Текст книги "Утеха падали"

Глава 39

Остров Долменн

Вторник, 16 июня 1981 г.

После того как вертолет Барента пропал из виду и наступила тишина, оберет еще некоторое время стоял на месте, заложив руки в карманы.

– Итак, – наконец повернулся он к Солу. – Настало время прощаться, моя маленькая пешка.

– Мне казалось, что я уже стал слоном, – возразил Сол.

Вилли рассмеялся и подошел к креслу с высокой спинкой, которое прежде занимал Барент.

– Пешка всегда остается пешкой, – сказал он, усаживаясь с достоинством короля, всходящего на трон. Он бросил взгляд на Рэйнольдса, тот подошел и встал рядом.

Сол не отрываясь смотрел на оберста, однако успел заметить краем глаза, как Тони Хэрод отполз в тень и, положив голову своей мертвой секретарши себе на колени, издал какое-то тошнотворное мяуканье.

– Продуктивный день, не так ли? – спросил оберет.

Сол ничего не ответил.

– Герр Барент сказал, что ты сегодня убил по меньшей мере трех его людей, – слегка улыбнулся Вилли. – И как тебе нравится быть убийцей, еврей?

Сол на глаз прикинул расстояние между ними. Шесть клеток и еще около шести футов. Двенадцать шагов.

– Это были невинные люди, – продолжал оберет. – Оплачиваемая охрана. У них наверняка остались жены, дети. Тебя это не заботит, еврей?

– Нет. – Сол покачал головой.

– Вот как? – удивился Вилли. – Значит, ты осознал необходимость уничтожать невинные жизни, когда это требуется? Очень хорошо. Я боялся, что ты сойдешь в могилу с той же дешевой сентиментальностью, которую я уловил в тебе при первой нашей встрече. Это прогресс. Как и вся ваша убогая нация, ты понял, что невинных нужно убивать, если от этого зависит твоя собственная жизнь. Представь, как давила меня эта необходимость, моя маленькая пешка. Людей, обладающих моей Способностью, немного – может, один на несколько сот миллионов, не больше дюжины в каждом поколении. На протяжении всей истории таких как я боялись и преследовали. При первых же признаках проявления нашего превосходства нас клеймили, как ведьм и дьяволов, и безмозглая толпа уничтожала нас. Мы поломали зубы, пока не научились скрывать свой исключительный дар. Если нам удавалось спастись от пугливых скотов, мы становились жертвами других, обладавших такими же способностями. Когда рождаешься акулой среди тунцовых косяков, при встрече с другими акулами не остается ничего другого, как бороться за сферу обитания. Мне, как и тебе, удалось выжить. У нас с тобой гораздо больше общего, чем мы готовы признать, не так ли, пешка?

– Нет, – ответил Сол.

– Нет?

– Нет, – повторил Сол. – Я – цивилизованное человеческое существо, а ты – акула, безмозглая, безнравственная машина убийства, питающаяся отбросами, ты – рудимент эволюции, способный лишь хватать и глотать.

– Ты пытаешься спровоцировать меня, – ухмыльнулся оберет. – Ты боишься, что я оттяну твой конец. Не бойся, пешка. Это будет быстро. И скоро.

Сол глубоко вздохнул, пытаясь справиться с физической слабостью. Только бы не упасть на колени. Раны его все еще кровоточили, но болезненные участки тела онемели и потеряли чувствительность, что было в тысячу раз ужаснее. Сол знал, что для решительных действий у него остаются считанные минуты.

Но оберет еще не закончил своей тирады.

– Как и весь Израиль, ты болтаешь о морали, а ведешь себя так же, как гестаповец. Любое насилие проистекает из одного и того же источника, пешка. Страсть к власти. Власть – вот единственная истинная мораль, еврей, единственный бессмертный бог, и страсть к насилию – это его заповедь.

– Нет, – сказал Сол. – Ты безнадежное жалкое создание, которое никогда не поймет основ человеческой морали и того, что заложено в слове «любовь». Но я хочу, чтобы ты знал, оберет. Как и весь Израиль, я понял, что существует и другая мораль, которая требует жертвоприношений и власти над людьми, и что мы никогда больше не преклоним головы перед такими, как ты, и теми, кто вам служит. К этому взывают сотни поколений невинных жертв. И выбора здесь нет.

