Текст книги "Приключения Вернера Хольта"

– Может, мы неспособны понять наше время, – сказал он. – Но сейчас, когда русские стоят у границ Восточной Пруссии, одно остается несомненным: разве мы не боремся за Германию? Разве мы до сих пор не боролись за жизнь женщин и детей Эссена и Гельзенкирхена? Пусть без особой пользы, но за это я всегда держался: мы защищаем женщин и детей!

– Но ведь то же самое и они, – возразил Гомулка. – Если так рассуждать, теряется всякая ясность. А за что, по-твоему, воюют русские? Стоит только послушать, что эсэсовцы с первых же дней вытворяли в России! А наша полевая жандармерия и наши войска? Цише доказывал чуть ли не с цифрами в руках, что мы вправе уничтожать русских, потому что они, видишь ли, большевики! А ты поставь себя на место такого большевика, у которого расстреляли всех близких или увезли в Германию на принудительные работы! Что же, он, по-твоему, не воюет за жену и детей?

– И ты, Зепп, говоришь это так просто! – воскликнул Хольт. – Тебя это противоречие не смущает? Но что же дает тебе опору?

– Мне? – уклончиво протянул Гомулка. – Это трудно объяснить, очень трудно…

Хольт почему-то вспомнил чужую девушку. Мне будет опорой человек! – подумал он. Я мог бы опереться на Уту, но я, болван, погнался за Герти Цише и, вместо того чтобы обрести спокойствие и уверенность, должен был наблюдать, как близкий человек с каждым днем становится мне все более чужим и безразличным – до ужаса безразличным, я до сих пор холодею, как вспомню!

– Пошли завтракать! – сказал Гомулка.

Стол на веранде был накрыт на восемь персон, и хозяйка не пожалела фарфора и серебра, хоть выставку устраивай!

– Мой друг Вернер Хольт! – представил его Гомулка. Фрау Гомулка оказалась статной женщиной, белокурой, голубоглазой. Хольту были перечислены имена присутствующих тетушек и племянниц. Адвокат, доктор Гомулка, человек лет пятидесяти, несмотря на жидкие седые волосы и темные очки, показался Хольту двойником своего сына. Он сказал с изысканной вежливостью:

– Оч-чень рад, господин Хольт!

У него была манера особенно напирать на то или другое слово.

Было подано холодное желе из абрикосов, а затем абрикосовое суфле, абрикосовый компот, а вместо кофе – настоящий, хоть и слабо заваренный чай и к нему пирог с абрикосовой начинкой.

– Как видите, – сказала фрау Гомулка, – садовника кормит сад.

Разговор за столом поддерживали главным образом отец и сын. Хольт сразу уловил напряженность в их отношениях. Из вежливости он тоже время от времени подавал какую-нибудь идущую к делу реплику; нетерпеливое желание бежать оставило его только тогда, когда они оказались за столом в более тесном кругу.

Родственницы куда-то улетучились.

– Мы давно мечтали увидеть вас у себя, – начал адвокат таким тоном, словно произносил: «Господин председатель суда, господа присяжные!» – Давайте же поговорим по душам. Ваш класс понес большие потери – тринадцать убитых, если я правильно осведомлен… Какие же у вас виды и надежды на будущее?

– Нам повезло, – ответил Хольт. – У Гильберта Вольцова есть на этот счет любимая поговорка: небо не оставляет старых вояк!

– Что ж, это целенаправленный оптимизм, – сказал адвокат, – не так ли? Вы курите? Прошу! Спасибо, у меня есть спички! – Он закурил трубку.

В разговор, держа чашку в руке, вступила фрау Гомулка:

– Каждой матери хотелось бы, чтобы ее сын вернулся домой живым и здоровым.

– Мама! – вспыхнул Зепп. – Ты обещала не заводить таких разговоров.

– Не думала я, Зепп, что так плохо тебя воспитала. Каким тоном ты позволяешь себе говорить с матерью!

Хольт почувствовал себя неловко от этих семейных пререканий.

– Ваш отец, – снова начал адвокат, снимая очки, – если я правильно осведомлен, подвергался репрессиям?.. Вы позволите мне затронуть эту тему? Скажите, а не было у вас с ним разговора насчет дальнейших перспектив? Не давал он вам руководящих указаний па будущее, не посоветовал какую-нибудь разумную линию поведения? – Прежде чем взглянуть на Хольта, адвокат снова водрузил на нос очки.

