Текст книги "Здравствуй, 1984-й"

Глава 25

Как же не вовремя он пришел, я и вправду хотел шашлыков намутить, а тут такой хвост упал.

– Бать, я холодильник починил, – радостно врет Кондрат.

– Точно, работает он и морозит, – удивляется отец Кондрата, по пути к холодильнику, невежливо так задев меня локтем.

– Ладно, мне домой пора, дел много, баню топить, потом корову доить, – пытаюсь пройти я, но мешает урка, в недоумении смотрящий на мясо в морозилке.

– Украл, скотина? – пытается он ударить Кондрата, но тот уворачивается, хотя удар не прошел мимо – опять пострадал я, и опять от локтя.

– Руками, дядя Паша, осторожней маши, – зверею я.

В отличие от отца, дядю Пашу я, уверен, ура-ботаю, если ножом не станет махать. А он может, поэтому грублю дозированно.

– Мясо мне Штыба дал, я на рыбу поменял, – быстро тараторит Кондрат.

– Кто? – еще раз оглядывает меня урка и моментально меняет тон: – А-а-а, Валеркин сын. Ты принес? Ну, спасибо, а отец не вломит за такое?

– Он разрешил мне, я сейчас его приведу, он подтвердит, – блефую я, протискиваясь между холодильником и уркой.

– Не-не! Я верю. Что я не вижу, когда честный фраер правду говорит, – льстит мне дядя Паша и втискивается в дверку холодильника, чтобы мне удобнее пройти было.

– Нет так нет. Кондрат Павлович, может туснемся, до стекляшки? Пусть уважаемый отметит возвращение.

– Да что вы ходить по поселку будете, как бездомные? Толя, мой дом – твой дом, я все равно собрался к боевой подруге идти ночевать, – машет руками дядя Паша и сваливает в туман.

– Да ну эту стекляшку, там старшаки сидят, те, кого в армию забирают. Найдут до чего докопаться, – рассудительно ответил мой друг, не желая идти к универмагу, который мы называли «стекляшкой» из-за больших витрин.

– Что за подруга у него? – спрашиваю я, когда пауза затянулась.

Кондрату неудобно за батю, но он явно рад, что того не будет сегодня.

– Да есть там парочка шмар, страшные, как атомная война, и старые. Он меня к одной водил даже, когда с отсидки вернулся, – отвечает рассеянно Кондрат и неожиданно добавляет: – А знаешь, почему мой батя твоего боится?

– А он боится? – съезжаю с неприятной темы я – вот уж не хватало нам, корефанам, батями меряться.

– Ссыт. Сейчас расскажу. Четыре года назад, когда его закрыли за то, что начальнику своему глаз выбил, была одна история. Мой отец, бухой в стельку, твою бабку ударил в магазине, когда она возмутилась, что тот без очереди лез. Несильно, конечно, так, отмахнулся. Дядь Валера пришел к нам во двор, выгнал меня и маму и долго беседовал с отцом. Ушел через час где-то. У бати всего один фингал был, но он потом дня три в лежку лежал. Мама даже хотела пойти к участковому, но без толку, отец сказал, ничего он писать не будет, мол, ему и на этом свете хорошо, и выпить и закусить можно, а даже если попадет к хозяину – будет жить как человек там.

– Ничего себе! Но он и меня мордует, – сознаюсь не по-пацански я. – Я поэтому и сваливаю подальше.

– Я мать бросать не хочу, пойду на следующей неделе работать, – сказал Кондрат.

– Ремонт машин? – блеснул я информированностью.

– Ты откуда знаешь? – удивился друг. – Да, хочу калымить, Алексею Алексеевичу помогать, он с возрастом уже плохо с тяжестями справляется. А за ремонт машин неплохо платят. Только ты не распространяйся, мало ли, придерутся и накажут, хотя у него сын – участковый.

Я вспомнил этого пенсионера-фронтовика. Известен он был тем, что воевал всего один день под Сталинградом, его ранило в первый же день, лечился потом долго, и списали как инвалида. Крепкий еще мужик лет шестидесяти пяти, но без ступни. К нему постоянно приезжали за помощью, он никому не отказывал и чинил все, от автомобилей до мясорубок. За мелочь обычно расплачивались с ним натурпродуктом: куры, яйца, мед и прочее. За машины, видишь, деньгами, оказывается, брал. Как его не сдали? Наверное, потому, что ремонтировал знакомым, со стороны не брал никого, хотя и «Волги», помню, у него около гаража стояли, явно не деревенские.

– И главное, он начинал пятнадцать лет назад с одним гаражом и паяльником, – возбужденно расписывал свои радужные перспективы друг.

