Текст книги "Приключения Вернера Хольта"

4

Рота получила новый приказ к выступлению. Вольцов рассказал:

– Сегодня ночью эсэсовцы захватили деревушку и важный перекресток и сразу двинулись дальше. Мы должны эту деревушку занять и охранять перекресток. Наконец-то ясное боевое задание; по крайней мере будешь знать, что делать!

По узким тропинкам и еле приметным охотничьим стежкам они все выше и выше взбирались на крутые горные склоны, поросшие девственным лесом. Бем ориентировался по карте. Одно отделение он выслал вперед как дозор, а рота, растянувшись длинной цепочкой, двигалась следом. По широкой, хорошо укатанной проезжей дороге они около полудня без особых происшествий, хоть и усталые от марша, достигли места назначения.

Перед ними открылась тянувшаяся с востока на запад зеленая долина километра в три шириной. Дорога выходила из лесу с юга, спускалась круто в долину, пересекала ее, затем снова карабкалась в лесистые горы, уходя на север. По долине с востока на запад через болотистые луга бежал ручей, по берегу его шла другая дорога, исчезавшая на западе за холмами. Вольцов окрестил ее нижней дорогой. Там, где обе дороги пересекались под прямым углом, виднелось с полдюжины домишек, а у самого ручья – два низеньких строения. Это и была вся деревня.

У подножья горы, на лугу, Бем приказал остановиться. Постепенно подтянулась вся рота. До перекрестка было с километр.

– Первый взвод, – скомандовал Бем, – окапывается здесь, по обе стороны дороги, фронтом на юг, к горам. Второй и третий взвод – на ремень! Шагом… марш!

Шагах в ста от перекрестка он опять велел остановиться.

– Третий взвод идет через перекресток и мост примерно на километр за деревушку и окапывается там фронтом на север, к горному склону. Третий взвод, выполняйте!

Он вытащил карту и стал совещаться с Ришкой.

Хольт огляделся. Луга были заболоченные. Н-да, здесь окапываться удовольствие ниже среднего, подумал он. Справа шагах в пятидесяти у дороги стоял дом, должно быть трактир. Слева Хольт увидел три одиноко стоящих крестьянских двора, нижнюю дорогу, за дорогой ручей, через который был перекинут низкий деревянный мост. Строения по ту сторону ручья, дом и сарай, очевидно, принадлежали лесопилке – так заключил Хольт по штабелям досок во дворе. К востоку от деревни ручей перегораживала запруда. Тут от ручья ответвлялся рукав, нырял под шоссе и, пройдя по участку лесопилки, снова с ним сливался. Справа, по нижней дороге, примерно в двухстах метрах от перекрестка, Хольт заметил еще один крестьянский двор, вернее его остатки, так как дом спалили дотла.

Оба унтер-фельдмейстера все еще совещались. Вольцов бесцеремонно подошел. Команда потянулась за ним и столпилась вокруг начальства.

– Хорошо, – сказал наконец Бем, – второй взвод расквартируется в деревне.

Вольцов, вытянув руки по швам, спросил:

– Почему первый и третий взвод окапываются в километре от деревушки? Не следовало бы зря дробить силы!

– Не рассуждать, болван! – рявкнул взбешенный Бем. – Как вы смеете лезть не в свое дело?

Вольцов что-то очень долго поправлял каску. Бем закричал:

– Второй взвод, как приказано, в деревню, в резерв! Первый и третий останутся там, где окопались, – в открытом поле у нас над этими бандитами преимущество, я больше не дам себя втянуть в уличные бои. Выставлю на нижней дороге парных часовых, а вы, болван разэдакий, с вашей командой будете стоять в карауле, пока у вас кишки из задницы не вылезут! – Доругивался он уже с меньшей яростью, гнев его улегся. – Составить винтовки! Можно курить! – Бем развалился на траве и отстегнул флягу. – Вольцов! Отдельной команде подыскать квартиры!

Они зашагали по пыльной дороге.

– Посмотри-ка! – сказал Вольцов и указал рукой вправо. Возле стены трактира, у самой дороги, лежала серая груда окоченевших трупов. – Должно быть, эсэсовцы пленных расстреляли! – и через плечо бросил: – Феттер, осмотри-ка три крестьянских двора слева!

