Текст книги "Радио Судьбы"

Голос верещал, требовал отключить все лишнее, убрать все мешающее.

Левая рука согнулась в локте, ладонь развернулась… Сержант размахнулся и шлепнул себя по лицу. Глаз под рукой хрустнул, густое, похожее на кисель, содержимое выплеснулось из оболочки и растеклось по щеке.

Теперь Попов четко видел рукоятку рубильника. Факел отбрасывал последние отблески угасающего пламени. Левая рука, дрожа так, словно он сжимал отбойный молоток, ползла в густом воздухе. Двигалась вперед, преодолевая последние сантиметры…

Огонь над газетой дернулся и потух. Рука еще продолжала двигаться, но сердце больше не билось. Пару секунд мертвое тело стояло на ногах, а потом с глухим стуком, как кегля, повалилось на спину.

Передатчик не заработал. Но у ГОЛОСА оставался еще один шанс, последний.

* * *

Одиннадцать часов сорок пять минут. Ферзиковский РОВД.

Денисов подъехал к зданию отдела и оставил машину на улице. Конечно, можно было заехать во внутренний двор, но это – пустая трата времени: ждать, пока дежурный откроет ворота. Денисовская «Волга» была приметной, и в поселке ее знали все. Он мог бы оставлять ее открытой и не беспокоиться, что кто-нибудь наберется смелости и залезет в машину.

Он хлопнул дверцей и поспешил в отдел.

Костюченко из окна дежурки увидел, как подъехал начальник, и выбежал на крыльцо.

– Товарищ подполковник! Звонили из управления. Спрашивали, где вы… Я сказал – в больнице, снимаете показания с раненого…

Денисов недовольно поморщился.

«Снимаю показания…» Снимать показания можно с потерпевшего или со свидетеля, но не со своего сотрудника, лежащего на операционном столе… Ладно… Это уже мелочи. Стандартная канцелярская формулировка. Родной язык управления.

– Что хотели? – перебил он дежурного.

– Выясняли обстановку, – отрапортовал Костюченко.

– Ну и какая у нас обстановка? – Он махнул лейтенанту, и они продолжили разговор на ходу, пока Денисов шел по коридору к своему кабинету.

– Группа майора Ларионова заняла позицию на железнодорожном переезде у Чекиной будки. Связь нормальная, попыток проникновения пока не было… – Костюченко замялся, и Денисов понял, что в этом месте должно прозвучать какое-то «но».

– Но? – начальник поднял брови.

– Но они не знают, что делать с обходчиком. Пускать его или нет. Он ведь уже считается за территорией.

Денисов покосился на лейтенанта.

«Да-а-а, проблемка!» Чекина будка – домик обходчика – стоял менее чем в десяти метрах от переезда, но расстояние в данном случае мало что значило: дом находился по ТУ сторону границы, обозначенной оперативным дежурным.

Сам обходчик – Борис Ластычев – когда-то был офицером. Боевым офицером – командовал батальоном в Афганистане. Но это было давно, почти двадцать лет назад. Судьба его была проста и незатейлива, можно сказать, обычная судьба большинства офицеров, уволенных в запас или комиссованных по состоянию здоровья.

Бориса комиссовали после ранения и двух контузий. Комиссовали вчистую. Он пытался устроиться на «гражданке», но это оказалось не так-то просто. У него не было ни путевой рабочей специальности, ни «предпринимательской жилки», ни горячего желания работать. Сначала его взяли в Дугну, в местную среднюю школу, военруком и – по совместительству – учителем труда. Он даже женился, но прожили они с женой недолго. Самый распространенный российский недуг – пьянство – быстро одолел крепкого мужика. Возможно, сыграло свою роль и то, что после Афгана окружающая жизнь казалась ему «пустым бездельем». Он не видел особой разницы: что работать в школе, что пить – все равно скучно.

Ластычев быстро покатился по наклонной. В школе ему дали доработать до конца учебного года, а потом потихоньку выперли. Жена тоже долго не тянула с разводом – кому нужен пьяница, да к тому же с командирскими замашками? Когда Ластычев напивался, он не мог разговаривать нормально. Он начинал кричать: «Батальон, тревога! Выходи строиться на плац!» А если жена пробовала его увещевать, он орал: «Молчать! Смирно! Сорок пять секунд – отбой!», и все в таком духе. Трезвый это был молчаливый спокойный мужик, с похмелья он становился угрюмым, а пьяный Ластычев всегда хотел быть «впереди, на лихом коне». В общем, личная жизнь не заладилась.

