Текст книги "Дело человека [Дело для настоящих мужчин]"

17

Автобусная остановка была рядом с аптекой. Пятнадцать-двадцать человек стояли и ждали, большинство было одето в вечерние платья или носили форму.

Никто не посмотрел, когда мы подошли. – Что такое?, – прошептал я.

Тед сказал: – Сейчас узнаю, – и нырнул в толпу, оставив меня стоять и смотреть.

Мы хотели поехать в город и зайти на шоу или в дискотеку. Я стоял на автобусной остановке, уставившись на большой настенный экран. Он помаргивал: «До следующего автобуса – 22 минуты». Мигающая точка на карте показывала наше местонахождение.

Я сунул руки в карманы и повернулся. И понял, что смотрю в лицо тонкой, бледной, маленькой девушке, которой не могло быть больше шестнадцати, может быть, еще меньше, она висела на руке громадного, надменно глядящего человека. Одутловатый, румянолицый и, очевидно, пьян, он был достаточно стар, чтобы быть ее отцом. На нем был клетчатый килт и мятая военная куртка. Я не понял его национальность, он мог быть откуда угодно от Австралии до Шотландии. Я бы назвал его полковником. Или шутом. Я как раз хотел улыбнуться девушке, когда он заметил, что я изучаю их. Он гневно уставился и я смущенно отвернулся.

Вместо этого я посмотрел на двух девушек из вспомогательного военного корпуса, по крайней мере мне казалось, что они оттуда. Так же легко они могли быть и шлюхами. Папа говорил, что легко различить «когда шлюхи одеваются, как леди, или леди одеваются, как шлюхи». Но я никогда не понимал, что он имеет в виду. Всегда думал, что шлюха и есть леди. По определению. Эти двое тихо перешептывались, очевидно, о том, что не заботило каждую. Они были элегантны и индифферентны, и, должно быть, ждали лимузин, а не автобус, однако – да, вся толпа была странным конгломератом. Может быть, они были с тремя японскими бизнесменами в костюмах от Сони, которые так горячо спорили о чем-то, пока четвертый, очевидно, секретарь, реферировал на речевом входе карманного терминала.

Четверо черных делегатов говорили на непонятном африканском языке, мне показалось, что это суахили, но не было способа проверить. Трое мужчин и высокая, поразительно красивая женщина с мучительно скрученными соломенного цвета жгутами волос на голове. Все были одеты в ярко-красные костюмы с золотом. Женщина перехватила мой взгляд, улыбнулась и отвернулась. Шепнула что-то одному из мужчин, тот повернулся и посмотрел на меня, потом повернулся к своему товарищу и оба тихо засмеялись. Мне стало жарко.

Я смутился. Повернувшись, я уставился в окно аптеки. Я так и стоял, глядя на выцветшие упаковки из-под мыла, когда улыбаясь подошел Тед и похлопал меня по руке: – Тебе понравится!, – сказал он.

Я повернулся от пыльного окна: – Что ты узнал?

– О-о, кое-что есть, – сказал он самодовольно.

– Например?

– Сориентировался. Знаешь, чем здесь занимаются?

– Изучением хторров, надеюсь.

– Даже лучше. Первая всемирная конференция по внеземной жизни со специальным упором на виды Хторра и частные задачи контакта, переговоров и сосуществования с ним.

– А как со сдерживанием?

– Думаю, это подразумевается. Есть подсекция оборонительных процедур и политики, но, похоже, она не в фаворе. В любом случае это большая попытка. Здесь пять сотен наилучших ученых…

– Наилучших оставшихся, – поправил я.

Тед игнорировал: – … в мире. Не только биологи, Джим-бой, но и психологи, экологи, антропологи, специалисты по космосу – они даже пригласили прибыть главу «Фонда Асенион».

– Кто это?

– Группа мыслителей и философов. Писатели, артисты, кинокритики, программисты, вроде твоего отца, и тому подобное. Люди с высоким уровнем идейного влияния. Люди, которые умеют экстраполировать, вроде футурологов или писателей научной фантастики.

– О, – сказал я. – Полупсихи. Я польщен.

– Ты пойдешь?