Оберет печально покачал головой.

– Ты так ничему и не научился, – прошипел он. – Ты так же сентиментально глуп, как и твои недоразвитые сородичи, которые послушно шли в печи, улыбаясь и дергая себя за пейсы, и уговаривали своих умственно отсталых детей следовать за собой. Вы – безнадежная нация, и единственное преступление фюрера – что он не достиг своей цели по полному вашему истреблению. И все же, когда я убью тебя, пешка, я сделаю это не из личных соображений. Ты хорошо послужил, но ты слишком непредсказуем. И эта непредсказуемость не согласуется с моими дальнейшими планами.

– Когда я убью тебя, – сказал Сол, – я сделаю это исключительно из личных соображений. – И он шагнул к Вилли.

Оберет устало вздохнул.

– Ты умрешь сейчас. Прощай, еврей. Сол ощутил сильнейший мозговой удар, пронзивший его до основания позвоночника, – он был столь мощным и непреодолимым, словно Сола насадили на стальной прут. В то же мгновение он почувствовал, как его собственное сознание сдирается с него подобно тому, как срывают одежду с насилуемой жертвы, и как где-то у основания мозга пробуждается Тета-ритм, запуская в мозжечке фазу быстрого сна, превращая его в лунатика, в ходячий труп, неспособный контролировать собственные действия. Но даже несмотря на то, что его сознание было отброшено на темные задворки мозга, Сол продолжал ощущать внутри присутствие оберста – его зловоние, столь же острое и болезненное, как первый раздирающий легкие вдох ядовитого газа. И еще перед тем как произошло разделение его сознания он успел отметить изумление оберста, ибо включение фазы быстрого сна запустило поток воспоминаний и впечатлений, гипнотически внедренных в подсознание Сола и теперь взрывавшихся, как мины на поле озимой пшеницы.

Проникнув в мозг Сола Ласки, Вилли фон Борхерт внезапно столкнулся с другой личностью – хрупкой, конечно же, созданной гипнозом и облекающей тонкие нервные центры в жалкую оболочку из фольги, претендующую на звание истинных доспехов. Оберет в своей практике встречался с чем-то подобным лишь однажды, когда в 1941 году с группой боевиков ликвидировал несколько сотен пациентов в литовской психиатрической больнице. От скуки, за несколько секунд до того как пуля солдата СС выбила мозг у безнадежного шизофреника, Вилли проскользнул в его мысли. Тогда оберста тоже удивила вторая личность, внедренная в сознание, но справиться с ней оказалось не сложнее, чем с первой. Он был уверен, что и в данном случае не возникнет никаких проблем. Вилли снисходительно улыбнулся этим жалким потугам еврея удивить его и, прежде чем уничтожить безнадежное творение Сола, несколько секунд помедлил, смакуя его.

Двадцатитрехлетняя Мала Каган несет в печь крематория 6 Аушвице свою четырехмесячную дочь Эдек, сжимая в правом кулаке лезвие бритвы, которое она прятала все эти месяцы. Офицер СС врывается в толпу обнаженных, медленно передвигающихся женщин. «Что тому тебя, жидовка? Отдай мне». Сунув ребенка своей сестре. Мала поворачивается к эсэсовцу и открывает ладонь. «Получи!» – кричит она и разрезает ему лицо лезвием. Офицер вскрикивает и отскакивает назад, закрыв лицо руками, кровь сочится между пальцев. Дюжина эсэсовцев поднимают свои автоматы, когда Мала с бритвой в руке делает один шаг им навстречу. «Жизнь!» – кричит она, и все двенадцать автоматчиков стреляют одновременно.

Сол уловил ухмылку оберста и непроизнесенный вопрос: «К чему запугивать меня призраками, пешка?»

Тридцать часов потратил Сол, чтобы с помощью самогипноза воспроизвести эту последнюю минуту жизни Малы Каган. Но оберет в одну секунду разрушил эту личность, он смел ее с такой легкостью, как сметают паутину в кладовке.

