол угадывал в истинном свете свою многолетнюю ложь. Он оправдывал себя вымышленными причинами, когда в Чарлстоне рассказывал шерифу и Натали о Нине и Вилли. Втайне он надеялся, что это подвигнет их к какому-либо действию. С себя же он груз ответственности за необходимость отомстить снимал и перекладывал на плечи других... Он обратился к Арону с просьбой найти Френсиса Харрингтона не потому, что был слишком занят, а потому, что подсознательно желал, чтобы все за него сделали Арон и Моссад. Теперь он понимал, зачем двадцать лет назад рассказал Ребекке об оберете – не признаваясь себе в этом, он тайно надеялся, что она сообщит Давиду, а Давид в своей энергичной американо-израильской манере займется этим...

Сол содрогнулся, подтянул колени к груди и замер, обозревая вереницу лжи, которая прошла через всю жизнь. За исключением редких минут, как, например, в Челмно, когда он скорее готов был убить, чем оказаться в числе уведенных в ночь, вся его жизнь являлась гимном бездействию и компромиссу. И казалось, властьимущие ощущали это. Теперь он понимал, что его назначение на работу в Ров в Челмно и на сортировочный узел в Собибуре было не просто случайностью или удачей: те негодяи, что распоряжались его жизнью, каким-то образом чувствовали, что Сол Ласки по натуре – прирожденный капо, союзник, человек, которого можно спокойно использовать. Он не мог взбунтоваться, броситься на колючую проволоку, отдать свою жизнь за других даже для спасения хотя бы собственного достоинства. Его бегство из Собибура и за пределы охотничьих угодий оберста было не закономерным, а чисто случайным – он просто поддался течению не зависевших от него событий.

Сол выкатился из кровати и замер, покачиваясь посреди своей крохотной стальной камеры. На нем был надет серый комбинезон. Очки у него забрали, поэтому металлическая стена, хоть и находившаяся в нескольких футах от него, расплывалась в глазах, казалась нематериальной. Левая рука Сола была на перевязи, но сейчас он вынул ее, и она свободно свисала сбоку. Он осторожно пошевелил пальцами, и через плечо и шею его пронзила острая боль, ошарашивающая и отрезвляющая. Он еще раз пошевелил рукой. И еще раз.

Затем, спотыкаясь, он добрел до стальной скамейки и тяжело рухнул на нее.

Джентри, Натали, Арон и его семья – над всеми ними теперь нависла ужасная опасность. Но со стороны кого?

Он почувствовал сильное головокружение и, склонив голову, застонал. Почему, почему он был настолько глуп, что приписал эти страшные способности лишь Вилли и тем пожилым дамам?! А сколько еще было таких, кто разделял с оберстом его пристрастия и таланты? Из груди Сола вырвался хриплый смех. Он посвятил в свою историю Джентри, Натали и Арона, не имея ни малейшего представления, как бороться даже с одним оберстом! Он и не предполагал, что все они, его друзья, его близкие, могут попасть в какую-либо ловушку – Вилли Борден ни о чем не догадывается, а непричастность этих людей служила как бы гарантией их безопасности. Но что же он надеялся сделать дальше? На что рассчитывал? На выстрел из моссадовской «беретты» 22 калибра?

Сол откинулся назад на металлическую стену и приник щекой к холодной стали. Скольких же людей он погубил из-за собственной трусости и бездействия? Стефу. Джозефа. Своих родителей. А теперь почти наверняка шерифа и Натали. Френсиса Харрингтона. Сол снова застонал, вспомнив утробное «Auf Wiedersehn» в кабинете Траска и последовавший затем взрыв. За мгновение до этого негодяй оберет каким-то образом дал возможность Солу взглянуть на происходящее глазами Френсиса, и Сол уловил это загнанное в угол перепуганное сознание Харрингтона, оказавшегося пленником в своем собственном теле и безвольно ожидающего неизбежного конца. Сол посылал его в Калифорнию. С ним были его друзья Селби Уайт и Деннис Леланд. Значит, еще две жертвы на алтаре трусости Сола Ласки...

Сол не понимал, почему на сей раз в действии одурманивающих транквилизаторов сделан перерыв. Возможно, он, доктор Ласки, больше не нужен им, они выпотрошили его, и в следующий раз, когда за ним придут, его отведут на казнь. Но ему уже было все равно. Он чувствовал, что его, словно электрическим током, пронзает ярость. Перед тем как неизбежная, давно ожидаемая пуля разнесет ему голову, он должен совершить поступок. Он нанесет кому-нибудь ответный удар. В это мгновение Сол Ласки с радостью отдал бы свою жизнь, только чтобы предупредить Арона, Джентри и Натали, но с еще большей готовностью он отдал бы все их жизни, чтобы отомстить оберсту или любому из этих надменных подонков, управлявших миром и посмеивавшихся над страданиями людей, которых они использовали как пешек.