Постояв на перекрестке, Вольцов, Хольт и Гомулка направились через мост к лесопилке. Хольт пошел за Вольповом в дом. Гомулка распахнул дверь в мастерскую. В комнатах все стены были изрешечены пулями. Вольцов затопал по лестнице на второй этаж. Хольт под разбитым окном увидел труп с раздробленным лицом и выбежал на волю.

В тот же миг из двери мастерской, находившейся всего в нескольких шагах от жилого дома, вышел Гомулка, нет, не вышел, а вывалился. Он вцепился в дверную ручку и потому невольно притворил за собой дверь, затем бессильно прислонился к стене. Лицо его было иззелена-желтым. Его всего скрючило, он закрыл глаза ладонями.

– Зепп! – испуганно вскрикнул Хольт. Гомулка опустил руки и застонал. Взглянул на Хольта. В глазах у него застыл ужас.

– Не ходи туда! – прохрипел он. – Ради бога, не ходи! – И снова прижал ладони к глазам.

Хольт растерялся. Предчувствие чего-то до жути страшного сдавило ему горло.

Гомулка глухо проговорил:

– А впрочем… иди… Ступай же!

Хольт снял карабин с плеча, но потом снопа взял на ремень, вытащил парабеллум и поставил на боевой взвод. Распахнул дверь. Перед ним был узкий коридор. Он вошел. Дверь за ним закрылась. Осторожно заглянул в контору. Никого. Наконец вошел в мастерскую.

Прошло несколько секунд, прежде чем глаза его свыклись с темнотой. И тогда он увидел. Но то, что он увидел, было так чудовищно, что даже сразу не укладывалось в мозгу, а составлялось из каких-то кусочков, как мозаика. Но вот оно дошло до его сознания. Все закружилось, какая-то красная, потом черная пелена встала перед глазами. Он ухватился за косяк. Хотел бежать, однако ноги не слушались и дрожали.

Он увидел циркульную пилу. На усыпанном опилками и пропитанном кровью полу было разбросано русское обмундирование. Тут же валялись две отпиленные выше колен ноги, рука и часть бедра. На станине лежал обнаженный безрукий торс мужчины. На груди у него была вырезана пятиконечная звезда. Круглое полотнище пилы вырвало кишки, и внутренности, клочья мяса и кал наполняли комнату невыносимым зловонием.

Кто-то влетел в комнату и отпрянул. Это был Вольцов. Он тоже позеленел. Поднял плечи и резко дернул голову в сторону. Схватил Хольта за руку и выволок на воздух. Хольт, пошатываясь, сделал несколько шагов. К горлу подступала тошнота. Его вырвало. Вольцов, стоя рядом, приговаривал:

– Давай, давай, вытряхивай… Сразу легче станет. – Потом хлопнул его по спине. – Пошли отсюда!

На обратном пути они встретили Феттера с остальными.

– Два дома вполне подходящие, – сообщил Феттер, – но в хлеву не то что свиньи – кролика не найдешь!

– Молчи уж лучше! – отрезал Вольцов. Он отправился прямо к Бему. Бем спросил:

– Где?

Вольцов указал рукой на деревню. Бем поднял плечи и покачал головой, но тогда Вольцов взбеленился.

– У нас тоже нервы, сходите сами посмотрите, что натворили эсэсовцы.

Ришка отозвал его в сторону и отстегнул флягу. Вольцов жадно глотнул. Хольт следил за всем безучастным взглядом. Вольцов протянул ему флягу.

– Пей! Ну, быстро, это водка, она помогает, еще глоток. И ты тоже, Зепп!

Хольт отхлебнул и передал флягу дальше.

Феттер повел взвод к двум крестьянским дворам. Скоро совсем стемнело. Бем расположил отдельную команду на нижней дороге. Хольт и Гомулка охраняли деревню с восточной стороны, у стоявшего на отлете сожженного двора.

Вольцов патрулировал деревню. Около полуночи Бем, мрачный и расстроенный, проверял посты. Когда он ушел, Вольцов опять подсел к Хольту и Гомулке и закурил.