Сол сделал еще один шаг вперед.

Вилли снова безжалостно вторгся в сознание Сола, достиг центров контроля и запустил желанный механизм фазы быстрого сна.

Шестидесятидвухлетний Шалом Кржацек ползет на четвереньках по подземным канализационным трубам Варшавы. Вокруг кромешная тьма, на головы безмолвной очереди беглецов обрушиваются фекальные воды, когда наверху опорожняются «арийские туалеты». Шалом ползет уже четырнадцать дней, с 25 апреля 1943 года, когда они бежали после безнадежной шестидневной схватки с отборными нацистскими частями. Он ведет с собой девятилетнего внука Леона. Из всей огромной семьи Шалома в живых остался только этот мальчик.. Аве недели ползет постоянно редеющая очередь евреев по вонючему мраку узких труб, в то время как немцы стреляют, поливают их из огнеметов и забрасывают канистры с ядовитым газом во все уборные гетто. Шалом захватил с собой шесть кусочков хлеба, и он делит их с Леоном, пока они ползут во тьме и экскрементах. Четырнадцать дней они пытаются выбраться наружу, пьют воду из сочащихся по стенам ручейков, уповая на то, что она дождевая, пытаются выжить. Наконец над головой открывается крышка люка, и на них глядит грубое лицо борца польского Сопротивления. «Выходите! – говорит он. – Выходите! Здесь вы в безопасности». Собрав последние силы, ослепленный солнечным светом. Шалом вылезает и долго лежит на уличной мостовой. За ним появляются еще четверо. Леона среди них нет. Слезы бегут по лицу Шалома, он пытается вспомнить, когда последний раз в темноте разговаривал с мальчиком. Час назад? Вчера? Слабо оттолкнув руки своих спасителей. Шалом спускается в темную дыру и ползет назад, туда, откуда пришел, выкрикивая имя внука.

Вилли фон Борхерт незамедлительно уничтожил плотную защитную мембрану, которой был Шалом Кржачек.

Сол сделал еще один шаг вперед.

Оберет поерзал в кресле, и будто тупой топор расколол сознание Сола.

Семнадцатилетний Питер Гайн сидит и рисует в Аушвице движущуюся мимо него очередь мальчиков, направляющихся к душевой. Последние два года в Терезине Питер и его друзья выпускали газету «Ведем», в которой он и другие юные художники публиковали свою поэзию и рисунки. Перед отправкой Питер, отдал все восемьсот страниц юному Зденеку Тауссигу, чтобы тот спрятал их в старой кузнице за магдебургскими бараками. Питер не видел Зденека с момента приезда в Аушвиц. Теперь Питер тратит последний лист бумаги и кусок угля, чтобы зарисовать бесконечную очередь обнаженных мальчиков, проходящих перед ним, морозным ноябрем. Уверенными точными мазками Питер набрасывает выступающие сквозь кожу ребра и расширенные от ужаса глаза, трясущиеся худые ноги и руки, стыдливо прикрывающие сжавшиеся от холода гениталии. К нему подходит капо в теплой одежде и с деревянной дубинкой 6 руках. «Что это? – спрашивает он. – Вставай к остальным». Питер не поднимает головы от своего рисунка. «Минуточку, – отвечает он. – Я почти закончил». Разъяренный капо ударяет Питера дубинкой по лицу и каблуком сапога наступает ему на руку, ломая три пальца. Он хватает юношу за волосы, поднимает его на нош и швыряет в медленно движущуюся очередь. Обнимая сломанную руку, Питер оглядывается через плечо и видит, как холодный осенний ветер подхватывает его рисунок, тот ненадолго застревает в верхнем ряду колючей проволоки и, кувыркаясь, летит дальше, к линии деревьев на западе.

Оберет сметает и эту личность.

Сол сделал два шага вперед. Боль от непрекращающегося мозгового насилия оберста стальными шипами впивалась ему изнутри в глазницы.