«Прямо как Стив Джобс», – всплыло в памяти у меня. Не забыть бы в тетрадочку записать.

«В девяностые многие с таким набором будут бизнес начинать, ну, может, еще утюг будет у них», – глумилось послезнание.

Поболтав еще немного, иду домой, и тут в голове всплывает новая доза информации. Друг у меня поднялся на перепродаже машин. В девяностые работал он на СТО «Москвич» и рассказывал, что весной-летом 1991-го там можно было приехать и купить страшно дефицитный тогда новый 41-й «Москвич» с 412-м мотором за 18 тысяч рублей. Но при одном железном условии – у тебя московская прописка и нет в наличии автомобиля старше трех лет. Через неделю тупо приезжаешь на «Москвиче» в какой-нибудь подмосковный город и продаешь его минимум за 40 тысяч. В тетрадочку! Он и меня звал, но я, дурень, учился, а потом поехал в стройотряд.

Вечером, делая записи, я понял, что могу подставиться, и, взяв новую тетрадку, стал переписывать информацию, попутно украшая картинками свободные от записей места. Толик неплохо рисовал, особенно голых баб и почему-то лошадей.

Записи стали выглядеть так:

«ЧбА – дура экспериментаторша86».

Вместо: «Чернобыльская катастрофа на атомной станции – весна 86-го, из-за эксперимента».

Ясно, что это нелепо и по-детски, и серьезные дяди размотают все на раз, но тут просто тетрадка с голыми бабами и каракули непонятные – полистают и бросят, если кто увидит случайно, например, из соседей по общаге. Не носить же мне ее с собой всегда.

В понедельник утром отец, не слушая мои возражения, взял меня с собой на работу.

– Что дома сидеть? Там калыма много у нас, и колхозной работы много, – пояснил он, лелея, видимо, мечту, что я пойду по его стопам и никуда не поеду.

Попав очередной раз к нему на работу, я отметил, что у него действительно полный порядок, чистота и дисциплина. Да и колхозное мясо при мне за неделю работы ни разу никто не брал. Может, конечно, это из-за калыма – «пейзане» платили и мясом, и рублями. За неделю каторжного труда я заработал тридцать пять рублей, каковые и были торжественно мне вручены в виде четвертака и десятки.

– Это за неделю! А посчитай за месяц? – напрашивался на восторги отец.

Да ну нах! Я за неделю чуть не умер. Может, и втянулся бы потом, но это не работа моей мечты точно. Да и деньги это хорошие для колхоза, но все же мелочовка, по моим понятиям. Батя еще рублей сто пятьдесят получал в колхозе, плюс столько же на калыме, и триста рэ казались ему громадной суммой, тем более потратить у нас и некуда их. Он копил на машину и стоял в очереди уже давно. По-моему, на машину у него есть уже. Деньги хранились на бабкиной сберкнижке. Я записал себе на память, что будет гиперинфляция, и надо не забыть потратить деньги. Переписывать записи в новую тетрадку я закончил где-то через неделю и сжег в печи старую.

Первого июля поехал в райком комсомола, вернуть деньги за билет. Дело хоть и несрочное, но все же. До города меня довез бабкин знакомый, который собирался туда по своим ветеранским делам. Жига-«копейка» домчала нас туда без проблем, а дед за всю дорогу сказал всего два слова:

– Стекло прикрой.

И вправду, ехать по пыльной дороге с открытым окном – то еще удовольствие, а с закрытым в машине жарко, короче, куда ни кинь – всюду клин. Выйдя на простор и поблагодарив деда, я с удовольствием потянулся. Солнце по причине утра еще не жарило, но население было опытным и одето легко. Купил мороженое. Сижу на лавке около райкома комсомола и наслаждаюсь жизнью. Смотрю с удовольствием на женские ножки, выбирая молодых и красивых барышень. Женщин постарше или страшных я вниманием обделял. Таковых около комсомольского центра района было немного. В общем, я эстетствовал. Что мне не нравилось в девушках этого периода, так это прически – мерзкие начесы, накрученные кудри и прочие некрасивые, с моей точки зрения, парикмахерские изыски. Хотя вон одна пошла с каре, еще и покрасилась в радикально черный цвет, чем очень выделяется. Стройненькая, миниатюрная. Закадрить попробовать?

– Девушка, вы такая красивая, можно с вами познакомиться? – решительно встаю я и понимаю, что уже знаком с ней!

– Штыба, ты издеваешься? Я волосы остригла, и покрасить пришлось, хожу теперь как ведьма, – грустно сказала вредная комсомольская активистка Александра.