Он рассказал:

– Предложил ему еще раз отозвать оба взвода в деревню. Я ему сразу сказал, что надо сжечь лесопилку, а он уперся. Если словаки отобьют деревню и увидят этот сюрприз на лесопилке, то наверняка на нас отыграются. Не понимаю эсэсовцев! Натворил такое, прячь концы в воду! – Он затоптал сигарету и, сказав: «Я еще вернусь», растаял в ночном мраке.

Гомулка за весь вечер не проронил ни слова. В движениях его была какая-то растерянность. Но теперь, когда они стояли одни в темноте, он неожиданно заговорил:

– Я это знал. Только не хотел верить. – И немного погодя добавил: – А теперь я всему верю.

Хольт снял карабин с плеча и прижал его к животу. Око за око, зуб за зуб, подумал он.

– Да смилуется над всеми нами бог, если мы не победим!

– Победим? – с презрением произнес Гомулка. – Этого не может, этого не должно быть, чтобы такое побеждало!

Хольт не ответил. Прошло с полчаса. Кругом было тихо, только журчал ручей.

– С тех пор как я пошел в школу, я перестал верить в бога, – снова заговорил Гомулка, путаясь и сбиваясь. – И никогда не смогу в него верить… Но что существует дьявол, я верю. – Он говорил каким-то надтреснутым голосом. – Когда я это сегодня увидел… и когда думаю, что будет с Германией, мне кажется, я слышу мать, как она читает мне вслух из библии: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают. умереть, но смерть убежит от них…» Я вижу конец войны… »Конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…»

У Хольта по спине пробежали мурашки. Теперь он знал, как называется то чувство, что вот уже много часов держит его в тисках. Это смертельный страх. Всем существом своим вслушивался он в темноту. Луна взойдет только под утро. Журчанье ручья все заглушает. В одиночестве, непроглядной ночью, на безнадежном посту…

Вольцов выкрикнул пропуск еще до того, как Хольт услышал его шаги.

– Что нового? Ничего? Скоро час. – Он постоял немного. – Бем завалился спать. Пойду в третий взвод. Если что – сразу стреляйте.

И исчез во мраке.

Становилось зябко. В черной мгле белесо светился поднимавшийся над ручьем и медленно ползший по низине молочный туман. Гомулка шепнул на ухо Хольту:

– Слышишь?

Хольт напряженно всматривался в темноту.

– Вон, впереди!

Хольт ничего не увидел и не услышал. Гомулка поднял карабин.

– Погоди!

Хольт медленно пошел но дороге. Он думал: зачем я иду, ведь Зеппу нельзя будет стрелять! И все же шел дальше. Наконец остановился, прислушался! Никого! Только ручей журчит. Хольт повернулся лицом к югу, в сторону лугов. Никого.

Удар загремел по каске, соскользнул, задел плечо, опрокинул наземь; падая, Хольт повернулся вокруг собственной оси, и тут его настиг второй, сокрушительный удар прикладом. В ушах загудел большой медный колокол, этот гул взметнул его высоко над долиной, так что начавшаяся стрельба, крики сражающихся, яростный вопль Вольцова, погнавший третий взвод под градом пуль на мост, доносились до него откуда-то издалека. А затем и это угасло. Хольта захлестнуло огромное, жаркое чувство блаженства.

5

От тряски и толчков было невыносимо больно. Хольт застонал. Повернул голову набок.

– Лежи смирно! – грубо приказал Вольцов. – У тебя, должно быть, с полдюжины ребер сломано.

Хольт лежал в грузовике. Рядом с ним кто-то хрипел. Oн снова закрыл глаза. Голова словно раскалывалась на части. Что произошло – он не помнил.

– Где Зепп? – еле слышно спросил он.

– Тоже здесь. У него пуля в плече. А мне прострелили икру. И пропороли руку штыком. Лежи смирно, еще неизвестно, что у тебя там отшибло внутри!

Хольт повернулся на больной бок. Так легче было лежать. Но этот ужасный хрип!

Скоро они добрались до перевязочного пункта. Однако раненых там не приняли. На дивизионном медицинском пункте от них тоже отмахнулись и направили дальше. Они все ехали и ехали. Хрип рядом с Хольтом оборвался. Лишь поздно ночью они добрались до города. Там их выгрузили.

Наутро Хольту сделали рентген.