Ночью, перед тем как быть отправленными в газовые камеры Биркенау, поэт Ицхак Кацнельсон читает свое стихотворение восемнадцатилетнему сыну и еще дюжине свернувшихся на полу людей. До войны Ицхак прославился по всей Польше своими юмористическими стихами и песнями для детей. Это были добрые, радостные стихи. Младшие сыновья, Ицхака, Бенджамин и Бенсион, были убиты вместе со своей матерью в Треблинке полтора года назад. Теперь он читает на иврите, языке, которого никто, кроме его сына, не понимает, затем переводит на польский:

Мне снился сон,

Ужасный сон,

Что мой народ исчез,

Его не стало!

Я проснулся в слезах.

Мой сон стал явью:

Все так и стало.

Это стало со мной.

В наступившей тишине сын Ицхака подползает к нему поближе, садится на, холодную солому. «Когда я вырасту, я тоже буду писать великие стихи», – шепчет мальчик. Иихак обнимает сына за худенькие плечики. «Конечно», – отвечает он и начинает петь медленную и нежную польскую колыбельную. Ее подхватывают другие, и вскоре все бараки заполняются звуками песни.

Одним ударом своей железной воли оберет уничтожил Ицхака Кацнельсона.

Сол сделал еще один шаг вперед.

* * *

Тони Хэрод с изумлением, завороженно смотрел, как Сол приближался к Вилли. Психиатр походил на пловца, преодолевающего мощный прилив, или путешественника, двигающегося навстречу ураганному ветру. Схватка между ними была беззвучной и невидимой, но она была столь же ощутима, как и электромагнитная буря, и по завершении каждого взрыва противостояния еврей поднимал ногу, медленно подвигался вперед и ставил, как парализованный, вновь учащийся ходить. Таким образом израненный, окровавленный человек преодолел шесть клеток и уже достиг последнего ряда шахматной доски, когда Вилли словно стряхнул с себя сонное состояние и бросил взгляд на Тома Рэйнольдса. Вытянув свои длинные мощные пальцы, белокурый убийца прыгнул вперед...

В трех милях от особняка раздался мощный взрыв, поднявший в воздух «Антуанетту». Сила его была столь велика, что вылетело несколько стекол из панорамных дверей. Ни Вилли, ни Ласки ничего не заметили. Хэрод смотрел, как трое мужчин сошлись, как Рэйнольдс начал душить Сола Ласки, и услышал новые взрывы со стороны аэропорта. Он осторожно опустил голову Марии Чен на холодную плитку, пригладил ее волосы и медленно стал обходить борющихся людей.

Восемь футов отделяло Сола от оберста, когда насилие над его сознанием прекратилось. Казалось, кто-то выключил невыносимый, заглушающий все на свете рев. Сол споткнулся и едва не упал. Он восстановил контроль над собственным телом с таким ощущением, которое испытывает человек, возвращаясь в дом раннего детства, робко и с грустью осознавая, какое расстояние отделяет его от когда-то близкой и родной обстановки.

В течение нескольких минут Сол и оберет являлись практически одним липом. В процессе страшной схватки ментальных энергий Сол точно так же пребывал в сознании оберста, как тот – в его собственном. Сол почувствовал, как всеобъемлющая гордыня этого монстра сменяется неуверенностью, а неуверенность – страхом, когда он понял, что ему противостоят не просто несколько человек, но армии, легионы мертвых, поднимающихся из своих братских могил, которые он помогал выкапывать, чтобы в последний раз бросить ему свой вызов.

Да и самого Сола поразили и даже испугали тени, вставшие с ним рядом, поднявшиеся, чтобы защитить его, перед тем как они будут унесены обратно во тьму. Некоторых из них он даже не мог вспомнить – откуда они? Одни – с фотографий, другие – из досье... Зато Сол хорошо помнил других – молодого венгерского кантора, последнего раввина Варшавы, девочку из Трансильвании, покончившую с собой в день Искупления, дочь Теодора Херцля, умершую от голода в Терезиенштадте, шестилетнюю девочку, убитую женами эсэсовцев в Равенсбруке... Какое-то страшное мгновение Сол метался в бесконечных коридорах собственного сознания, сомневаясь, не попал ли он в какое-то невероятное хранилище национальной памяти, которое не имеет никакого отношения к сотням часов его тщательного самогипноза и месяцам заранее сконструированных кошмаров.