Когда ему подвернулась эта работа – обходчиком на тихом железнодорожном переезде – он с радостью за нее ухватился. Поезда ходили всего два раза в сутки, дом для жилья предоставляли, рядом – колодец и огород… Прекрасно.

Сначала Денисов долго не верил, что этот худой жилистый старик (Ластычев выглядел на все шестьдесят с хвостиком) когда-то командовал батальоном. Он даже поспорил однажды с ферзиковским судьей, что все это – байки. Алкогольный бред. Но когда (по своей линии, спор есть спор, на кону стояла бутылка коньяка) поднял документы, оказалось, что бывший комбат не врет. И даже наоборот – кое-что скрывает. Например, боевые награды, которые, как известно, не рассыпали над Афганом с вертолетов, чтобы поднять воинский дух. Все эти ордена и медали были честно заслужены, но за что… За какие заслуги? Денисов никогда не спрашивал, знал, что Борис не ответит. А про себя он думал, что Ластычев – хороший мужик. Настоящий. И если бы от кого-нибудь поступил сигнал… О каком-нибудь мелком правонарушении, которое тот совершил… Ну, какая-нибудь мелочь… То, наверное, он бы просто закрыл на это глаза. Из уважения к прежним заслугам комбата.

Впрочем, никаких сигналов не поступало. Дом стоял у переезда, соседей у Ластычева не было, а если он и напивался (Денисов подозревал, что регулярно напивался), то никому не мешал. По крайней мере, два раза в сутки – утром и вечером – он исправно опускал шлагбаум и потом не забывал его поднимать. Ну а что еще нужно?

А сейчас… Боевой офицер оказался в окружении. Ну, ничего, ему-то, наверное, не привыкать.

Проходя мимо дежурки, Денисов остановился:

– Лейтенант! Соедини с Ларионовым.

Костюченко осторожно протиснулся в дверной проем, наполовину перекрытый массивной фигурой начальника, и подошел к пульту. Нажал кнопку, услышал отзыв и протянул трубку Денисову.

– Денисов! – сказал подполковник, сжимая черный эбонит в потной ладони. – Ларионов, как там у тебя?

– Выполняем приказ. – Ему почудилось недовольство, звучавшее в голосе майора. – Заняли позицию… Никого не пускаем…

В трубке послышались далекие голоса: «Стой! Назад! Назад!»

– Что там? – спросил Денисов.

– Из Ферзикова в Бронцы возвращается молочная цистерна. Разворачиваем… – пояснил Ларионов.

– Правильно… – Денисов помолчал, обдумывая одну мысль, которая беспокоила его больше всего. – А… – он словно не решался задать этот вопрос, боялся услышать пугающий ответ, – а… С той стороны никто не?..

Повисла пауза. Затем раздался тяжелый вздох.

– Никого, товарищ подполковник. Они будто… Будто вымерли. – Денисов различил в голосе подчиненного явную тревогу, и он понимал, чем она вызвана. Конечно, дорогу Дугна – Ферзиково никак нельзя было назвать оживленной магистралью, но за это время должны были проехать какие-то машины… Просто обязаны… Почему же их нет? Он отогнал от себя эту мысль.

– Что Ластычев? – поспешил он сменить тему. – Буянит?

– Да нет… – Ответ Ларионова звучал как-то неопределенно. – Не то чтобы…

– Объясни ему, что у нас – приказ. Он же военный человек, обязан понимать.

– Ну да…

– Попроси его… – сказал Денисов. Он не мог себе представить, что Ларионов сможет ПРИКАЗАТЬ комбату. – Попроси его вести себя тихо. Ладно?

– Хорошо. – Ларионов замолчал. – Товарищ подполковник! Сколько нам здесь сидеть?

В голосе Денисова вновь появились металлические нотки:

– Сколько потребуется. Сиди и жди указаний.

– А что хоть случилось? Что за каша здесь заварилась?