Руководящие указания? Разумная линия поведения? Хольт внутренне напрягся:

– Мой отец – человек не от мира сего. Он вовсе лишен практического соображения. Мы с Зеппом, правда, иногда сговаривались насчет общей линии поведения, но из этого обычно ничего не выходило. Думаешь одно, а получается другое. Бесконечные передряги с гамбуржцами, например, – мы вовсе не хотели в них ввязываться, это получалось помимо нашей воли.

Адвокат недовольно попыхивал трубкой.

– Поймите меня правильно. Я противник всяких норм поведения. Да и вообще противник норм. Берегитесь мертвых схем! Есть, например, солдаты, чьи мысли и решения скованы схемой. Они всегда и во всем ждут приказа! А между тем эта схема, как и всякая другая, в корне порочна. Человек должен быть гибким. Мне бы очень хотелось, молодые люди, чтобы у вас была эта гибкость! В наше время, я хочу сказать, в современную нам эпоху, мы наблюдаем эту склонность переоценивать закостенелые принципы и ставить их выше свободных решений личности.

У Хольта было чувство, будто адвокат с его темными ретами, крадучись, подбирается к нему, как кошка к блюдцу с горячей кашей. В нем невольно заговорил дух противоречия, он искал не ответов, а возражений, как это было на рождестве, когда он навестил отца.

– Простите, господин доктор, но мне кажется, вы не совсем правы. Вспомните, в нынешнем году, во время наступления русских на наш центральный участок фронта, у нас особенно подчеркивалась роль бойца-одиночки, которому приходится полагаться на собственную инициативу, принимать самостоятельные решения.

– Еще бы! – саркастически заметил адвокат. – Не говоря уже о вынужденном характере этого указания, оно заранее ограничивает свободу подобных решений.

– Ограничивает? Каким же образом? – вскинулся на него Хольт.

– Но это же ясно… Предварительной подгонкой вашего одиночки к тотальной колодке. Все теми же преславными нашими нормами. Борьба до самозаклания… бесчестность всякой капитуляции… И так далее и тому подобное.

– Я и сам считаю капитуляцию бесчестной, – загорячился Хольт, – там, где она не вызвана абсолютной необходимостью. – Он был далеко в этом не уверен. Разве Зепп не рассказал ему, что полковник Барним капитулировал вместе со своим полком?..

Прежде чем снять очки, адвокат испытующе посмотрел на Хольта.

– Persaepe accidit, ut utilitas cum honestate certet[8]8
  Как часто бывает, что честь враждует с пользой (лат.)


[Закрыть] , – сказал он рассудительно. – Но, не вдаваясь в анализ того, что называть честью, на которую вы здесь сослались… верно, верно… вы правы, первым на нее сослался я… достаточно задать вопрос, беретесь ли вы судить, в каких случаях наступает эта абсолютная необходимость и при каких условиях капитуляция правомерна? Но оставим это.

Жаль, что здесь нет Гильберта, с досадой думал Хольт. Он бы ему разъяснил, при каких условиях капитуляция правомерна! Весь этот разговор претил ему. Но тут вмешался Гомулка.

– Прости меня, папа, но давай кончим это переливание из пустого в порожнее! В частности мы в нем никакой пользы для себя не видим. Подобные софизмы, – продолжал он, повысив голос, – быть может, и украшают застольную беседу, но нам они не могут служить опорой.

– Конечно, конечно, – согласился адвокат, – опорой они служить не могут… Но тем более не будет у вас опоры, если вы просто закроете глаза на раздирающие вас внутренние разногласия.

– Не следует забывать, – отпарировал Зепп с уже нескрываемым озлоблением, – что иные внутренние разногласия, какие мне долго пришлось наблюдать, действуют на окружающих особенно деморализующе!

Адвокат продолжал попыхивать трубкой. Он наморщил лоб. Но тут фрау Гомулка подняла глаза и холодно заметила:

– Мне думается, за последний год совсем другие вещи действовали на тебя деморализующе.

– Об этих вещах вы меньше всего способны судить! – запальчиво ответил Гомулка.

Адвокат вынул трубку изо рта.