Последней личностью, уничтоженной оберстом, был он сам, четырнадцатилетний Сол Ласки, стоящий в Челмно и беспомощно глядящий вслед отцу и брату Иосифу, уходящим к душевым. Только на этот раз, за мгновение до того, как фон Борхерт рассеял этот образ, Сол вспомнил то, чего он не позволял себе раньше, – его отец обернулся, крепко прижимая к себе Иосифа, и воскликнул на иврите: «Услышь! О Израиль! Мой старший сын будет жить!» И Сол, сорок лет искавший покаяния в этом самом непростительном из грехов, наконец увидел его в лице единственного человека, который мог простить его – четырнадцатилетнего Сола Ласки.

Сол снова споткнулся, восстановил равновесие и, собрав все силы, бросился к оберсту.

Том Рэйнольдс кинулся ему наперерез, протягивая свои длинные пальцы к его горлу. Сол не обратил на него никакого внимания, оттолкнул в сторону со всей силой своих союзников, которые присоединились к нему, и преодолел последние пять футов, отделявшие его от Вилли фон Борхерта.

На мгновение он увидел удивленное лицо оберста, его расширенные от недоумения выцветшие глаза и вцепился в его жилистую шею, опрокидывая кресло и увлекая за собой Рэйнольдса. Все трое рухнули на пол.

Герр генерал Вильгельм фон Борхерт был старым человеком, но его руки все еще сохраняли силу, и он принялся колотить Сола, упираясь ему в грудь и лицо в отчаянной попытке освободиться. Сол не обращал внимания на удары, на колени оберста, молотившие его живот, на сокрушительные кулаки Тома Рэйнольдса, опускавшиеся ему на спину и голову. Используя свою комбинированную силу, Сол сомкнул пальцы на горле оберста и принялся душить его, понимая, что ослабит хватку, только когда эта тварь перестанет дышать.

Вилли брыкался, извивался, царапал руки и лицо Сола, брызжа слюной во все стороны. Его румяное лицо сделалось сначала багрово-красным, потом посинело, он уже задыхался. Чем глубже впивались пальцы Сола в шею проклятого оборота, тем более сверхъестественный прилив сил он ощущал. Каблуками ботинок Вилли барабанил по ножке опрокинутого массивного кресла.

Сол не заметил, как следующей взрывной волной снесло панорамные двери и выбило все окна, осыпав их осколками стекла. Он не заметил, как второй снаряд попал в верхние этажи особняка, тут же наполнив зал дымом, когда занялись старые кипарисовые стропила. Он не заметил, как Рэйнольдс удвоил и утроил свои усилия, царапая, тряся, колотя и пиная Сола, словно какая-то обезумевшая заводная игрушка. Он не заметил, как, хрустя битым стеклом, к ним подошел Тони Хэрод с двумя тяжелыми бутылками «Дом Периньона» и одной из них ударил Рэйнольдса по затылку. Пешка Вилли Бордена, потеряв сознание, отпустила Сола, но продолжала извиваться и вздрагивать от тех лихорадочных нервных импульсов, которые все еще посылал оберет. Хэрод сел на черную клетку, открыл бутылку и стал пить прямо из горлышка. Но Сол и этого не заметил. Он все крепче и крепче сжимал руки на горле фон Борхерта, не обращая внимания даже на кровь, хлещущую из его собственного разодранного горла и капающую на темнеющее лицо и выпученные глаза оберста.

Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем Сол осознал, что оберет мертв. Пальцы Сола так глубоко ушли в горло чудовища, что даже когда он заставил себя разжать их, на шее остались глубокие вмятины, словно отпечатки скульптора в мягкой глине. Голова Вилли была запрокинута, дыхательное горло сжато, как пластмассовая трубка, вылезшие из орбит глаза неподвижно уставились в потолок, распухшее лицо почернело. Том Рэйнольдс лежал мертвый на соседней клетке – его застывшее лицо представляло собой искаженную карикатуру на маску смерти своего хозяина.

Сол почувствовал, что последние силы вытекают из него, как жидкость из разбитого сосуда. Он знал, что где-то здесь, в зале, находится и Хэрод и с ним тоже надо разобраться, но не сейчас. А может, в этом и не возникнет необходимости.