Тут уж ответить было нечего. Денисов и сам не знал, что за каша заварилась. Он знал наверняка только две вещи. Первое – каша эта не очень вкусная, и второе – расхлебывать ее придется им.

– Я доведу до вас необходимую информацию, – отрезал Денисов. – Своевременно. Или – несколько позже. Выполняйте задачу.

– Слушаюсь!

Начальник вернул дежурному трубку. Сантименты были излишни. Ситуация (хоть он и не до конца понимал, в чем она заключается) к тому явно не располагала.

Денисов повернулся, чтобы идти дальше, в кабинет, но Костюченко окликнул его.

– Товарищ подполковник!

– Да?

– Там, в подвале, это… Из прокуратуры.

«Да, точно». Голова разрывалась на части – он не мог уследить за всем происходящим. А ведь он выехал из больницы, намереваясь прежде всего прояснить это темное дело с Липатовым.

– Да, конечно. – Денисов развернулся и направился к лестнице, ведущей в подвал. Костюченко хотел было пойти за ним следом, но Денисов остановил:

– Будь здесь. Принимай сообщения. Рули! Я чувствую, с минуты на минуту… – Он махнул рукой. Маховик событий пока еще раскручивался, все только начиналось, и Денисов прекрасно это понимал.

Он спустился по двум лестничным пролетам и оказался в подвале. У самого входа в периметр (так называли охраняемую территорию, куда выходили двери всех шести камер) стоял сержант Ковалев. Увидев начальника, он вытянулся и лихо (но несколько небрежно) козырнул.

Дверь в четвертую камеру была открыта, и оттуда доносился шум.

Денисов подошел и заглянул в камеру.

Труп Липатова уже лежал на полу, Костюченко заставил Миколу – сержанта Ковалева – и прапорщика Кумарина вынуть его из петли.

– Ну, что тут? – спросил Денисов, остановившись на пороге.

Рядом с трупом сидел на корточках работник прокуратуры, юрист третьего класса Токарев. Услышав голос, он обернулся и из-за плеча посмотрел на подполковника.

– Много чего. Да вот, полюбуйтесь сами. Денисову совсем не хотелось «любоваться», но другого выхода не было

– Все как положено. Налицо признаки удушения, – продолжал Токарев. – Петехиальные кровоизлияния… – Денисов кивнул. На человеческом языке это означало «небольшие кровоизлияния в глаза и кожу лица». – Косой ход странгуляционной борозды… Наверняка речь идет о самоудушении, но… – Токарев пожал плечами. – Я обязан исключить все прочие возможности.

Денисов кивнул:

– Конечно. Помощь нужна?

– Нет, спасибо… Труп придется везти в Калугу. Денисов снова кивнул. Своего судмедэксперта в Ферзикове не было. – Надо найти машину…

– Это – наша забота, – успокоил Денисов.

– Именно это я и хотел сказать, – удовлетворенно заметил Токарев.

– Что еще?

– Понимаете… Я уже побеседовал с охранниками ИВС, разговаривал с дежурным… С их слов получается, что… – он заглянул в свои бумаги, – Липатов никаких претензий не предъявлял, вел себя спокойно, тихо… Никакого давления – физического, психологического или морального – на него не оказывалось…

– Ну и?.. Что вас смущает?

– Я пока не понял только одного – почему он оказался в камере ИВС?

Этот вопрос был самым трудным. Но ни один мускул не дрогнул на лице Денисова. За своих подчиненных он должен отвечать сам.

– Я в курсе дела. Речь шла о нападении на должностное лицо, находящееся при исполнении служебных обязанностей. Конкретно – на дежурного, лейтенанта Костюченко.

– Да? – Токарев озадаченно почесал подбородок. – Почему же это нигде не зафиксировано – хотя бы в журнале дежурного?

– Видите ли, – Денисов понизил голос, так чтобы Токареву было понятно, что он делится с ним сугубо конфиденциальной информацией. – Видите ли, помимо Липатова, у нас сегодня случилось еще кое-что… Не могу раскрыть вам всех подробностей, поскольку не обладаю необходимыми полномочиями… Сейчас я просто выполняю приказы. – Денисов ткнул пальцем в потолок, давая понять, ОТКУДА они исходят. – Так вот, тут такая кутерьма, что у дежурного просто не было времени. – Он пожал плечами и тут же добавил: – Но я с вами совершенно согласен. Это недопустимо, и… Я разберусь.