– Во всех решающих вопросах, – сказал он спокойно, хоть и с отеческой укоризной в голосе, – ты всегда видел своих родителей единодушными. Твои намеки на некоторые разноречия следует поэтому квалифицировать как крайне бестактные, тем более, что ты решился их сделать в присутствии гостя. Est adu-lescentis majoris natu vereri[9]9
  Юности подобает уважать старость (лат.)


[Закрыть] .

Латинская фраза эта, видимо, особенно озлобила сына, так как он воскликнул:

– Stultus est qui facta infecta facere verbis cupias[10]10
  Глуп тот… кто хочет словами перечеркнуть дурные дела (лат.)


[Закрыть] ! Брось свои латинские изречения, папа, мне они, право же, не импонируют!

– Что же до нашей будто бы неспособности понять твои переживания в Рурской области, – продолжал адвокат с нерушимым спокойствием, – то мы только стремимся в какой-то мере расширить твой кругозор. Но оставим это! Я предвидел эти разногласия и отнюдь на тебя не в обиде. Ибо где же еще, как не дома, можешь ты безнаказанно проявить свою юношескую страсть к противоречию?

Хольту эта сцена была глубоко неприятна. Он сказал по возможности естественным тоном:

– Разрешите мне откланяться! – Быть может, сам он своей строптивостью вызвал эти семейные объяснения… – Мои давешние возраженья были бестактны, – признался он честно, – да и по существу неверны. Часто защищаешь перед другими то, в чем внутренне сам не уверен. Защищаешь, вопреки собственным сомнениям. До свиданья, сударыня! Покорно благодарю! Хайль Гитлер, господин доктор!

Зепп проводил его через палисадник. Он все еще не мог успокоиться. Хольт сказал примирительно:

– Не принимай все так близко к сердцу, Зепп! Мне эта картина знакома. Мы с отцом тоже не ладим.

– Да, но весь ужас в том, что он прав! – возразил Гомулка. – Да, он прав! Но я не могу с этим согласиться, сдаться на милость победителя!

– А ты и не сдавайся, Зепп! Нам не пристало ходить на помочах! Мы как-нибудь сами выберемся из этого дерьма!.Из этого ада! – подумал он.

Хольт пошел вперед по аллее. Не буду я терзаться, сказал он себе. Хватит самоистязания! Незачем вгонять себя в гроб. Найти воображаемую точку, думал он, впиться в нее глазами – и вперед… марш!

Хольт слонялся по Парковому острову и, остановившись у теннисных кортов, некоторое время наблюдал игру двух девиц. Потом перешел на мост. Был уже четвертый час. Он прислонился к деревянным перилам, лицом к палящему солнцу, и кинул окурок в затхлую, стоячую воду.

– Приди же наконец! – сказал он вслух. Он то и дело посматривал на часы, удивляясь, что прошло всего несколько минут. Ход времени разладился! Он снова сказал: «Приди!» Но когда она, выйдя из тесной улочки, повернула к реке, вдруг испугался и, как пригвожденный, продолжал стоять у перил. Она медленно пошла по мосту, словно его не видела, и остановилась, только когда он окликнул ее по имени.

– Я же не могла знать, а вдруг ты это несерьезно, – простодушно сказала она, подняв на него большие глаза. – Вчера я, наверно, показалась тебе дурочкой, я потом уж поняла, когда подумала как следует.

– Нет, это я вел себя как сумасшедший, – запротестовал он. – Я тебе бог знает что наговорил. Представляю, как ты испугалась!

Оба засмеялись, и это окончательно рассеяло их смущение.

– Пойдем купаться? Или сперва погуляем?

– Как хочешь, – сказала она.

Сразу же за зданием суда широкая аллея вела в гору, а там переходила в тихую лесную тропу. Хольту было жарко, он снял пилотку и сунул ее за пояс. На горе их обдуло прохладным ветерком. Хольт рассказал ей первое, что пришло ему в голову, – о «карательной экспедиции» Вольцова перед их рождественским отпуском.

– Это тот большой? – спросила Гундель. – И ты с ним дружишь? По-моему, у него нет сердца.

– С чего ты взяла? – удивился он.

– Вчера, когда они все прошли мимо, он посмотрел на меня. У него лицо… какое-то равнодушное.