– Э-э, нас ведь не приглашали официально?

– Ну и что? Это ведь касается хторров, не так ли? А мы – эксперты по Хторру, правда? У нас такие же права быть там, как и у них. Пошли, автобус пришел. – Это был большой крайслер с гидротурбиной, один из регулярных челноков между базой и городом. Водитель включил все огни и большое чудовище светилось, как дракон.

У меня не было ни шанса возразить. Тед просто схватил меня за руку и потащил за собой. Автобус двинулся вперед прежде, чем мы нашлм свободные места, я хотел пройти в хвост, но Тед толкнул меня сесть рядом с ним, вблизи нескольких молодых, элегантно одетых пар; мы прогромыхали через въездные ворота до главного хайвея и мне представился ярко освещенный лайнер, полный пирующих, в центре темного и пустого океана.

Кто-то спереди передал фляжку по кругу и вечеринка началась. Большинство людей в автобусе, похоже, уже знали друг друга и перебрасывались шутками. Каким – то образом Тед внедрился в группу и через несколько минут шутил и смеялся с ними. Когда они прошли в салон в передней части автобуса, он помахал, чтобы я встал и присоединился, но я покачал головой.

Вместо этого я направился в хвост – и почти врезался в тонкую, бледную, маленькую девушку, выходящую из туалета: – Опс, извините!

Она сверкнула на меня быстрым гневным взглядом, потом направилась мимо.

– Я сказал – извините!

– А, все вы такие!

– Эй! – Я схватил ее за руку.

– Что такое?!

Я поглядел ей в лицо: – Кто обидел вас?

У нее были очень темные глаза. – Никто!, – сказала она, выдернула руку и прошла вперед к своему спутнику, полному румяному полковнику.

Отель «Мариотт-Ридженси» был мерцающим волшебным замком, облаком плывущим над озером серебряного света. Это была огромная белая пирамида, вся одетая террасами и минаретами, стоящая в центре обширного искрящегося озера. Она возвышалась над Денвером, словно яркий благодушный великан – пылающий гигант. Отражения мерцали и вспыхивали, словно звезды в воде – огни светились внизу и вверху и вокруг – дрожащие лазерные лучи метались взад-вперед по небу, как мечи танцующего света, башня была окутана ослепительным гало.

Высоко над всем вспыхивающие огни фейерверка разгоняли ночь, искрясь в небе, выпрыгивая и взрываясь бесконечным ливнем света. Звезды тускнели в этом сиянии.

Рядом с этим великолепием остальной город был темным и пустынным. Казалось, что в Денвере нет ничего, кроме этого колоссального шпиля, пылающего непокорством жизни – праздник чистой радости празднования.

Вздох восхищения донесся от некоторых. Я услышал одну даму: – Восхитительно! Что они празднуют?

– Ничего, – засмеялся ее спутник. – Все. Просто радость бытия!

– И так каждую ночь?

– Ага.

Автобус покатился под уклон, проехал по туннелю и по самому зданию, остановившись наконец на внутренней террасе выходящей в зимний сад.

Мы словно попали в сказку. Внутри этого украшенного брильянта был двор высотой в тридцать этажей, купающийся в свете, разделенный невероятными фонтанами и роскошными рощами, размеченный неожиданными плато и окруженный широкими висячими террасами и балконами. Везде висели флаги. Я вышел из автобуса и просто смотрел – пока Тед не схватил меня за руку и не потащил за собой.

С одной стороны был вестибюль со стойкой регистрации и лифтами, с другой – пандус, ведущий в сердце внутреннего двора. Оркестр морских пехотинцев в сияющей серебряной форме расположился на одном из ближайших балконов и воздух наполняли звуки марша из «Спящей красавицы» Чайковского. (Он был вальсом, пока им не овладела морская пехота.) Куда ни посмотреть, я видел людей в форме – любого рода войск и даже несколько в иностранной. Неужели военные взяли отель?

У начала пандуса расположился молодой лейтенант – великий Боже! Когда они начали призывать таких молодых? Он сидел за портативной консолью, сверяя каждого со списком в компьютере. Хотя мы не видели, чтобы он кого-нибудь не пустил вниз, его полномочия на это были очевидны. Мне стало интересно, как Тед проведет нас.