Он помолчал, окинул взглядом труп.

– Мне кажется, это дело надо решить как-то… По-семейному.

– То есть? Спустить на тормозах, хотите вы сказать? – вскинулся Токарев. Денисов усмехнулся:

– Да нет, что вы. Просто… по-семейному. Честное слово, сейчас не до того. Не думаете же вы, что… Что дежурный с охранником его удавили? Правда?

– Ну…

– Да нет, зачем? Кому нужны неприятности? – Денисов обезоруживающе развел руками.

– Это я понимаю. – Токарев словно оправдывался. – Но я вам еще не все рассказал.

– Да, – лицо Денисова выражало живейшую заинтересованность. – Слушаю вас внимательно.

– Подойдите сюда. – Токарев поднялся на ноги и перешагнул через тело Липатова. Труп лежал на боку, спиной к двери, поэтому Денисов не мог видеть его лица, да он и не горел таким желанием, но, коли уж…

Он подошел к сотруднику прокуратуры.

– Посмотрите сами – на лице у него кровь. Видите? Из носа, изо рта… Дежурный говорил мне, что задержанному стало плохо, и он вызвал «скорую». Я нисколько не сомневаюсь, что и в больнице это подтвердят… Но… Это кое-что меняет.

Теперь Денисов понимал, что дело принимает дурной оборот. Таких подробностей Костюченко ему не поведал: просто сказал, что Липатову стало плохо, а сам он не успел спуститься в подвал – не до того было.

Распухшее лицо трупа было багрово-синим, из ноздрей и уголков рта тянулись бурые дорожки засохшей крови.

«И где он рассмотрел эти петехиальные кровоизлияния? – подумал Денисов, но спохватился: – Ах, да. На склерах и слизистых оболочках полости рта. Нет, во рту – вряд ли. Там тоже – кровь…»

– И, наконец, последний момент. – «Хорошо, хоть последний…» – промелькнуло в голове у Денисова. – Он не оставил никакой предсмертной записки. В этом как раз ничего странного нет. Самоубийцы не всегда оставляют предсмертные записки. А иногда – наоборот, оставляют сразу несколько… Но… Что вы скажете об этой надписи? – Токарев показал за спину Денисова, куда-то в сторону умывальника.

Начальник Ферзиковского РОВД резко развернулся.

На шершавой бетонной стене, над порыжевшей раковиной неровными буквами были написаны два слова: «СДОХНИ, ТВАРЬ!» Буквы были бурого цвета, и…

– Это, безусловно, написано кровью, – продолжал Токарев и ткнул пальцем в труп. – Его кровью. Но мне не совсем понятен смысл фразы. Что это значит? Он кому-то угрожал? Или это такое эмоциональное пожелание? Но тогда – чем оно вызвано? Значит, с ним плохо обошлись? Или же, – Токарев впился глазами в лицо Денисова, – это написал не он? А тот, кто помог ему залезть на умывальник? Абсурдное предположение, я понимаю… Зачем убийце – если его все-таки убили – выдавать себя этой надписью? И тем не менее я пока не вижу приемлемого объяснения. Скажу вам честно, до сих пор я ни с чем подобным не сталкивался. Может, у меня недостаточно богатый опыт, но и в учебниках по криминалистике таких случаев не описано.

– Каких «таких»? – Денисов с трудом отвел глаза от корявых букв. Казалось, эта надпись притягивала к себе. – Что значит «таких»?

– Случаев внезапного и быстрого помешательства, повлекшего за собой успешную суицидальную попытку, – четко, словно давно готовился это сказать, произнес Токарев. – Я, конечно, наведу справки, не состоял ли покойный на учете у психиатра, но думается, я заранее знаю ответ. Ваш дежурный лично знал Липатова. Он говорит, ничто не предвещало такого неожиданного финала. Согласитесь, концы с концами не сходятся: жил-был нормальный человек, асоциальным поведением не отличался и вдруг, ни с того ни с сего – напал на дежурного. Зачем? Почему? – Токарев недоверчиво хмыкнул. – Потом его поместили в камеру изолятора временного содержания, а через полчаса он повесился. Странно, правда?

– Угу. – Денисов мрачно кивнул. – Да, странно.