– Ты просто ангельски красива, очень тебе и прическа идет, и цвет, – честно говорю я, не подавая вида, что обознался. – Я, как увидел, сразу понял, что мы просто обязаны в кино сходить! А почему ты сказала «пришлось»? Что случилось?

– Не врешь? – пристально смотрит на меня девушка и добавляет грустно: – Испортила я, когда агитацию рисовали, свои волосы краской этой дурацкой, на олифе. Волосы слиплись, я их остригла и покрасила.

– А-а-а… производственная травма! – догадываюсь я.

– Можно и так сказать, – улыбка тронула пухлые губы комсомолки в первый раз за разговор.

– Так что насчет кино? – раскручиваю я.

– На «Зиту и Гиту»? – спрашивает Шурка.

– Почему на них? – удивляюсь я, вспоминая, что видел его в детстве раз пять.

– Потому что его сейчас крутят, ну, утром что-то детское еще, – говорит девушка и добавляет: – Только я почти что замужем, не боишься?

– Я тебе замуж не предлагаю, просто погуляем, посидим в кафе, – вкрадчиво продолжаю уговаривать ее.

Шурка меня осматривает заново с ног до головы. А я одет в новый спортивный костюм и даже подстрижен бабкой коротко под горшок.

– Лучше, наверное, в кино, там темно и никто тебя не увидит, – решает она. – Да и откуда у тебя деньги на кафе?

– Заработал в колхозе, – почти не вру я и достаю новенький четвертак, выданный по итогам работы папашей.

– Неплохо, – искренне говорит девчонка. – А что делал?

– Мясо делал, в убойном цехе работал, – тушуюсь почему-то я.

А как сказать ей надо было? Убивал свиней и телят – не романтично же!

– Ничего, у нас любой труд почетен, – снисходительно, но уверенно, произносит Александра и неожиданно хватает меня за бицепс. – А ты сильный, люблю таких. Страшненький, конечно, но в кино же темно.

И кто кого клеит, я не понял? И чего, я страшный до такой степени, что со мной можно только в темноте общаться? Хотя да – морда батина, людоедская, но многим нравятся брутальные страхолюдные мужики. Дожить бы до пластических операций и подправить себе фейс? Разумеется, вслух я такого не говорю.

– Мамы всякие нужны, мамы всякие важны! Так и папы тоже в разных местах работают, мой вот в забойном цеху.

– А ты чего сюда опять? – любопытствует комсомолка.

– Деньги надо за билет получить, – озвучиваю свою потребность.

– Точно, там еще и суточные положены. Пойдем, помогу тебе, – предлагает комсомолка.

Глава 26

С ее помощью дело пошло быстрее, и уже минут через сорок я держал в руках свои кровные, вернее, из моих там только суточные по два рубля шестьдесят копеек в день. Итого чирик с мелочью на четыре дня. Хотя там четыре дня занимает дорога, а день отъезда и день приезда посчитали, по-моему, как один день. Аккуратно прячу бабкины бабки (и такое бывает!), и мы идем для начала покупать билеты в кино.

В райцентре кинотеатр раза в два больше, чем наш поселковый. Подхожу к кассе и покупаю два билета на последний ряд, по сорок копеек каждый. До сеанса еще два часа.

– Ты зачем последний ряд взял? Там видно плохо будет, – не понимает моих мотивов Шурка.

– Ты меня сейчас разглядывай, а то в темноте посмотришь на мою страшную рожу и испугаешься, – мстительно говорю я.

– То-о-олик, ну не обижайся, я всегда такая дурочка эмоциональная, что вижу, то говорю.

Ты не красавец, но у тебя свой шарм. И такие сильные руки!

– Ты как акын, что вижу, то пою, – оттаиваю я и хватаю ее на руки, прямо посадив себе на локоть.

– Ай, уронишь, – возмущается Шурка.

– Тут не высоко, вот если тебя на шею посажу, там и ушибиться при падении можно, – говорю я, опуская девушку на землю.

– Не надо на шею, я в юбке, – немного краснеет она.

– Да не буду, а то посадишь такую на шею, потом всю жизнь не слезет.

– О! Кафе-мороженое! Зайдем? – загораются глаза у наездницы.

Мы заходим в кафешку. Ну, как кафешка? Помещение, где один длинный барный столик с барными же стульями с другой стороны. В меню молочные коктейли и мороженое с разными добавками. Беру все меню, коктейли и по мороженому. Себе взял с орехами. Сидим, общаемся.

– Я никогда командировочные не получала, а так хочется, – признается Александра. – А на что ты их потратишь?