Для него это совсем не было проблемой. Тед присоединился к шуту с шестнадцатилетней девушкой, выказывая интерес только к шуту, а совсем не к девушке. Он выглядел толкачем в своих безвкусных ярких брюках, а теперь и действовал также. Мы подошли к консоли группой, Тед держал под руку шута, а с другой стороны – меня. – А теперь пошли, Джимми-бой, – сказал он. – Не надо быть букой. – Страж глянул на всех четверых, безуспешно пытался скрыть свою реакцию и кивнул нам вслед без комментариев.

Выходило, что шут был одним из самых известных шутов в Денвере. Что касается его пристрастия – что ж, не беда. Девушка не была его дочерью. Но она была голодна.

Я сбросил руку Теда и сердито отошел. Остановился у пандуса и позволил им уйти без меня. Тед как раз трепался и едва заметил мой уход.

Я постоял, наблюдая как Тед прохаживается, держа под руку шута и девушку, и возненавидел всех троих. Совсем не за этим я приехал в Денвер. От раздражения меня бросило в жар, проклятого дурака.

Замнем это. Я поискал телефон.

Нашел, вставил карточку и позвонил домой.

Получил записанное сообщение. «Сегодня меня нет, буду завтра». Бип.

Вздох. «Мама, это Джим…» Клик «Джим, прости, что пропустила тебя. Я больше не живу в Санта-Круз. Я переехала на побережье в место с названием Фэмели. Это на Новом Полуострове. Мы ухаживаем за сиротами. Я встретила здесь чудесного человека – хочу, чтобы ты познакомился с ним. Мы думаем пожениться. Его зовут Алан Пласкоу. Я знаю – он тебе понравится. Мэгги понравился. Мэгги и Энни посылают тебе привет – и мы все хотим знать, когда снова увидим тебя. Твой дядя Эрни будет в городе в следующем месяце, какие-то дела на слушаниях по рекламациям. Пожалуйста, сообщи, где тебя можно разыскать, окей?» Бип.

– Привет, мама. Я получил твое сообщение. Не знаю, когда смогу отлучиться, но как только смогу, то заеду домой на несколько дней. Надеюсь, у тебя все хорошо. Надеюсь, что у других все тоже окей. Сейчас я в Денвере в Национальном Научном Центре и…

Металлический голос прервал: – Правила требуют проинформировать вас, что разговор прослушивается для возможной цензуры в соответствии с законом о национальной безопасности.

– Ужасно. Тем не менее, мама, я свяжусь с тобой, как только смогу. Не пытайся звонить мне сюда, не думаю, что тебе повезет. Передавай привет всем. – Я повесил трубку. Попытался позвонить Мэгги, но линии на Сиэтл были отключены, или заняты, или что-то еще. Я оставил задержанное сообщение, сунул в карман карточку и пошел.

Я очутился перед стендом новостей, изучая заголовки. Все та же старая чепуха. Президент призывает к единству и кооперации. Снова. Конгресс шумно спорит об экономике. Снова. Стоимость кейси еще немного возросла. Плохие новости для работающих. Снова.

По наитию я подхватил пачку «Хаймастер», открывая на ходу.

Я остановился закурить на верху пандуса.

– Кто это?, – спросил кто-то позади меня.

– Кто кто?, – ответил другой.

– Вон тот вещун.

– О, это Форман. Снова эгоэкскурсия. Любит играть роль учителя. Но когда

бы не дорвался, внимание удерживает.

– Гремит, как целый хор.

– Да, хороший оратор, никогда не скучно – но я слышал его прежде и всегда одна и та же тема: «Будем безрассудными». Пойдем куда-нибудь еще.

– Окей.

Они удалились. Я изучил человека, о котором они говорили, потом пошел вниз, послушать поближе. Он был похож на проповедника. Эффект дополнялся гофрированной шелковой рубашкой и черным фраком – выглядело, словно он только что вышел из девятнадцатого столетия. Он был худой и сухощавый с гало снежно-белых волос, сидевших на розовом черепе, словно облако.