Дверь с лязгом поползла в сторону, и в камеру вошли трое высоких мужчин в белых комбинезонах. Сол поднялся и, подойдя к ним на заплетающихся ногах, вмазал первому по физиономии.

Удар не достиг цели. Мужчина рассмеялся, легко перехватил руку Сола и завел ее за спину.

– Смотри-ка, этот старый еврей хочет поиграть. Сол попробовал сопротивляться, но здоровяк справлялся с ним, как с ребенком. Второй закатал ему рукав и достал шприц. Сол стиснул зубы, стараясь не заплакать.

– Сейчас будем бай-бай, – сказал третий и ввел иглу в исхудавшую, исколотую руку. – Приятного путешествия, старина.

Они выждали с полминуты, потом отпустили его и повернулись к двери. Сжав кулаки, Сол сделал несколько неуверенных шагов следом за ними, но потерял сознание еще до того, как захлопнулась дверь.

Ему снилось, что его куда-то ведут и он послушно бредет. До него донесся звук работающих авиадвигателей, он ощутил застоявшийся запах табачного дыма. Потом его снова куда-то вели, поддерживая сильными руками. Нестерпимо ярко горел свет. А когда он закрыл глаза, то услышал перестук колес поезда, увозившего его в Челмно.

Очнулся Сол в удобном кресле какого-то транспортного средства. До него донесся ровный ритмичный гул, но прошло несколько минут, прежде чем он сообразил, что находится в вертолете. Глаза его были закрыты. Под головой покоилась подушка, но щекой он ощущал поверхность не то стекла, не то плексигласа. Сол почувствовал, что одет, а на носу снова были очки. До его слуха долетали приглушенные мужские голоса и звуки радиосвязи. Он не стал открывать глаза, надеясь собраться с мыслями и уповая на то, что захватившие его люди не обратят внимания на окончание срока действия наркотика.

– Нам известно, что вы проснулись, – послышался мужской голос совсем рядом. Солу почему-то был знаком этот голос.

Он открыл глаза, превозмогая боль, повернул голову и поправил очки. Было темно. Он и еще трое мужчин занимали пассажирские места в вертолете. В красном свете приборной доски виднелись фигуры пилота и его помощника. За иллюминатором справа не было видно ничего. На сиденье слева расположился агент по особым поручениям Ричард Хейнс – он перелистывал какие-то бумаги при свете крохотной лампочки над головой. Сол откашлялся и облизал сухие губы, но Хейнс опередил его:

– Мы садимся через минуту. Приготовьтесь. – На подбородке агента все еще виднелись следы синяка.

Сол вспомнил о вопросах, которые хотел задать, но решил не делать этого. Он опустил глаза и только теперь заметил, что его левая рука была скована наручниками вместе с правой рукой Хейнса.

– Сколько времени? – спросил он, и голос его прозвучал, как воронье карканье.

– Около десяти.

Сол вгляделся во тьму за иллюминатором и понял: десять вечера, а не утра.

– Какой сегодня день?

– Суббота, – с легкой улыбкой ответил Хейнс.

– Число?

Фэбээровец замешкался и слегка передернул плечами.

– Двадцать седьмое декабря.

Сол закрыл глаза от внезапно накатившего на него приступа головокружения. Значит, потеряна неделя. Но ему казалось, что прошла вечность. Нестерпимая боль пронзила левую руку и плечо. Оглядев себя, он увидел, что одет в чужой темный костюм, белую рубашку и галстук. Сол снял очки. Стекла были подобраны правильно, однако оправа новая. Он внимательно осмотрел пассажиров вертолета. Из них он знал только Хейнса.

– Вы работаете на Колбена, – медленно проговорил Сол. Агент не ответил, и Сол продолжал:

– Вы ездили в Чарлстон убедиться, что местная полиция так и не догадалась, что же произошло на самом деле. И вы забрали из морга записную книжку Нины Дрейтон.

– Пристегните ремень, – откликнулся Хейнс. – Сейчас мы будем садиться.

Ничего прекраснее Сол еще не видел в своей жизни. Сначала он решил, что это коммерческий океанский лайнер, расцвеченный огнями и сияющий белизной на фоне темно-зеленых вод, но по мере того как вертолет приближался к высвеченному оранжевым кресту на палубе, он понял, что это частная яхта, элегантная, изящная, длиной чуть ли не с футбольное поле. Члены экипажа махали светящимися регулировочными приборами, и вертолет в свете прожекторов мягко опустился на палубу. Четверо пассажиров спустились вниз по трапу, не дожидаясь, пока утихнут двигатели. Когда они отошли от вертолета и смогли выпрямиться, Хейнс отстегнул наручники и засунул их в карман своего пальто. Сол потер запястье чуть ниже вытатуированных синих цифр.