– Как жена прямо спросила. В Фонд мира сдам, очень много разных парней и девушек в Африке лишены вследствие колониальной политики Запада доступа к учебе. А Фонд мира поможет им получить образование в СССР, – мелю всякую чушь я, разглядывая бюст и оголившиеся от сидения на высоком барном стуле ноги девушки. – Знаешь, как капиталисты хищнически подходят к развивающимся странам и к своим колониям? Вот взять, к примеру, самое маленькое государство мира – Науру. Небольшой остров в двадцать пять квадратных километров, состоящий целиком из фосфоритов. Капиталисты добывали там ресурсы, и сейчас остров выглядит как Хиросима после взрыва атомной бомбы. Деньги потрачены на разные глупости и скоро к ним придет бедность.

– Анатолий, ты молодец! – целует меня в губы Шурочка, обдавая ароматом клубничного варенья, а ее руки сильно сжали мои бедра по бокам. – Мы можем вместо кино ко мне в гости сходить, все равно родителей нет дома.

«С юмором у нас совсем плохо, зато с идеологией на отлично», – понимаю я. Но главное – она сама меня целует и лапает. И что, за якобы сданные в Фонд мира деньги, невесть какие, и жалость к неграм она мне даст? Знал бы я такой расклад в прошлом теле в детстве, то учил бы историю КПСС с двенадцати лет, и у меня бы от зубов отскакивало.

– Да в задницу и Зиту, и Гиту, видел я этот фильм, а вот у тебя в гостях не был ни разу. Надо только мороженое докушать и тортик купить, – радуюсь я.

– Толя! Говори культурно, ты же не двоечник какой.

– Вообще-то двоечник, но буду стараться, – обещаю я.

– Я руки помою, – убегает перепачканная мороженым девчонка.

– Аа-а, ммм-м, – ору я.

Гребаные орехи доломали мне зуб, и он переломился по месту пломбирования. Жуткая боль пронзила челюсть, даже в пот бросило. Ну, Штыба, ну сволочь, зубы не чистил, а я страдай. Был у Толи один рассверленный донельзя зуб, заляпанный пломбой. Стоматологи этих времен особо бережливостью по отношению к зубам озабочены не были и сверлили с размахом, оставляя лишь тонкие стенки. Коновалы как есть. Но без них мне сейчас никак.

– Толя, что с тобой? – испуганно говорит Александра, видя мою скривленную рожу.

– Зуб сломал с пломбой, болит очень, – сквозь боль отвечаю ей. – Обломились мы и с кино, и с тортиком.

– Испугался, что ли? Тогда пошли в кино, не буду тебя больше целовать, – по-своему понимает мой отказ Шурка.

– Ничего не испугался! Шурок, что делать, а? Куда идти тут? Есть где дежурная штоматология?

– Есть, – фыркает Шурок. – В Новочеркасске. А тут только поликлиника, и попасть туда трудно.

– Идем, а? С острой болью, может, возьмут?

Моя подруга, видя мои муки, меняет гнев на милость и ведет меня в местный «дом пыток», причем в поликлинику детскую – я же еще ребенок. Как вспомню свое детство в другом теле, так вздрогну – сверлили часто и всегда без обезболивающих, которые ставили только в редких случаях, мордатые тети и здоровые дяди лезли разными страшными штуками в рот. Одноразовые иглы? Ха! Анестезия? Два раза ха-ха! В другой, взрослой жизни, я ходил только в дорогие платные поликлиники, там и отношение другое было к пациенту.

Помню, как-то пришел зуб лечить, а там врачиха, миловидная женщина лет тридцати так терлась при лечении своими сиськами об меня, что я возбудился, как конь. Не знаю уж, я ей понравился, случайно ли или такова политика клиники, но я о своих детских страхах забыл, и даже пожалел, что всего один зуб лечить надо. Вот и сейчас, вспоминая этот пикантный эпизод, я немного прогнал боль и не выглядел в регистратуре как малолетний нытик. На удивление попасть на прием удалось сразу, не из-за высокого сервиса, а по причине возникновения окна в записи к доктору. Не удивлен я, таких окон должно быть много при таком отношении к пациентам.

– Ты иди, а я скоро! – говорит Шурка. – Сбегаю, билеты сдам на фильм. Все равно тебя раньше чем через полчаса не выпустят.