Когда он говорил, глаза сверкали – ему это явно доставляло удовольствие. Я подошел к краю толпы и нашел местечко. Одна из стоявших женщин сказала: – Но я

не вижу возможности инфляции в работающей экономике, профессор… Я имею в виду, что все фиксировано.

– На самом деле это очень просто, – сказал Форман. – Девальвируйте ваши расчетные единицы.

– Я как раз это имею в виду. Мне кажется, что центральной проблемой является создание экономики, которая не может быть девальвирована.

– Конечно. Но, – о, черт, это требует слишком много объяснений. Подождите минутку, дайте мне посмотреть, как это испечь. Глядите, теория денег заключается в том, что они есть орудие, позволяющее социальному организму манипулировать его энергией – то есть денежные единицы являются корпускулами культурного кровотока, они текут, чтобы система была способна питать себя. Вам нравится такая аналогия? Что мы понимаем под деньгами, в действительности лишь средство счета, способ ведения очков: какой орган социального тела – то есть вы – в настоящее время употребляет или контролирует данный кусочек энергии. Но когда мы начинаем думать, что счетные единицы обладают значимостью, мы заблуждаемся. Нет, это всегда лишь символ.

– Я смог бы найти применение нескольким из этих символов, – заметил один остряк.

Форман поглядел на него с исчезающей мягкостью: – Так создайте их, – сказал он. Внезапно я понял, кого он мне напомнил: Уайтлоу!

– Я бы рад. Но как?, – спросил остряк.

– Легко. Создайте ценность – для других. Истина в том, что измерить ваше богатство можно лишь степенью различия, которое вы создаете в мире. То есть, сколько вы пожертвовали людям вокруг вас? И скольким людям вы пожертвовали?

– Ха? – Остряк перестал быть забавным, теперь он был попросту смешон.

– Хорошо, следите за мыслью. Физическая вселенная использует тепло, чтобы держать баланс. На самом деле, это движение, но на молекулярном уровне мы ощущаем его как тепло. Просто примем, что это единственный способ, каким один объект может воздействовать на другой, и таким образом, это единственный способ измерить, как велико различие, которое некий объект создает в реальности. Мы измеряем тепло в БТЕ, британских термических единицах. Калориях. Если мы хотим, чтобы наши деньги были аккуратной мерой, то мы должны использовать ту же систему, что и физическая вселенная: эрго, мы имеем Кей-Си стандарт, килокалорию.

Круглолицая женщина в ярком цветастом платье нервно захихикала: – Я предпочитаю думать, что мы тратим кусочки жира. Я могла бы быть богатой. – Форман подтвердил ее попытку юмора уклончивой улыбкой и она расплылась от счастья.

Мужчина рядом с ней спросил: – Почем фунт мяса сегодня?

– Э-э, посчитаем, фунт – это два-точка-два килограмм…

– Это должно быть три кейси, – сказал я. – В фунте мяса три тысячи калорий. – Я смотрел на Формана.

Он игнорировал мое замечание. Сделал последний глоток и поставил бокал. Кто-то немедленно двинулся наполнить его, тонкая, костлявая женщина с глазами спаниеля.

Форман вернул внимание брюнетке, задавшей первоначальный вопрос. – Вы еще здесь? Хорошо. Окей, именно этому кейси учат нас – закону спроса и предложения. Закупочная цена объекта определяется тем, как много вашего труда вы должны были затратить на него. Разница между закупочной ценой и его действительным значением называется доходом. Перестаньте морщить нос, дорогая, доход – это не бранное слово. Доход является ресурсом. Это необходимая часть экономического процесса, это то, что мы называем энергией, которую организм использует для реинвестиций, если он продолжает преуспевать и производить. Вот это яблоко, например, доход яблони – его мясо используется для питания внутренних семян, и так одна яблоня производит другую яблоню. Поэтому вы не можете назначить цену предмету меньшую, чем она стоит в энергии, но можете назначить большую, на самом деле, даже должны назначить.

– Тогда почему кило белуги дороже, чем кило сои?, – спросил кто-то. – В сое больше протеинов.