С возвращением сознания вернулась и боль. Правое плечо Сола было сломано и кровоточило, ему казалось, что осколки костей трутся друг о друга. Грудь и шея оберста были залиты кровью Сола, вырисовывая бледные отпечатки его рук.

Тем временем особняк содрогнулся еще от двух взрывов. Дым окутал зал, и десятки тысяч витражей отразили языки бушующего на втором этаже пламени позади Сола. Он уже ощущал жар спиной, понимал, что должен встать и идти, пока не поздно. Но не мог.

Сол приложил щеку к груди оберста и позволил силе тяжести придавить себя. Снаружи снова раздался грохот, но Сол не обратил на него внимания. Испытывая острейшую потребность хотя бы в минутном отдыхе, он закрыл глаза, и теплый мрак объял его со всех сторон.

Глава 40

Остров Долменн

Вторник, 16 июня 1981 г.

– Ну вот и все, – сказал Микс.

Едва закончился обстрел, пилот начал опускать «Сессну» к посадочной полосе. Сам по себе обстрел оставил лишь несколько глубоких дыр, которые, при сопутствующей удаче и умелом управлении, можно было бы миновать, однако южная часть поля была перекрыта стволами двух поваленных деревьев, а северный конец полыхал от авиационного топлива. На главной взлетной полосе горел реактивный самолет; вдали, рядом с горами пепла и балками, которые еще недавно были ангаром, виднелось несколько дымящихся остовов вертолетов.

– Вот и все, что нам остается, – прорычал Микс.

– Видит Бог, мы старались. Стрелка топлива показывает, что пора поворачивать обратно. Нам и так придется добираться на «честном слове».

– У меня есть идея, – сказала Натали. – Давайте приземлимся в каком-нибудь другом месте.

– Нет. – Микс покачал головой. – Ты видела пляж на северной оконечности, над которым мы пролетали несколько минут назад? Прилив и шторм перевернули там все к черту. Ни малейшего шанса.

– Он прав, Натали, – устало проговорил Джексон. – В этой ситуации мы вряд ли что-то сможем сделать.

– Эсминец... – начал Микс.

– Ты сам сказал, что сейчас он уже находится в пяти милях от юго-восточного мыса, – оборвала его Натали.

– Но у него длинные руки, – возразил Микс. – Черт побери, что ты задумала, детка?

Они уже в третий раз приближались к южной части взлетной полосы.

– Поворачивай налево, – скомандовала Натали. – Я покажу тебе.

– Ты, наверное, шутишь? – спросил Микс, когда они отлетели на несколько сот ярдов от скал.

– Мне не до шуток, – отрезала Натали. – Давайте садиться, пока не вернулось это корыто.

– Эсминец, – автоматически поправил ее Микс.

– Ты сумасшедшая.

Все еще горел кустарник. На скале, где двадцать минут назад самоуничтожилась ракета, все еще горел кустарник Западную часть неба освещали пожары, бушевавшие на взлетной полосе. В трех милях от берега на черном фоне воды догорали обломки роскошной «Антуанетты». Покончив со взлетной полосой, эсминец вернулся вдоль восточного берега назад и уложил по меньшей мере с полдюжины снарядов туда, где стоял особняк Крыша огромного строения полыхала, восточное крыло было полностью уничтожено, дым клубами поднимался вверх в свете все еще горевших прожекторов, а один из снарядов, вероятно, попал в южное патио, выбив окна и стену, которая выходила на длинную лужайку, тянувшуюся до самых скал.

Однако сама лужайка выглядела неповрежденной, хотя частично тонула в темноте, там, где были разбиты прожектора. Пожар, бушевавший на скалах, высвечивал кустарник и карликовые деревья, которых не было бы видно, если бы не языки пламени. Освещенный участок лужайки, прилегавший к особняку, длиной ярдов в двадцать, казался довольно ровным, если не считать единственной воронки от снаряда и руин, оставшихся от патио.

– Идеально подходит, – заявила Натали.

– Чушь, – откликнулся Микс. – угол наклона к особняку достигает тридцати градусов.