– Пишите. Рентгеновский снимок левого плечевого сустава. В акромиональном отростке имеется перелом без смещения…

И дальше:

– Рентгеноскопия грудной клетки. Диафрагма хорошо очерчена. Сердце нормальной конфигурации. Перелом третьего, четвертого, пятого ребер по задней подмышечной линии без существенного смещения…

Носилки выкатили, и он очутился в постели, в настоящей постели с белоснежными простынями. Палата была маленькая. Одна из трех коек пустовала, а на другой лежал пожилой человек с ввалившимися щеками. В открытое окно виден был сад.

– Тут уже протекторат, дружище! – сказал мужчина, – тут можешь спать спокойно!

У Хольта все плыло перед глазами. Вечером у его кровати появилась молоденькая сестра в белом. Она спросила:

– Сколько вам лет?

– Скоро восемнадцать.

– Значит, только семнадцать! – воскликнула она сочувственно. – Вам больно?

Он отвернулся и стал смотреть в окно на темное вечернее небо.

Позже она пришла еще раз и сделала ему укол.

– Завтра все будет хорошо!

– Как вас зовут? – прошептал Хольт.

– Сестра Регина. А теперь спать, спать!

На следующее утро после врачебного обхода, прыгая на одной ноге, в палате появился Вольцов. Лицо его сияло от удовольствия. Хольт давно его не видал таким. Гильберт натянул брюки на ночную рубашку, левая штанина была отрезана.

– Ну как, вояка? – Он уселся к Хольту на кровать. – У меня, брат, все как с мылом прошло, обе раны в мякоть. Небо не забывает старых вояк! Главный врач не хотел меня тут оставлять, отправлял в гарнизон на амбулаторное лечение, ну, пришлось малость симульнуть…

– Симульнуть? – воскликнул пожилой мужчина в углу и даже сел в кровати. Он был тощий, как скелет. – И доктор не догадался? Я думал, врачи сразу догадываются, если кто симулирует.

– Какое там! Уж кто-кто, а я знаю, вопросом этим интересовались еще в мировую войну и даже раньше, – ответил Вольцов. – Об этом все подробно расписано не то в «Очерках о работе в военных лазаретах» Пельцера, не то в «Военной медицине» Фрелиха, ну да один черт! Я сказал, что ничего не помню, только вдруг увидел, что лежу и меня рвет, и пока меня везли, все время блевал, и так это мне муторно было. И что ужасно голова болела, но если говорить по правде, то с головой стало чуть-чуть полегче. Главврачу не оставалось ничего другого, как поставить диагноз – тяжелое сотрясение мозга и предписать мне строгий постельный режим на двадцать одни сутки!

Хольт рассмеялся, но от смеха заболело в груди.

– А если он тебя здесь застукает?

Вольцов покачал головой.

– Тут всего-то два врача, и сейчас они в операционной. Главного хлебом не корми, только дай резать; кого хочешь положит, лишь бы требовалась операция! Это ведь не госпиталь, а мирная районная больница.

В палату вошла сестра Регина.

– Вольцов! Это что такое? Кто вам позволил разгуливать! – накинулась она на него. – Сейчас же в постель!

– Сестричка, мы ведь старые школьные товарищи, – взмолился Вольцов, – можно, я займу вон ту пустую койку?

Секунду она была в нерешительности, потом улыбнулась:

– Ладно, уж так и быть, откроем детское отделение!

Вольцов возмутился:

– То есть как детское отделение? Ну, уж если…

Но она приказала:

– Сейчас же лечь! – и дала Хольту таблетку. – Это снимет боль.

– Ну, как я это провернул? – осведомился Вольцов. Но человек с ввалившимися щеками взволнованно спросил из своего угла:

– Послушай, друг, а ты еще какие-нибудь штуки знаешь, чтоб врачей обвести?

Вольцов сдержанно ответил:

– Сперва мне надо знать, сколько тебе лет и из какой ты части.

– Ландштурм, – ответил тот, – до сорок третьего числился годным для гарнизонной службы в глубоком тылу, а потом записали ограниченно годным к строевой. Я в Праге служил, при комендатуре корпуса. Так вот, значит, послали меня в Словакию в одно имение привезти свинью пожирней для корпусного интенданта. Свинью я честь честью погрузил на «опель-блиц», а тут как раз заваруха началась, меня на шоссе и подстрелили. И свинью тоже. Вот я и попал сюда. Сквозное ранение легкого. Тут-то я как в раю, браток, но через три дня меня выпишут, вон она беда-то где! Потому интендант, говорят, рвал и метал из-за свиньи. Теперь, как пить дать, на фронт угонят. А звать меня Август Мейер. Мне пятьдесят три года, евангелического вероисповедания, женат, четверо детей. Но не член партии, потому что раньше был социал-демократ.