Форман улыбнулся: – Не очевидно? Как только число предметов меньше числа желающих покупателей, начинается аукцион. Цена будет расти, пока не отпадет достаточно людей и не останется столько покупателей, сколько предметов на продажу, это называется «все, что вынесет рынок».

Он встал, подошел к ближайшему буфетному столу и начал накладовать тарелку. Продолжая говорить. Невероятный человек: – При рабочем стандарте богатство нации определяется ее способностью производить – ее совокупным национальным продуктом. Сократите популяцию и вы сократите богатство страны. Автоматически. Но количество расчетных единиц в обращении останется большим. И не существует легкого пути сократить объем монеты, не поможет ничего, кроме инфляции – и даже если вы могли бы изъять всю лишнюю наличность из обращения, этого было бы недостаточно. Система оставалась бы привязанной к колышку своей истории. Боны, например, правительство продавало боны за обещание выплачивать дивиденды на них. Дивиденды могут выплачиваться только, когда система находится в стадии роста. Если нет роста, то дивиденды являются всего лишь обещанием правительства продолжать инфляцию в экономике и далее сокращать значение счетных единиц – денег. Поэтому я противник позволения правительству занимать деньги – при любых обстоятельствах. Это приводит к плохому прецеденту. Если оно не может выплатить их, оно занимает еще больше, а инфляционная спираль бесконечна. Позволим правительству залезать в долги – и мы омертвим будущие доходы. Эта страна, а в действительности весь мир, находится в экстремальной ситуации отсутствия роста, однако дивиденды все еще выплачиваются по всем непогашеным бонам. Так должно быть: это закон. Но… чем больше наличности в обращении, тем меньше стоит каждая банкнота. Слава богу, у нас еще есть доллар – который по меньшей мере поддержан бумагой, и не может при этих обстоятельствах обесцениваться так же быстро, как кейси – и так будет продолжаться долго. Он был продуктом, когда – нибудь вскоре он снова станет деньгами. Мы в начале длительного падения…

– В начале?…. – сказала брюнетка. – Я думала…

– Нет. – Форман снова сидел, жуя. Приостановился, чтобы проглотить: – Вы ошибаетесь. Произошел крах популяции. Когда четыре с половиной миллиарда человек умирают за два года, это крах. В ООН падением называют, когда оно достигает семи или более процентов за восьмимесячный период, но когда семьдесят процентов – это крах. Мы сейчас только-только выходим из краха, кривая, наконец, начала уплощаться. Теперь мы вступаем в падение. Настоящее падение. Это последствие краха. Но так же и гораздо больше. Верите вы или нет, но человеческая раса может быть сбита ниже порога воспроизводства. Нас может оказаться недостаточно, чтобы выжить.

– Как?, – сказал вновь подошедший в гражданском пиджаке, но с военной выправкой. Он стоял с тарелкой в одной руке и с бокалом в другой: – Вы серьезно? Форман, мне кажется, вы игнорируете факт, что человеческая раса выживала длительное время, и лишь столетие назад на Земле было менее одного миллиарда индивидуумов.

Форман поднял глаза, узнал человека и улыбнулся: – Вам лучше держаться за ваш космический корабль, полковник Феррис. Кто-нибудь, уступите место полковнику – благодарю вас. Вы правы в вашей оценке, конечно, я читал тот отчет, но одна оценка еще не рассказывает всю историю. Надо знать о демографических пересечениях. Сегодня мы не функционируем как стабильная популяция семей или родовых групп. Человеческая сеть в основном разобщена – мы все теперь индивидуальные атомы, кружащиеся в хаосе. Мы еще не превратились в молекулы – хотя процесс начался: появились отдельные кристаллы и решетки. Нам предстоит еще очень долгий путь от создания до функционирования необходимых социальных организмов, в которых нуждается самоподдерживающееся общество для выживания – и я говорю пока только о выживании, я даже не затронул ничего иного.

Форман казался опечаленным. Некотрые их слушателей смотрели озадаченно.

– Окей, я скажу то же самое человеческим языком. Мы еще не являемся популяцией. Мы просто мешанина людей, которые были достаточно счастливы или, наверное, лучше сказать достаточно несчастны, чтобы выжить. – Говоря это, он смотрел на Ферриса. – У каждого из нас собственная ужасная история.