– Для посадки годится, – упрямо повторила девушка. – Тебе будет вполне достаточно этой полосы. Ведь на британских авианосцах они ничуть не больше, не так ли?

– Похоже, она поймала тебя, старик, – усмехнулся Джексон.

– С наклоном в тридцать градусов? – съязвил Микс. – Кроме того, даже если нам удастся приземлиться и не врезаться в это горящее здание, темные участки на лужайке... а она в основном погружена во тьму... там могут быть сучья, ямы, декоративные камни... Это безумие.

– Я голосую «за», – сказала Натали. – Мы должны попытаться найти там Сола.

– Да, – поддержал ее Джексон.

– Какое, к черту, голосование? – не веря своим ушам, возмутился Микс. – С каких это пор самолетом управляют путем демократии? – Он натянул на лоб свою бейсбольную кепочку и бросил взгляд на эсминец, удалявшийся на восток. – Ну, признайтесь, – взмолился он, – это что, начало революции?

Натали подмигнула Джексону и решила рискнуть.

– Да, – кивнула она.

– Ага! – воскликнул Микс. – Я так и знал. Ну что ж, мальчики и девочки, ставлю вас в известность, что вы совершаете полет с единственным заслуженным социалистом Дорчестерского округа. – Он достал сигару из кармана рубашки и пожевал ее. – А, какого черта! – сказал он наконец. – Все равно нам не хватит топлива на обратную дорогу.

* * *

С приглушенным двигателем самолет начал плавно падать на скалу, белевшую внизу в свете звезд. Натали никогда еще не испытывала такого возбуждения. Затянув пристежной ремень так туго, что едва можно было дышать, Натали склонилась вперед и вцепилась в консоль, когда вершины скал устремились на них с захватывающей дух неожиданностью. Через сто футов она поняла, что «Сессна» просто неминуемо должна разбиться о скалы.

– Встречный ветер нам здорово поможет, – проворчал Микс, вытравил дроссель и осторожно выжал ручку управления. Они миновали вершину скалы на высоте десяти футов и погрузились во мрак, царивший между высокими деревьями. – Мистер Джексон, сообщите мне, когда этот корабль повернет назад.

Джексон со своего сиденья издал нечленораздельный звук.

До первого освещенного участка оставалось ярдов тридцать, когда Микс выпустил шасси. Он посадил «Сессну» в самом начале освещенной полосы. Посадка оказалась жестче, чем могла представить себе Натали. Она ощутила вкус крови во рту и поняла, что прикусила язык. Через секунду они уже неслись в темноте, чередующейся с полосами света. Натали подумала о стволах рухнувших деревьев и декоративных камнях.

– Пока неплохо, – заметил Микс. Самолетик проскакал по очередному освещенному участку и вновь нырнул во тьму. Натали казалось, что они карабкаются по вертикальной стене, выложенной булыжником. Тут в правом шасси что-то зазвенело и застучало, и «Сессну» занесло вбок, так что она чуть не перевернулась на скорости пятьдесят миль в час. Микс дергал за дроссель, тормоза и педали управления, как обезумевший органист. Наконец самолет выровнялся и выкатился на последний освещенный участок. Южная стена горящего дома летела им навстречу с угрожающей скоростью.

Они пересекли участок рыхлой земли, подпрыгнув, повернули так, что правое крыло прошло над краем воронки, и увидели, что от патио их отделяет не более пятнадцати футов. Порывом поднятого «Сессной» ветра сорвало навесной зонтик над столом, и он кувырком полетел в сторону.

Микс умудрился остановить самолет в наклонном положении. Натали казалось, что даже горнолыжные трассы, на которых ей приходилось бывать, были менее крутыми. Пилот вытащил изо рта сигару и недоуменно уставился на нее, словно только сейчас обнаружил, что она не зажжена.

– Все свободны и могут отдохнуть, – объявил он. – Кто не вернется через пять минут или при первом появлении противника, пойдет домой пешком. – Из кобуры, лежавшей между сиденьями, Микс вытащил инкрустированный револьвер 38-го калибра и поднял дуло вверх, имитируя салют. – Да здравствует революция!