К ним тут же подошли несколько членов экипажа в белых униформах.

– Сюда. – И процессия двинулась вверх по направлению к широкому проходу. Ноги у Сола подгибались, хотя судно стояло неподвижно. Дважды Хейнсу приходилось поддерживать его. Сол вдыхал теплый, влажный тропический воздух, насыщенный приглушенными ароматами джунглей, и заглядывал через открытые двери в элегантную полутьму кают, кабинетов и баров, мимо которых они проходили. Полы везде были устланы коврами, стены – обиты деревом, искусно выполненные интерьеры украшены медью и золотом. Яхта выглядела как плавучий пятизвездочный отель. Когда они проходили мимо капитанского мостика, в зеленоватых отсветах электронного оборудования Сол заметил вахтенных. На лифте они поднялись в отдельную каюту с балконом, который скорее представлял из себя крыло ходового мостика. В каюте сидел мужчина в белоснежном пиджаке, держа в холеной руке высокий бокал. За его спиной, возможно в миле от яхты, виднелся остров. Пальмы и другую разнообразную тропическую растительность освещали сотни японских фонариков, дорожки высвечивались белыми огнями, а длинный пляж был выхвачен светом десятков прожекторов, и над всем этим в вертикальных лучах подсветки высился деревянный с красным изразцом замок, – будто декорация из какого-то исторического фильма.

– Вы меня знаете? – осведомился мужчина, сидевший в шезлонге. Сол прищурился.

– Ведущий рекламного канала телевидения? Хейнс подсек Сола сзади под колени, и тот повалился на пол.

– Можете оставить нас, Ричард. Хейнс с сопровождающими лицами вышел, и Сол, преодолевая боль, поднялся на ноги.

– Вы знаете, кто я такой?

– Вы – К. Арнольд Барент, – ответил Сол и зажал внутреннюю часть щеки зубами. Он ощутил вкус собственной крови, соединившийся с ароматами тропической растительности. – Как расшифровывается К., кажется, никто не знает.

– Кристиан, – улыбнулся Барент. – Мой отец был очень верующим человеком. Но в то же время он не лишен был чувства юмора. – Барент указал на соседнее кресло. – Садитесь, пожалуйста, доктор Ласки.

– Нет. – Сол отошел к перилам балкона, или мостика, или как это называлось. Тридцатью футами ниже плескалась вода. Крепко сжав руками перила, он посмотрел на Барента. – А вы не рискуете, оставаясь со мной наедине?

– Нет, доктор Ласки, ничем не рискую, – произнес Барент. – Я никогда не рискую.

Сол кивком указал на замок, сиявший во тьме.

– Ваш?

– Нашей организации, – кивнул Барент, отхлебнув из бокала. – Вы догадываетесь, почему вы здесь, доктор Ласки?

Сол поправил очки.

– Мистер Барент, я даже не знаю, что вы имеете в виду под словом «здесь». Я вообще не понимаю, почему я до сих пор жив.

– Ваше второе замечание весьма уместно, – признал он. – Полагаю, ваш организм уже в достаточной степени освободился от... э-э... транквилизаторов, чтобы вы оказались в состоянии прийти к каким бы то ни было выводам на этот счет.

Сол поджал губу. Он ощущал, насколько в действительности он ослаб от недоедания и обезвоживания. Вероятно, потребуются недели, чтобы окончательно избавиться от последствий наркотического воздействия.

– Наверно, вы полагаете, что я укажу вам путь к оберсту? – спросил он. Барент рассмеялся.

– К оберсту! Как забавно. Вероятно, вы думаете о нем именно в таких терминах, учитывая ваши... э-э... странные взаимоотношения. Скажите мне, доктор Ласки, неужто лагеря были так страшны, как об этом рассказывают средства массовой информации? Я всегда подозревал, что они пытаются, может, бессознательно, слегка усугубить реальную картину. Может, таким образом происходит избавление от подсознательного чувства вины?

Сол пристально посмотрел на собеседника, вбирая в себя все подробности его облика – безупречный загар, шелковый спортивный пиджак, мягкие туфли от Гуччи, аметистовое кольцо на мизинце... Ему не хотелось отвечать.

– Ну, неважно, – продолжал Барент. – Конечно, вы правы. Вы до сих пор живы только потому, что являетесь посланником мистера Бордена, а нам бы очень хотелось побеседовать с этим джентльменом.

– Я не посланник, – пробубнил Сол. Барент махнул рукой с ухоженными ногтями.

– Ну, тогда само послание, – поправился он. – Разница небольшая.

Раздались звуки гонгов, яхта начала разворачиваться и набирать обороты, словно намереваясь обойти остров. Сол увидел, как пристань на острове озарилась ртутными лампами.