– Да, но он верный друг! – воскликнул Хольт, обращаясь больше к самому себе. Стараясь как можно живее изобразить весь эпизод, он показал, как Вольцов метнул тяжелый аквариум прямо на койку Гюнше…

– Ужасно! – вздрогнула Гундель. – А рыбки?

– Там не было рыбок, – соврал Хольт, – только пустые ракушки, камешки и все такое.

– А по-моему, он бросил бы и с рыбками, – сказала она. Хольт промолчал. Перед ним всплыла картина: Вольцов в кабинете естествознания скармливает урчащей кошке цикелевских золотых рыбок…

Лес принял их в свои объятия. Они пошли по прохладной тенистой просеке. Над их головами шелестела листва.

– Ты что-то замолчал!

– Я думаю: может, и у меня нет сердца?

– Не сердись, – сказала она, – я не хотела обидеть твоего друга.

Он размышлял: какая-то она особенная, непохожая на других девушек.

– Те, другие, – начал он осторожно, – говорят, будто ты всех сторонишься… держишься в стороне… Почему же ты меня не прогнала вчера?

– Это верно, я всех сторонюсь, – повторила она. – Они ничего не знают, а говорят, чего нюни распустила. Я этого терпеть не могу. А те, кто понимает кое-что, жалеют меня или делают вид, что жалеют. А я не выношу жалости. Да и вообще… я им не компания.

– Ну а я?

– С тобой, – сказала она, – у меня было чувство, что ты… может быть, и в самом деле меня имеешь в виду.

– Я не понимаю, – растерялся он.

– Но я-то знаю, что хочу сказать, только выразить не могу как следует. А кроме того, могло ведь случиться, что я тебе нужна.

В порыве вспыхнувшей нежности он протянул к ней руку, она отпрянула к самому краю дороги, но все же пошла за ним через высокую до колен чащу папоротника к лесной опушке, где солнце пригревало кусты ежевики. Ветер клонил долу тяжелые колосья золотистой ржи. По ту сторону на холме высился в небе силуэт Скалы Ворона.

– Садись, – сказал он, – земля сухая и никаких мурашек.

Она села на траву, поджав под себя ноги, и принялась теребить какую-то нитку в подоле юбки. Хольт растянулся на земле, заложив руки за голову.

– Расскажи мне что-нибудь. – Он видел, что она задумалась. – Ты потеряла родителей. Расскажи мне про них.

Она колебалась и нерешительно поглядывала на черную базальтовую кручу.

– Об отце я ничего не знаю, – сказала она наконец. – Я почти его не помню. Мне было всего четыре года, когда его арестовали.

Арестовали? Неужели же она… дочь преступника! Зачем только я спросил, подумал он устало… Она внимательно наблюдала за ним.

– Это было в феврале тридцать третьего года, – продолжала она рассказывать. – Он больше не вернулся, хотя еще долго жил – в лагере. Мне было уже одиннадцать, когда пришла похоронная. Это было третьего августа сорокового года. Мама никогда не заговаривала со мной об отце. Но когда пришло это письмо, она стала белее стены. Я и сейчас слышу каждое ее слово. Она говорила: «Я молчала, думала, это поможет ему вернуться… Но теперь, – сказала она, – я не в силах больше молчать». Я так и не поняла, что она имела в виду. А через несколько дней вечером она присела ко мне на кровать и сказала: «Они оплевали твоего отца, они и меня оплюют, но ты не верь ни слову из того, что они про нас скажут». С этого дня все у нас пошло вкривь и вкось, – продолжала Гундель шепотом: – Я часто слышала, как мама уходила ночью, ведь у нас всего-то была одна комнатка с кухней. В декабре – девятого декабря – я пришла из школы и увидела в доме полицию. Они допрашивали меня и допрашивали, а потом какая-то женщина увела меня с собой и долго била, чтобы я рассказала ей все, что знаю. А я ничего не знала. А потом меня поместили в приют для беспризорных детей. Весной мою мать шесть раз приговорили к смерти – ну ты знаешь, как это бывает, – по шести разным статьям, – и тут же казнили. – Она умолкла. – Вот и все. В меня тоже плевали. В приюте были девочки, попавшиеся в краже и даже кое в чем похуже, и все они считались лучше меня. И все они кричали мне «Дрянь!»… – Лицо ее замкнулось. – А теперь иди! Можешь спокойно уходить! Мне никто не нужен!