– Пойдем. – Натали никак не могла расстегнуть свой ремень и открыть дверцу. В результате она просто выпала из самолета, увлекая за собой сумку и чуть не вывернув лодыжку. Она вытащила «кольт», остальное оставила лежать на земле и отошла, чтобы дать спрыгнуть Джексону. У него была с собой лишь черная медицинская сумка и фонарик, но он повязал на голову красный платок.

– Куда? – прокричал он, перекрывая рев все еще вращавшегося пропеллера. – Думаю, наше прибытие заметили. Так что лучше поторопиться.

Натали кивнула в направлении главного зала. Свет в этой части особняка не горел, но рыжие отблески пламени очерчивали неясные тени в дымном пространстве за развороченными панорамными дверями. Джексон пробрался по разбитым плитам патио, ногой толкнул главную дверь и включил свой армейский фонарик. Сквозь густой дым луч высветил огромный зал, выложенный черно-белыми плитками, усеянными бесчисленными осколками стекол и кирпичей. Натали с поднятым вверх «кольтом» двинулась вперед. Чтобы было легче дышать, она прижала к лицу носовой платок. Слева, в конце зала, виднелись два стола, заставленные едой, напитками и перевернутыми горами электронного оборудования. На полу между столами и дверью было что-то разбросано. Сначала Натали показалось, что это тюки с грязным бельем, но затем до нее дошло, что это трупы. Джексон, освещая себе дорогу фонариком, осторожно подошел к ближнему из тел. Это оказалась та прекрасная азиатка, которая была в машине с Тони Хэродом, когда три дня назад Сол встречался с ним в Саванне.

– Не свети ей в глаза, – донесся из темноты знакомый голос. Натали присела и развернула дуло револьвера на звук голоса, а Джексон перевел в том же направлении луч фонарика. У перевернутого кресла на полу, скрестив ноги, сидел Хэрод, рядом с ним лежали еще какие-то тела. На коленях он держал наполовину опорожненную бутылку вина.

Натали приблизилась к Джексону, передала ему «кольт» и взяла фонарик.

– Он использует женщин, – сказала она, указывая на Хэрода. – Если он шевельнется или я начну вести себя странно, убей его.

Хэрод мрачно покачал головой и сделал большой глоток из бутылки.

– С этим покончено, – произнес он. – Навсегда. Натали посмотрела вверх. Сквозь разрушенную крышу виднелись звезды. Судя по звукам, где-то работала автоматическая противопожарная система, но на втором и третьем этажах продолжало бушевать пламя. Вдали слышался треск автоматных очередей.

– Смотри! – крикнул Джексон. Луч фонарика осветил три тела рядом с массивным креслом.

– Сол! – закричала Натали и бросилась вперед. – О Господи, Джексон! Он мертв? – Она оттащила Сола в сторону, с трудом отцепив его руки от рубашки лежавшего под ним мужчины. Натали сразу поняла, что это был оберет – Сол показывал ей газетные вырезки с фотографиями Уильяма Бордена из своего архива – но теперь его искаженное почерневшее лицо и вылезшие из орбит глаза, его покрытые старческими пятнами руки, скрюченные, как когти, казались нечеловеческими и абсолютно неузнаваемыми.

Джексон опустился на колени рядом с Солом, нащупал его пульс, поднял веко и поднес фонарик поближе. Натали видела только кровь, кровь, покрывавшую лицо, плечи, руки, горло и одежду Сола. Она не сомневалась в том, что он мертв.

– Он жив, – сказал Джексон. – Пульс слабый, но прощупывается. – Он расстегнул комбинезон Сола, осторожно перевернул психиатра и при свете фонарика осмотрел его. Затем открыл свою сумку, приготовил шприц, ввел иглу в левую руку Сола, снова перевернул его и стал накладывать повязку. – О Боже, – прошептал Джексон. – У него два пулевых ранения. С ногой ничего страшного, но надо как-то остановить кровотечение в плече. И кто-то здорово потрудился над его рукой и горлом. – Он глянул на приближавшиеся языки пламени. – Надо выбираться отсюда, Натали. В самолете у меня есть плазма. Поможешь мне?