Захожу в кабинет. Кожаное коричневое кресло с наклоненной спинкой для принятия положения полулежа. С одной стороны у него подлокотник и плевательница с фонтанчиком, с другой все ровно, чтобы удобнее садиться было. Напротив кресла лампа, светящая не только в рот, но и в шар (глаз). Вижу и главное орудие пыток – советскую бормашину – ящик голубоватого цвета с зеленой лампочкой «сеть». Вспоминаю, что бормашина имеет ременную передачу, и все вибрации ремня передачи конструкции отлично ощущались пациентом во время сверления зубов. Еще, как правило, сверление происходило на весьма низких оборотах (из-за хренового КПД системы в целом), что также добавляло непередаваемых ощущений. Стало очень тоскливо.

Заходит в кабинет губастая тетка лет сорока с властным выражением лица.

– Что стоим? Кресло видишь? Садись, – безапелляционно заявляет она. – Кеды сними только. Лезут в обуви, ничего не понимают. Ну и молодежь пошла.

Безропотно устраиваюсь в кресле, а тетка будто бы специально включила машину на сверление, проверяя работу, а может, запугивая меня.

– Мне удалить зуб надо, можно не сверлить, – пытаюсь сразу поставить условия я.

– Ты посмотри, какой у нас тут умник. Ты врач? – почти орет мучительница.

Она лезет мне в рот и ковыряет металлическим инструментом сломанный зуб, причиняя боль и заставляя меня мычать.

– Пломба выпала, и зуб немного раскрошился. Надо лечить, – она включает бормашину.

– Обезболивание будет? – отворачивая морду, не открывая рта, сквозь зубы спрашиваю я.

– Потерпишь, – фыркает врачиха. – Не маленький, даже полезно немного потерпеть. Или можешь идти на все четыре стороны.

– Так! Даю десять рублей. Нужно поставить укол и вырвать зуб, – достаю я из кармана десятку, которая должна была пойти на обучение негров в СССР.

Ну, не четвертак же отдавать честно заработанный, а других денег после кафе не осталось.

Врачиха на меня уставилась, как на говорящую мебель. Ее изумила моя прямота и наглость. А вот не знаю я, как в СССР взятки дают!

– Чтобы потом родители пришли и забрали ее обратно? – сомневается она.

– Мама умерла, а папа пьет, деньги я сам заработал в колхозе, – холодно говорю я.

– Эх, сиротка ты сиротка, – жалостливо треплет за вихры врачиха, но десятку берет. – Давай укол сделаю и пломбу поменяю, у тебя часть стенки зуба обломилась всего, можно лечить еще.

– Да какое там лечение, рассверлите все внутри, а мне еще раз приходить.

– А так вообще не будет зуба, лучше станет? Да и не надо второй раз, нерв убили тебе уже, – ковыряет железякой спец.

Я соглашаюсь на экзекуцию, и мне ставят укол под мое молчаливое исполнение: «Я, уколов не боюсь, если надо уколюсь».

Укол помог, боль утихла, и врачиха принялась за работу. По окончании сверления она взяла материал для пломб, больше похожий на цемент, размешала его сперва на стеклышке с каким-то крайне вонючим отвердителем, а затем замазала рассверленный зуб.

– Готово! – довольно сказала тетка.

– Шпасибо, – прошепелявил я, так как десна и заодно язык еще не отошли от укола.

Выхожу, а меня под дверью ждет Шурка и сразу хвалит:

– Ну, ты молодец! Даже не пикнул ни разу, я слышала, как тебе сверлили. Я бы уже орала и плакала.

– Я же мужик! – гордо отвечаю я, вспоминая в каком ужасе был недавно.

– Куда идем? – спрашивает Шурка, хватая меня за рукав.

– К тебе же, – удивляюсь я.

– Мама скоро придет, через часа полтора, но нам отсюда минут двадцать до меня идти, – вздыхает обломщица.

– А мы же ничего делать не будем, – уверяю я, прикидывая, как грамотно потратить этот час, максимально сократив прелюдии.

– Не верю я тебе, Штыба, – с сомнением говорит подруга и решительно сообщает: – Я на кино уже настроилась.

Идем в кино. Я расстроенно молчу, да и боль начинает появляться после отхода от анестезии. Билеты мы купили без проблем, это на вечерний сеанс трудно попасть. Захожу в кинотеатр, никаких попкорнов и колы нет, нет даже буфета. У нас проверяют билеты, и мы идем на свои места. Я опять взял последний ряд, садимся и ждем начала сеанса. Люди постепенно заполняют зал, и в наш последний ряд проходят парень с девушкой, которых плохо видно из-за тусклого освещения.

Ба! Так это же Верка Архарова с парнем лет двадцати, хорошо прикинутом во все заграничное.

– О, и ты тут, Толик! – спокойно замечает Верка.