– Ну так вот, – сказал Вольцов, – Август Мейер, бывший социал-демократ или где ты там состоял, в Стальном шлеме или в Народной партии – все они на один покрой… Если б тебе было сорок лет, я бы тебе ни за что не помог, на фронт и все! Но раз тебе пятьдесят три и у тебя четверо ребят, то я постараюсь и приспособлю тебе аппендицит, воспаление отростка слепой кишки. Отросток-то у тебя цел? Превосходно. После операции будешь тянуть сколько можно, попробуем устроить тебе нагноение шва или еще что-нибудь, потом я тебе все растолкую. А сейчас припасай масло. Надо не меньше четверти фунта…

– Есть у меня, есть, даже больше, – обрадовался Мейер. – Я масло всегда домой отсылаю.

– Ну, тогда тебя могут оперировать хоть сегодня вечером! Так слушай! У тебя вдруг заболел живот, но зверски заболел! Ты стонешь и корчишь рожи, как умеешь; у тебя страшные рези, и начались они ни с того ни с сего, как гром с ясного неба…

– Но если это так больно, – нерешительно произнес Мейер, и лицо у него вытянулось, – может быть, лучше что-нибудь другое…

– Ну и дурак! – воскликнул Вольцов. – Да ничуть это не больно; это ты делаешь вид, будто тебе больно!

– Ах, да, верно ведь! – согласился Мейер, а Вольцов продолжал:

– Ты как раз посмотрел на часы, не пора ли спать; было, скажем, без четверти девять, всегда звучит убедительно, когда помнишь время. И болит весь живот, не только справа, но, главное, посредине, примерно под пупком…

Хольт лежал неподвижно. Всплывали воспоминания. Последняя ночь в деревне. Бой за школу. Словачка. Лагерь трудовой повинности. Гундель. Горящий Ваттеншейд. Он закрыл глаза.

– Так. Ясно! – говорит Мейер.

– Запомни: не ложись на левый бок, потому что тогда еще больней! Подтягивай к пузу правую коленку – это облегчает боль, а когда они тебе будут силком выпрямлять ногу, стони и сразу же опять подтягивай колено. Понял?

Я этого искал… искал приключения, думал Хольт. Так что нечего хныкать и жаловаться, если даже я и погибну. Но я иначе это себе представлял, как что-то освобождающее, очищающее, героическое… не такое бессмысленное. Штурм Ланге-марка, как о нем писали в хрестоматиях, всегда был моим идеалом… С песней ринуться на смерть за Германию… В памяти возникли все эти книги, раскрылась страница, набранная готическим шрифтом: «…пригнувшись, ринуться вперед, с ликующим воплем швырнуть гранату в пулеметное гнездо… и, сраженному пулей, упасть с последней мыслью: …Германия… Испил горькую чашу с гордой улыбкой героя…»

Ложь! Все книжки лгали.

– Когда нажимают, болит не слева, а справа… Потом врач, медленно и все сильнее надавливая па живот, нажмет справа и сразу отпустит… тут ты вскрикнешь: ой! А когда он опять нажмет, ты ничего не почувствуешь, и только когда он снова отпустит – застонешь как можно громче…

Детство вспоминалось сегодня как-то особенно отчетливо Мне не было и десяти, а я уже играл в войну. Говорил: когда вырасту большой, тоже пойду воевать. И вот я получил, что хотел.

– …чтобы картина крови соответствовала, надо за двадцать минут до того, как у тебя возьмут кровь, как можно быстрее сожрать все масло. Сможешь?

– Думаю, да, – сказал Мейер. – Хоть разок наесться маслица, отчего же?

И взрослые это допустили! Это они втравили меня. Ай да Вернер, вот солдат будет, так солдат! Разве моя это вина? Что я тогда понимал? Но взрослые, те должны были понимать. Они меня этому учили из года в год, изо дня в день, они толкнули меня на этот путь.