Он лежал без движения, глядя в бездонное летнее небо, пока не зарябило в глазах.

– Никому про это не рассказывай, – сказал он наконец. – Как бы и с тобой чего не случилось!

Лицо ее посветлело. Он сказал тихо:

– Я не знаю, сколько еще продлится война. Я не знаю, что творится на белом свете и что со мной будет. Иногда мне кажется, что все это дурной сон. Но если я вернусь с войны, вся моя надежда на тебя. Иначе я не знаю, к кому мне возвращаться.

– А может, ты очень скоро меня забудешь?

Он сорвал колос, швырнул его в сторону поля, и сказал:

– Не забуду!

Она вдруг рассмеялась.

– Вот теперь я тебе скажу, что я подумала позавчера, на улице. – Она щурилась на солнце, стоявшее уже над самой Скалой Ворона. – Я подумала: хорошо бы иметь такого брата!

– Брата! – Хольт в замешательстве уставился на нее.

– А тебе не хотелось бы быть моим братом? – спросила она.

Он приподнялся. Теперь он видел не только ее лицо с большими глазами и совсем еще детским ртом, но и обнаженные смуглые руки, и юную грудь, обтянутую тесным платьицем, и маленькие ножки в деревянных сандалетах, выглядывавшие из-под раскинутого подола.

– Нет, не братом! – сказал он и вскочил. – Пойдем, скоро вечер. – Он протянул ей руки и помог подняться; с минуту они неподвижно стояли друг против друга, но она вырвалась. Он последовал за ней. Они лесом направились к городу.

Смеркалось. Под деревьями притаился прозрачный сумрак. Они подошли к развилке. Хольт выбрал более далекий путь. В кустах стояла скамья, он опустился на нее, посадил Гундель рядом, взял ее руки в свои. Потом поднял ее к себе на колени. Она склонила головку на его плечо. Он обнял ее левой рукой, а правой откинул с ее лица непослушные пряди. Близкое к жалости чувство зашевелилось в нем.

– Ты такая еще юная!

Она сказала с закрытыми глазами:

– Ты тоже!

Он чуть-чуть дотронулся до ее губ.

– Не так, – сказал он. – Не надо крепко сжимать рот. Губы должны едва касаться друг друга.

Она вдруг засмеялась.

– Попробуй еще раз!

Он снова поцеловал ее. Оказывается, она поняла.

– Ну как, правильно? – спросила она.

– Не спрашивай меня, глупышка! Если тебе понравилось, значит, было правильно! – Она снова протянула ему губы, видно, ей понравилось. Он крепче прижал ее к себе. Очень осторожно, чтобы не испугать, положил ей руку на грудь. Она хотела что-то возразить, но он теснее прижал к себе ее голову и расстегнул ей платье до пояса. Под ним был только купальный костюм. Он ощутил ее теплую кожу, снял бретельку купальника с ее плеча и легко-легко, словно дуновением ветерка, коснулся копчиками пальцев выпуклости груди.

Она вздохнула: «Мне страшно». Но обвила его шею обнаженной прохладной рукой.

Он пришел в себя и так испугался, что чуть не оттолкнул ее.

– Что с тобой? – спросила она.

Он снова притянул ее к себе, очень нежно, и сказал, погрузив рот в ее волосы:

– Ничего. Ты прелесть. Ты… похожа на эльфа.

Она сказала наивно:

– Ты прав…

– В чем же это я прав?

– Что не хочешь быть моим братом.

Это доконало его.

– Когда кончится война, – сказал он, – я сразу же за тобой приеду. Если к тому времени ты меня не забудешь.

– Я!.. Тебя забуду!.. – воскликнула она. Он поднялся и несколько шагов пронес ее на руках, а когда опустил на землю, она с секунду лежала на его груди, точь-в-точь как девочка в красных башмачках. Он беспомощно прижал ее к себе и спрятал лицо в ее волосах.

Медленно брел он кривыми улочками. Вольцов еще не приходил. Хольт долго сидел у открытого окна. Летняя ночь просвечивала насквозь, до самой реки.

Уже в первом часу ночи Вольцов ввалился в комнату, весь в поту и в пыли.