Теперь я узнал его. Чарльз Феррис по прозвищу «Свободное Падение». Лунная колония. Один из семнадцати, кто вернулся. Мы не узнали, как они выбрали тех, кто остается, а кто возвращается. Не удивлюсь, если никогда не узнаем.

Форман говорил: – Фактом является, что все еще действуют постэффекты чумы. Мы будем страдать от них еше год или три – но мы отнюдь не лучше подготовлены справиться с ними в небольшой, рассеянной, дезорганизованной популяции, чем мы были подготовлены в большой, плотной и организованной. Сегодня хуже всего ни что иное, как шансы индивидуума на выживание. Рябь от чумы все еще расходится. Медленно, но верно, мы потеряем еще полмиллиарда людей – таковы оценки «мыслящих танков» из «РЭНД-корпорйшн». Потом, среди выживших, мы потеряем еще десять процентов тех, кто утратил желание жить. Аномия. Шок. Ходячие раненные – и если вы не видите их, бродящих вокруг толпами, это не значит, что их больше нет. Еще мы потеряем очень старых и очень молодых, кто не способен позаботиться о себе. А также очень больных. Каждый, кто от чего-нибудь зависит, находится в опасности, даже если это нечто легко излечимое, вроде диабета. Они просто не смогут найти медицинской помощи или лекарств. Мы потеряли около восьмидесяти процентов мирового персонала врачей, сиделок и специалистов. Мы потеряем массу детей, потому что их некому воспитывать. Некоторые умрут, некоторые одичают. Уровень рождаемости упадет на длительное время. Мы потеряем всех детей, которые не родятся, потому что те, кто мог бы стать их родителями, более не способны или не желают этого. Детей мы потеряем даже больше – рожденных людьми, которые не могут или не хотят содержать их. Надо ли продолжать? Нет? Окей – но мы в самом деле близки к краю. Это похоже на положительную обратную связь на культурном уровне: психозы создают еще больше психозов, недоверие и подозрение приводят к еще большему недоверию и подозрению. И если достаточно людей начнет понимать, что не хватает чего-нибудь вокруг – еды, топлива, чего угодно – они начнут драться за то, что осталось. А после этого у нас будут серьезные проблемы с плотностью популяции: выжившие – сбродный конгломерат неудачников по любому определению – могут оказаться слишком рассеяны, чтобы встретиться и спариться. Немногие оставшиеся, кто способны и желают стать ответственными родителями, могут оказаться не в состоянии найти друг друга. Я ожидаю, что падение приведет нас прямо на тот уровень, где возникнет вопрос, сможем ли мы вернуться назад. Что означает, кстати, что кейси являются благородным экспериментом, но боюсь, они будут чересчур обесценеы в наступающем долгом периоде падения. Я хотел бы ошибиться, но сам уже перевел большую часть моих акций в собственность или в доллары. Советую и вам сделать то же самое. На базе сокращающихся налогов правительство вскоре предпримет решительные шаги, и либо вы защитете ваше состояние, либо в один прекрасный день окажитесь нищими из-за переоценки бумаг. Такое случалось пару раз за последние два десятилетия, но на этот раз такое может быть нестерпимо более болезненным.

Он прервался, чтобы откусить кусочек и запить его.

Наверное, рефлекс студента – у меня было что сказать. Он говорил, что вымирание еще не кончилось, что мы потеряем одну треть, може быть даже половину из человеческих существ, оставшихся на планете. Он не говорил о том, как спасти их, он бессртастно толковал, как избежать экономического дискомфорта. Нет, он говорил, как извлечь из этого выгоду. Я не смог удержаться: – Сэр…

Он поднял глаза. Мрачные: – Да?

– Как же с людьми?

– Еще раз, пожалуйста.

– Люди. Не надо ли попытаться спасти их?

– Спасти кому? От чего?

– Вы сказали, что по меньшей мере еще полмиллиарда людей умрут. Могли бы мы сделать что-нибудь?

– Сделать что?

– Хорошо, – спасти их!

– Как?