– Если ты все хорошо изобразишь, они должны будут тебя оперировать, и никто ничего не докажет!

Хольт отвернулся к окну. Листья на кронах деревьев окрасились в бронзу. Болтовня Вольцова назойливо вторгалась в его сознание. Утром, проснувшись, он подумал, что ему удалось уйти от всего этого. Но жизнь преследовала его. Она преследовала его в образе Вольцова – и жизнь и война. Если б я не очнулся, все было бы теперь позади. И ничего не было Б этом страшного. Было хорошо. Ожидание страшно, но сама смерть легка.

Вольцов снова и снова повторял свои наставления, вдалбливая их Мейеру.

– Лучше всего сделать это сегодня же вечером, – сказал Мейер, – пока ты здесь и можешь мне помочь!

Хольт не слушал. Боль утихла. Голова прояснилась. Им овладело ощущение отрешенности и покоя. События последнего года вереницей проходили перед ним, события, которые каждое в отдельности, может быть, и потрясли его, а может быть, только напугали, но теперь, когда он окидывал их взором, представали как звенья единой цепи, и цепь эта приковывала его к жизни и не отпускала.

Началось с Мари Крюгер, думал он. До этого все былс просто и ясно. Когда она сказала мне о Мейснере, тут оно и пошло. Потом в горах кто-то из ребят рассказал, как отбирают скот на Украине и о случае, когда расстреляли крестьянина и всю его семью. Потом Ута – «все эти жертвы напрасны». Потом фрау Цише и неописуемо гнусная работа ее мужа.

Потом отец: «…в польских концентрационных лагерях эсэсовцы убивают сотни тысяч…» Потом история с русскими военнопленными на батарее. Потом допрос в бараке Кутшеры. Потом судьба Гундель. Потом эта словачка. А потом лесопилка.

Я все знаю. Коммунистов казнят, евреев душат газами, военнопленных избивают и морят голодом, польских детей вывозят в Германию, украинцев угоняют в Рурскую область, девушек расстреливают, партизан пытают до смерти. Я это знаю. Я пытался об этом забыть. Но как только забывал, непременно случалось что-то новое. Это преследует меня, вторгается в мою жизнь, я в этом увяз и никогда не вырвусь. Теперь уже не свернешь в сторону. Возврата нот. Я должен познать все муки ада. И раньше не будет этому конца, не будет покоя, не будет забвенья…

И я это не только знаю, думал он, но что-то от этого сидит и во мне. Что-то? Я же во всем этом участвую! Если б Бем приказал расстрелять ее, я бы ее расстрелял. И если завтра мне прикажут… расстреляю.

О господи!

Но тот, кто бы ее расстрелял, был бы не я. Я же получил приказ Лессера тогда ночью и не выполнил его, я отпустил их. И русских тоже взял под защиту. Тот, кто мысленно уже целился – между лопатками, чуть левее, – это был не я. И все же мы оба, тот и я, мы так и будем действовать по уставу. Смотреть прямо перед собой, и вперед – шагом марш!

Может, так и нужно… чтобы мы стали наконец самими собой. Может быть, так и нужно, чтобы нам самим пришлось все это на себе испытать: бесконечные налеты, разрывы бомб, море огня, муки и смерть – и так скоро будет всюду, по всей немецкой земле. Он дремал.

– Где Зепп? – спросил Хольт. – Где Христиан? Что вообще произошло? Как это тебе проткнули руку штыком, Гильберт? Вольцов отвечал с полным ртом – он завтракал.

– Зепп тоже тут. Христиан? Околачивается где-нибудь цел и невредим, этот всех пас переживет. Шмидлинг не зря окрестил его трупом, вот смерть его и обходит. Никогда бы не подумал, что из него получится такая хладнокровная бестия!

– Но как мы попали на грузовик?

– А было так: наших парных часовых словаки сняли без единого выстрела. И сразу проникли в деревню. Когда поднялась стрельба, я был в третьем взводе. Мы со всех ног бросились туда, но когда подбежали к ручью, они все уже заняли, только в одном дворе наши еще отстреливались. Через ручей нас не пустили. Мы дважды пытались перейти, но они открыли такой сильный огонь, что уложили половину взвода. На мосту я и получил свою порцию – сквозь сапог. Мы засели на лесопилке, всё, что осталось, – двадцать один человек.