– Вот это был поход так поход – форсированный марш! На, получай наши железные доспехи! – Он бросил на стол тяжелый сверток. Кожаные сумки пистолетов отсырели и зацвели плесенью. Хольт подержал в руке бельгийский браунинг. Несколько ржавых пятен на вороненой стали легко оттерлись. Они курили сигары и чистили оружие. Вольцов был сегодня особенно неразговорчив и угрюм.

– Что-нибудь случилось? – спросил Хольт.

– Со мной? Ничего! – отвечал Вольцов.

Он оттянул назад затвор «вальтера», заложил патрон, прицелился в чучело куропатки и нажал на спусковой крючок. В тесной комнате выстрел прозвучал с силой разорвавшейся гранаты, пороховой дым повалил в открытое окно. Вольцов бросил пистолет на стол. Все в доме зашевелилось. Кто-то внизу завопил:

– Что у вас там стряслось, ради бога!

– Молчать! – заорал Вольцов, бросаясь к двери. – А то еще не так загремлю!

Он снова сел на кровать.

– Ну а ты как? – спросил он мрачно. – Навестил свою кралю? Что она, в самом деле немножко того?.. Это травматические неврозы, они особенно распространены в военное время, их так и называют – военные неврозы; нарушение нормальных реакций. Такие явления известны были и раньше, я читал о них еще у Альтгельта в его «Санитарной службе во время войны». В большинстве случаев – чистейшая симуляция! Знаешь, как поступали в лазаретах шестнадцатого армейского корпуса в первую мировую? Этим больным прописывали тяжелейшую физическую нагрузку – этакие ирогончики часа на четыре да раза по три в день. Оказывало волшебное действие! Поверишь ли, не проходило недели, как все эти дрожательные параличи и контрактуры отправлялись на фронт.

Засыпая на своей раскладушке, Хольт все еще видел Вольцова за столом: с угрюмо замкнутой физиономией склонялся он над стопкой клеенчатых тетрадок.

На следующее утро, часов в одиннадцать, Хольта разбудил стук в дверь:

– Почта! Вас просят вниз!

Почтальонша заставила обоих расписаться в рассыльной книге. Едва Хольт взглянул на конверт и увидел штемпель «Освобождено от почтовых сборов», как ноги у него подкосились, и он прислонился к дверной притолоке.

Вольцов разорвал конверт и прочел вслух:

– «Вам надлежит явиться… – подумай только, это было уже позавчера» – …в лагерь трудовой повинности 2/461…» – Они снова прошли наверх. Вольцов принялся отчищать свое обмундирование. Повестки были посланы из Гельзенкирхена на их батарею, а оттуда переадресованы Вольцову домой.

– Давай сюда Зеппа! – приказал Вольцов. Но Хольт побежал в противоположном направлении.

Он без труда нашел дом, отворил рывком дверь и взбежал вверх по лестнице. Здесь было темно, пахло затхлостью и прелью. За первым же поворотом стояла на коленях Гундель и скребла щеткой деревянные ступени. Заслышав его шаги, она повернула голову. При виде Хольта лицо ее просветлело. Она была босая, в сером закрытом фартуке. В замешательстве она тыльной стороной руки смахнула со лба нависшие пряди волос.

– Я уезжаю! – сказал он. – Нам необходимо еще раз встретиться.

– Уезжаешь? – спросила она растерянно. – Уже сегодня?

Наверху хлопнула дверь. Женский голос крикнул:

– Гундель! С кем это ты там развлекаешься? От Хольта не укрылось, как вздрогнула Гундель, она быстро приложила палец ко рту и снова взялась за работу. Высокая плотная женщина с всклокоченными патлами вышла на лестницу и, перегнувшись через перила, разразилась бранью. Увидев Хольта, она испугалась:

– Здравствуйте! Чего вам здесь нужно?

– Хайль Гитлер! – гаркнул Хольт и щелкнул каблуками. Про себя он подумал: погоди, я тебя проучу! – Пора уже привыкнуть, мадам: не здравствуйте, а хайль Гитлер! Неслыханное безобразие!

Лицо женщины налилось кровью.

– Это вы мне говорите? Нашли кого учить!

– Вот именно, что вам! – крикнул Хольт, охваченный свирепым торжеством. Он даже попробовал подражать Кутшере: – Молчать, когда я говорю! Слушаться! Что за бандитское поведение!