– Ну…

– Извините, правильнее спросить «с помощью чего?». Большинство из нас тратят большую часть своей энергии просто чтобы остаться в живых. У большинства правительств слишком много хлопот даже при поддержании внутреннего порядка в усилиях спасения собственной популяции, оставив в стороне другие. И как вы спасете людей от пересекающихся волновых фронтов пяти различных видов чумы, если ширина каждого фронта более тысячи километров? Мы уже можем идентифицировать каждую чуму, но мы еще не закончили идентификацию мутаций. Кстати, вы вакцинированы?

– Конечно, разве не все вакцинированы?

Он фыркнул: – Вас вакцинировали потому, что вы в армии, или в Гражданском Корпусе, или в чем-нибудь похожем: кто-то нашел вас достаточно ценным, чтобы оставить в живых, однако вакцина стоит времени, денег и – наиболее ценного из всего – человеческих усилий. А вокруг не хватает как раз последнего. Не все

вакцинированы – только те, в ком правительство нуждается для выживания. У нас нет специалистов, чтобы программировать даже автоматизированные лаборатории. У нас нет персонала, даже для обучения новых специалистов. У нас нет людей, чтобы содержать оборудование. У нас нет…

– Я понял вашу точку зрения – но все же, нет ли чего-нибудь?…

– Молодой человек, если бы было чего-нибудь, мы уже делали бы это. Мы делаем это. Все, что можем. Дело в том, что даже с нашими максимальными усилиями мы все равно потеряем около полумиллиарда людей. Это неизбежно, как восход солнца. Самое лучшее, мы должны признать это, потому что, нравится или нет, все равно будет так.

– Мне – не нравится, – сказал я.

– От вас и не требуют, – пожал плечами Форман. – Вселенная равнодушна. Бог не устраивает опросов общественного мнения. Факт состоит в том, что вам нравится, что мне нравится, что любому нравится – все это к делу не относится. – Он говорил с обманчиво сердечной интонацией. И смотрел почти намеренно враждебно: – Если вы на самом деле хотите понять разницу, тогда вам надо спросить себя обо всем, что вы делаете: способствует ли это выживанию вида? – Он оглядел собравшихся: – Большинство из нас родители. Вы хотите, чтобы мы уменьшили наш родительский потенциал в пользу некоего альтруистического жеста весьма сомнительной ценности? Или позвольте мне сказать это же по-другому: вы можете потратить остаток жизни, воспитывая и обучая следующее поколение человеческих существ, или вы можете потратить ее, ухаживая за несколькими дюжинами ходячих раненых, кататоников, аутистов и задержанных в развитии, кто никогда не будет способен отплатить, кто будет лишь продолжать расточать ресурсы, и не в последнюю очередь ваше ценное время.

– Я понимаю вас, сэр. Но сидеть срокойно, есть икру, клубнику, говоря о глобальной смерти и милосердном геноциде…

Он поставил тарелку: – Было бы более моральным, если б я голодал, говоря о глобальной смерти и милосердном геноциде? Голодание заставит меня заботиться больше? Увеличит ли оно мою способность, иную, чем причинять боль?

– Вам не надо говорить об этом столь бесстрастно, – сказал я. – Это немыслимо.

Проблеск неудовольствия пробежал по его лицу, но голос остался спокойным: – Это не немыслимо. – Он сказал это очень неторопливо – был ли он вообще разгневан? – На самом деле, если мы не будем думать об этом, то рискуем, что последствия захватят нас врасплох. Одно из базисных заблуждений второкурсной интеллигенции – не относи это к себе лично, сынок, я оскорбляю всех в равной степени – это моральное самоудовлетворение. Простая срособность видеть различие между правым и неправым еще не делает из вас моральную личность, это лишь дает вам ориентиры к действию. – Он наклонился вперед в кресле: – Ну, а теперь – плохая новость. Большую часть времени эти ориентиры не относятся к делу, потому что представления в наших головах о том, каковы должны быть вещи, обычно весьма мало связаны с тем, каковы вещи на самом деле. И упорство в позиции, что вещи должны быть некими иными, чем они есть, будет лишь сохранять вашу негибкость. Вы потратите так много времени, споря с физической вселенной, что вообще не произведете никакого результата. Тот факт, что мы не можем ничего поделать с обстоятельствами, которые ведут нас к длительному падению, весьма неприятен, да – а теперь, перестанем обсуждать ситуацию и начнем управлять ею. Существует много, что мы можем сделать, чтобы минимизировать неприятность…

– Полмиллиарда человеческих смертей – это больше, чем просто неприятность.