– А первый взвод?

– Как окопался на лугу, так и сидел там. А мы – мы обороняли лесопилку. Я посылал связных к первому взводу через луг, одного – другого, но ни один не проскочил. Дрались всю ночь напролет. Два раза они прорывались во двор и раз даже были уже в коридоре, мы отбили их врукопашную. Феттер впереди всех, как бешеный. А бились мы так зверски не ради чего-нибудь, нам и приказа-то никто не давал, а только чтобы нас не застукали там, где вся эта эсэсовская работа на виду была. Я нарочно все показал ребятам. Вот, сказал я им, теперь понимаете, что должны драться до последней капли крови? Они и дрались. Со страху! Когда рассвело, нам стало видней, но они так метко били по нашим окнам, что любо-дорого; вот это стрелки! А у нас патроны на исходе! И осталось нас под конец человек девять. Я уже ни на что не рассчитывал, думал только об одном: как быть, чтобы меня не накрыли в лесопилке? На наше счастье с востока, по нижней дороге, шла колонна грузовиков под охраной трех бронетранспортеров, с мотопехотой при пулеметах и двадцатимиллиметровке. Они разнесли в пух и прах всю деревню. И, можно сказать, в последнюю минуту вызволили нас из лесопилки. А первый взвод торчал в своих окопах и ухом не вел, потому что приказа, видишь, у них не было. Слыхал такое, а? На рассвете они, правда, попытались пробиться к деревне, но на открытой местности атака, натурально, захлебнулась. Как только мотопехота подошла, партиизаны сразу в лес. Их и было-то всего человек тридцать, но все снайперы. А теперь послушай, что с Зеппом было. Его ранило в плечо, и он заполз в сожженный двор, забился там в подпол. А над ним, в обгоревшем доме, партизаны установили пулемет и поливали лесопилку. И всю ночь стаскивали в подпол расстрелянных, тех, что у трактира лежали. Зепп спрятался за какую-то рухлядь, чуть не помер со страху. Тебя мы подобрали на нижней дороге. Один из грузовиков повез раненых, четверо в пути скончались. А остатки роты мотопехота прихватила на бронетранспортерах. – Он заложил руки за голову.

Хольт опять лежал с закрытыми глазами. Значит, и Зепп прошел через это. И я тоже прошел. К чему?

К вечеру Мейер в самом деле начал симулировать. Вольцов наставлял его. Дежурила сестра Регина – неизвестно, когда она вообще отдыхала. Она стояла у кровати Мейера.

– А теперь вытяните-ка все-таки ногу!

– Нет! Тогда будет еще больней! — стонал Мейер.

– Так, так, – сказала она. – Что ж, я сейчас позову врача!

– Ну как? – осведомился Мейер.

– Олух царя небесного! – накинулся на него Вольцов. – Что же ты говоришь: будет больней! Надо говорить: больно! А когда он тебя станет щупать, нужно кричать: ой!

Младший ординатор, еще совсем молодой человек в темных роговых очках с толстыми стеклами, нагнулся над кроватью Мейера и откинул одеяло. Он стоял спиной к Вольцову. Рядом с ним наклонилась сестра Регина.

– Так больно?

– Везде больно! – охал Мейер.

Он повернулся лицом к Вольцову. Вольцов стоял на коленках в постели и подавал ему знаки. Но Мейер ничего не понимал. Вид у него был жалкий и совсем больной, – он, должно быть, очень боялся, что его разоблачат как симулянта.

– А тут болит?

– Стонать! – не вытерпев, скомандовал Вольцов. Мейер застонал. Врач обернулся:

– Что это с вами?

– Опять взялся стонать! – поспешил поправиться Вольцов – Стонет и стонет – всю душу вымотал.

– Уж очень у вас слабые нервы! – недовольно буркнул врач и продолжал обследовать больного.

– Так больно?

– Нет… Ай! – закричал Мейер. – Повернитесь к стенке! Мейер повернулся на левый бок и застонал.

– Что такое?

– Больно… потому что с этой стороны всегда больше… – запинаясь, пробормотал Мейер.