Женщина опасливо покосилась наверх, где кто-то с шумом отворил дверь.

– Да потише вы!..

Подбитые гвоздями башмаки тяжело спустились по ступеням, и над перилами склонился коренастый детина с лысиной и седеющей бородкой клином. Он был в черных рейтузах и сапогах, сквозь сетку просвечивала волосатая грудь.

– Что у вас тут случилось? – спросил он. Держаться до конца! – сказал себе Хольт. Все равно путь назад отрезан!

– Что такое? – пролаял он. – Эта женщина встречает меня, будто мы по меньшей мере в Польше! Привязать к дереву и отстегать плетью!

Это возымело действие.

– Опять ты, немытая харя, распустила свой длинный язык… – взъелся детина на свою дюжую супругу. – Ну-ка, выкатывайся. – И, повернувшись к Хольту: – Успокойся, камрад!.. Чего тебе, собственно, нужно?

А теперь планомерное отступление, подумал Хольт.

– Я хочу навестить родителей товарища, павшего в бою. Их фамилия Надлер. Это где-то здесь.

– Надлер? – повторил субъект на площадке и задумался. – Нет, ты брат, обознался, не туда попал! Но все равно, пойдем наверх, потолкуем.

Хольт заколебался. Однако любопытство превозмогло, и он поднялся наверх.

В большой жилой комнате, служившей и кухней, возились на полу пятеро ребятишек, шестой лежал у окна в бельевой корзине. Накинув черный мундир эсэсовца, детина шугнул свое потомство:

– Хаген, Вульф, сию же минуту чтобы вашего духу здесь не было! Аннегрет, забирай малышей да не копайся долго! – После чего он величественно опустился на софу. – Садись, камрад!

Хольт мысленно прикидывал, что означают нашивки на его черном мундире. Пожалуй, пора сматываться.

– Прошу прощения, унтершарфюрер, я, конечно, не знал, с кем…

– Ничего, ничего, садись, у этих баб никакого понятия нет, сколько им не вбивай в голову! Рассказывай, из каких ты краев?

– Гельзенкирхен, – отвечал Хольт односложно.

– Ну да, правильно! Здешние ребята все туда попали… И как же идут у вас дела?

– Как они могут итти? Известно… Люди стоят железно, несмотря на бомбежки. Ничего их не берет!

– Вот то-то, – сказал субъект, и в голосе его послышалось удовлетворение. – А здесь пустили слухи… ты не представляешь… насчет всеобщей деморализации… Наша девчонка и то нос дерет; в Швейнфурте ее, видишь ли, треснуло по кумполу… Я ее насквозь вижу, от работы увиливает, стерва! Уж кому и знать, как не тебе!

Хольт поднялся.

– Я сегодня получил повестку. Приказано явиться отбывать трудовую повинность. Это где-то в протекторате, кажется в Словакии.

– В Словакии? Ну, брат, и удружили тебе! – детина сочувственно покачал плешивой головой. – Эти бродяги совсем озверели. Нападают на поезда, взрывают мосты, наглеют с каждым днем, а русские по ночам подбрасывают им подмогу – на парашютах… Но теперь, слышно, наши за них взялись, они этих мятежников в два счета…

– Мне еще в справочный, разыскать этот адрес. У меня времени в обрез…

– Ну, ни пуха тебе ни пера, – сказал детина, провожая гистя к кухонной двери. – А в общем держи ушки на макушке, вашему брату плошать не приходится. Хаген, – крикнул он, – Вульфи, Аннегрет, Гейдрун, идите сюда, уже можно!

Хольт сбежал по лестнице. Проходя мимо Гундель, он стиснул ей руку.

– В четвертом часу… – шепнул он. – На том же мостике. Идет?

Она кивнула. Потрясенный, вконец обескураженный, остановился он перед домом. По дороге к Гомулке одна мысль сверлила у него в мозгу: ей ни в коем случае нельзя там оставаться.