– Четыре с половиной миллиарда человеческих смертей тоже больше, чем просто неприятность. – Он спокойно смотрел на меня. – И пожалуйста, говорите тише – я сижу рядом.

– Простите. Мне кажется, что дискуссия выглядит негуманной.

Он кивнул: – Да, это я допускаю. Это выглядит негуманным. – Он внезапно

сменил тон: – Вы знакомы с каким-нибудь сумасшедшим?

– Поврежденным, – поправил я. – Сумасшедший – это негативное определение.

– Простите, – сказал он. – Я вырос в другое время. Старые привычки тяжело перебить. Я все еще не привык к тому, что женщины голосуют… Знаете ли вы какого-нибудь ментально дисфункционирующего человека? Поврежденного?

– Несколько.

– Вы когда-нибудь раздумывали, почему они таковы?

– Они иррациональны, я предполагаю.

– Так ли? Иногда иррациональность – единственный рациональный ответ на иррациональную ситуацию. Это очень по-человечески – и не ограничивается только человеком. – Он продолжил мягко: – Все, что мы делаем здесь – лишь рациональный ответ на иррациональную и очень пугающую ситуацию. Вполне возможно, нет, весьма вероятно, что из людей в этом помещении…. – и он повел рукой, чтобы включить весь вестибюль отеля, простирающийся на несколько акров, – … едва ли половина будет жива в следующем году в это же время. Или даже на следующей неделе. – Он пожал плечами. – Кто знает?

Милая юная девушка, на чьем колене он успокоил руку, побледненла. Он нежно погладил ее, но проигнорировал. Продолжал смотреть на меня: – Вдруг оказалось, что есть масса вещей, которые могут убивать человеческие существа. И исчезла масса такого, что могло предотвратить это. Вы знаете, мы живем на этой планете очень долго. Природа всегда хотела воспользоваться нашими слабостами. Помните: сука – Мать-Природа? Мы потратили века, строя технологию, изолирующую нас от реального мира. Такая изоляция превратила большинство из нас в неграмотных в науке выживания и уязвимых. Но машина остановилась – останавливается сейчас – и большинство людей оставлены на милость содержимого их желудков. Природа безразлична, она закончит работу, начатую чумой и не упустит нас. Люди не всегда были охотниками на вершине пищевой цепи, мы были просто преходящим капризом природы. Теперь мы снова превращаемся в добычу, как в старые дни. Видел кто стаю волков?

– Нет…

– Мы допускаем, чтобы они свободно бегали по улицам Денвера. Их зовут пуделями, терьерами, ретриверами, доберманами, колли, сенбернарами, овчарками и борзыми, но все же это – стаи волков. Они голодны и они могут убивать. Мы можем потерять тридцать миллионов человек из-за животных, бывших домашних и других, прямо сейчас. Вероятно, больше. Я говорю о мире в целом, конечно. И я также включаю в эту оценку стаи людей – это животные другого сорта. Мы, вероятно, потеряем сто миллионов человек, которые не умерли ранее, но сейчас более не существует медицинской помощи в случае ранений и болезней, которые произойдут с ними в следующие двенадцать месяцев. Вы знаете, что аппендицит может быть фатальным? И так далее… – Он прервался, поглядел на меня и улыбнулся. Я начинал понимать его шарм. Он никогда не подразумевал кого-то персонально. – Итак, мой молодой друг, я весьма уважаю ваше негодование и эмоции, на которых оно основано – то, что мы делаем сегодня здесь, весьма вероятно, есть наиболее рациональная вещь, которую мы можем сделать. Я отмечаю, что вы не пытались объяснить ваше присутствие здесь, вероятно, оно тоже совершенно рационально. На само деле для личности есть только одна более рациональная вещь, которая приходит мне на ум.