– Классический случай, – сказал врач сестре Регине – Все симптомы налицо, странным образом нет защитной реакции, но случается, что она отсутствует. Обойдемся без ректального исследования. Я уже сказал: классический случай.

– И вот насчет рвоты еще! – робко вставил Мейер. – До того мне сейчас плохо было, и весь живот болит, не только справа!

– В виде исключения дайте дилаудид, – сказал врач. – С утра подготовить и – в операционную, шеф никогда не оперирует в подострой стадии, но я его еще увижу сегодня и предупрежу. А сейчас мне нужен лейкоцитоз. Они успеют?

Едва дверь за ним закрылась, как Вольцов крикнул:

– Масло! Скорей жри масло!

Мейер дрожащими руками вытащил из ночного столика желтую пластмассовую коробку, погрузил в нее два пальца и стал лихорадочно запихивать масло в рот. Потом бросил коробку в ящик и глотнул. Глаза полезли у него на лоб. Он глотал и давился.

– Только чтобы не вырвало! – крикнул Вольцов. – Хоть кулаком, а протолкни!

Мейер зажал рот рукой. Его тошнило.

Сестра Регина вошла в палату и тут же вышла, а когда вернулась с тазиком, Мейер уже одолел масло и лежал весь взмокший и обессиленный, но счастливый.

– Полегче стало? – спросила она участливо. – Погодите, я сейчас приготовлю все для укола.

– Что я тебе говорил? – торжествовал Вольцов. – Августа Мейера оперируют! Потом дать ране хорошенько загноиться. Надо втереть туда гной из фурункула, очень кстати он у тебя выскочил! Но главное – сейчас надо непременно переждать минут двадцать. Лучше всего я уведу тебя пока в уборную. Пошли быстро!

Он соскочил с кровати.

– Дружище, ввек не забуду! – расчувствовался Мейер. – Кончится война – приезжай ко мне. Хольт, ты тоже. У меня свой двор, землица! Самого жирного гуся для вас зарежу. Хорошие у нас места – это как раз на полпути между Эрфуртом и Веймаром… – И оба в ночных сорочках исчезли за дверью.

Сестра Регина уставилась в недоумении на пустые кровати.

– Вот так так! – Она положила шприц на столик с инструментами возле окна и, подойдя к кровати Хольта, встала у него в ногах. Вечерело.

– Ну, а как мы себя чувствуем? – спросила она.

– Спасибо. Боли не возобновлялись. Таблетка так хорошо меня успокоила.

– Да-а-а? – протянула она. – Насчет успокоительного действия я ничего не слышала, не то больше не получите. Это был эукодал!

В белом халатике и шапочке на белокурых волосах, озаренная последними отсветами угасающего дня, она казалась Хильту каким-то сказочным видением, призрачным и нереальным. Он молча глядел на нее и думал: если есть на земле справедливость, когда-нибудь и за ее спиной кто-нибудь будет стоять и целиться: между лопаток, чуть левее.

– Сестра Регина… – сказал он наконец. – Вы ведь… хорошая…

Она улыбнулась.

– Что это вы?

Он сказал:

– Все мы за это ответим. И вы тоже.

Она чуть наклонила голову и присела к нему на кровать.

– Что? Что вы говорите?

Он смотрел куда-то мимо нее. Контуры окна расплывались в сумерках.

– Девушка… как вы, – проговорил он, – такая же молоденькая, словачка, и тоже белокурая… защищалась и убила одного из наших… он пытался ее изнасиловать. Ее должны были расстрелять. И если б мне приказали… я бы ее расстрелял.

– Но… ведь вы ее не расстреляли, – тихо произнесла она. – Значит, вы можете спать спокойно.

– Я ее даже отпустил, – еле слышно прошептал Хольт. – Но это ничего не меняет. Я был уверен, что это не откроется, иначе у меня не хватило бы духу… Что же это такое?

Она долго сидела молча. Потом сказала:

– Попробуйте… молиться!

Хольт ничего не ответил. Только покачал головой. Судьба, провидение, бог… Что-то в нем восставало: не хочу никакого бога! Люди в этом повинны – может быть, потому, что несовершенны, или еще почему. Бог не может быть повинен, иначе все проклянешь!

Внезапно решившись, она встала, принесла шприц, обнажила его руку, игла вонзилась ему под кожу. Очень скоро его стало клонить в сон.