Сколько он ни звонил, никто не отворял. В доме орало радио, он услышал его еще на улице. Хольт звонил, стучал – никакого впечатления. Тогда он пошел садом. Дверь на веранду была открыта. Хольт поднялся по ступенькам. «Зепп!» Прошел по коридору. Радио заливалось так громко, что дребезжала ваза на подоконнике. Внезапно музыка умолкла. В наступившей тишине из слегка притворенной двери в столовую донесся голос Зеппа, медленно и раздельно произносивший какие-то фразы на незнакомом языке. Затем раздался голос адвоката:

– Хорватский тебе не особенно дается, повторяй эти фразы каждый вечер про себя. Ну а теперь то же самое по-русски!

Странно, подумал Хольт, очень странно! И снова донесся до него голос Гомулки, произносивший непривычные для уха, изобилующие согласными слова…

– Зепп! – окликнул Хольт. И в ту же минуту опять заиграло радио. Дверь отворилась, на пороге стояла фрау Гомулка.

– Тысячу раз прошу извинения, сударыня, я звонил, стучал, звал…

Она с обычной невозмутимостью повела его в столовую.

– А мы вас ждали. Когда рассчитываете ехать?

– Сегодня же, – сказал Хольт. – Зепп, я за тобой! Беги скорей к Вольцову.

Гомулка пошел переодеться. Хольт удрученно упал на стул. Ей нельзя там оставаться, твердил он себе.

– Господин доктор, – сказал он с внезапной решимостью, – не могли бы вы уделить мне несколько минут для… разговора с глазу на глаз?

Адвокат с женой переглянулись.

– С удовольствием, я к вашим услугам.

Он провел Хольта к себе в кабинет. Вдоль стен тянулись книжные полки, на них стояли сотни книг. Утопая в мягком кресле, Хольт не мог отделаться от тревожного чувства. Что это я опять затеял? Еще нарвусь…

– Я… в связи со вчерашним… – начал он, запинаясь. – Я пришел к. заключению… Вернее, я хочу сказать, что можно ужасно ошибиться, но вы мне внушаете…

– Господь с вами, – сказал адвокат. – Зачем поминать вчерашнее! Мы, правда, немного поспорили, но какое это имеет значение! Наоборот, это нам должно быть неприятно, а отнюдь не вам. Между отцами и детьми бывают такие расхождения во взглядах, пусть это вас не смущает!

Он поднялся.

– Вы меня не так поняли, – заторопился Хольт. – Я хотел объяснить, что меня побудило к вам обратиться… понимаете, именно к вам… в вопросе, требующем максимального доверия.

Доктор Гомулка снова сел.

– В таком случае выкладывайте все, что у вас на душе. Говорите без стеснения. Как вам известно, я состою в партии, и с этой стороны вы можете рассчитывать на мое понимание. А если что другое… поверьте, я выслушаю вас, как если бы вы были мой родной сын.

– У меня в этом городе есть близкое существо, – сказал Хольт и опасливо поглядел на адвоката, не смеется ли он. – Девушка, совсем еще юная. Ее зовут Гундель Тис…

– Тис, Тис?.. – повторил адвокат. – Погодите! Кажется, припоминаю. Не удивляйтесь, в городе я знаю всех наперечет. Помнится, было судебное решение по вопросу об опекунстве…

– Вполне возможно. Она круглая сирота…

– Да, да, теперь я вспоминаю… Она потеряла обоих родителей… по причине… по весьма прискорбной причине. Некоторое время тому назад у нее сменился опекун. Так чем же я могу вам служить?

– Я был сегодня в семье, где она отбывает годичную повинность, – неуверенно начал Хольт. Но адвокат снова перебил его:

– А известны вам обстоятельства, приведшие к смерти ее родителей? Известны? В таком случае, простите, я вынужден задать вам вопрос: не считаете ли вы необходимым прекратить всякие отношения с этой девушкой?

– Если вы этого от меня ждете… – внезапно охрипшим голосом воскликнул Хольт. Какое горькое разочарование!..

– Ничего я не жду, – невозмутимо ответил адвокат. – Я только спрашиваю. Вы, значит, не считаете это необходимым. Отлично. Это соответствует тому, что я слышал о вас от Зеппа. Итак, дальше! Прошу!

– Я был там сегодня! Вы не представляете, что это за среда. А люди…

– Я представляю. Я знаю этого господина. Он служит в некоем отделении местной тюрьмы. Да и вообще пользуется славой… образцового национал-социалиста. Кроме того, это и есть опекун девушки. Кое-какие попытки помешать этому были в силу указанных обстоятельств заранее обречены на неудачу.