– И эта надпись, – Токарев покачал головой. – Она не дает мне покоя.

– Угу, – снова согласился Денисов.

Ему тоже многое сегодня не давало покоя. И эта надпись– в том числе.

Он вспомнил, что еще предстоит подготовить детальный доклад для неизвестного генерала Севастьянова. Доложить обо всем. И, наверное, о случае с Липатовым – тоже. Он задумался: может ли это иметь отношение к оцеплению на железнодорожном переезде или нет?

На этот вопрос, как и на многие другие, у него не было ответа. По одной простой причине: он ни черта не знал о том, что происходит.

На всякий случай Денисов решил упомянуть обо всем, включая и самоубийство Липатова.

– Мне надо идти, – сказал он Токареву. – Извините, дела… – Тот понимающе кивнул.

На пороге камеры подполковник обернулся:

– Если что… Если потребуется помощь… Я буду у себя.

– Спасибо.

– И все-таки, – сказал Денисов, как о чем-то давно решенном, сказал так, будто подводил итог их разговору, – мои люди здесь ни при чем. Если я не прав, готов съесть свою кокарду.

Токарев улыбнулся:

– Надеюсь, нашему эскулапу, доктору Нигматову, не придется вынимать ее из вашего желудка.

– Уверен! – сказал Денисов и пошел в кабинет.

* * *

То же время. Железнодорожный переезд у Чекиной будки.

Он проснулся оттого, что Барон заходился громким лаем. Ластычев давно научился различать голос своего пса. Барон на всех лаял по-разному. На птиц – басом, отрывисто, на чужих собак (если такие забредали сюда из деревни) – азартно, но с некоторой прохладцей, а так, заливисто, на одной ноте и с нескрываемой злобой – только на человека.

Ластычев приоткрыл один глаз. На улице было светло. Даже не то чтобы светло – день был в самом разгаре. Что-то около полудня.

Он на всякий случай посмотрел на будильник, заведенный на половину седьмого – время вечернего поезда из Ферзикова в Алексин. Стрелки показывали без четверти двенадцать.

«И какого хрена? – подумал он. – Кого там еще принесло?»

Перевернулся на спину и вытянул затекшие ноги. Он чувствовал себя разбитым. Вчера он немного перебрал… Это да. А может, не перебрал. Может, просто этот чертов Узбек подсунул ему вместо самогона технический спирт.

На самом деле Узбек был русским, но все звали его именно так, потому что когда-то – лет пятнадцать назад – он с семьей приехал из Узбекистана и прочно обосновался в Бронцах.

Узбек был мужик хозяйственный, обремененный многочисленными детьми и внуками. Сам он не пил, но гнал – на продажу.

Ластычев брал самогонку только у него, хотя Узбек иногда мог подсунуть и какую-нибудь дрянь. Во-первых, брал потому, что он давал даже в долг, под запись. А когда приходило время расплачиваться и офицерской пенсии, сложенной с зарплатой, случалось, не хватало, Ластычеву позволялось отдать долг натурой: вскопать огород, прополоть картошку, сколотить какой-нибудь навес или сарай, – одним словом, немного побатрачить. А во-вторых… Узбек не отпускал его. Когда Ластычеву удавалось чуть-чуть «тормознуться» и начать подумывать о том, чтобы отложить деньги на телевизор, Узбек словно чувствовал это. Тогда он сам приходил в домик обходчика, как бы в гости. Ну и, конечно же, с гостинцем. С дармовой бутылочкой. Он даже закуску с собой приносил. Они чинно давили «пузырь» на двоих, и Узбек уходил. А наутро Ластычев бежал к нему, чтобы опохмелиться. Но утром время бесплатных коржиков заканчивалось: за новую бутылочку уже приходилось платить, а если денег не было, в замусоленной книжке Узбека появлялась новая запись.

«Военная хитрость, – давился злобой комбат, сидя на своем грязном, в дырках от сигаретных ожогов, диване. – Сукин сын! Надо набить ему морду! Спаивать боевого офицера!» Но потом всплывал резонный вопрос: «А смысл?», и злоба постепенно проходила.

Черт с ним, с Узбеком. Каждый живет, как может. В конце концов, это не Узбек – он сам себя спаивает.

«Это Афган меня спаивает», – с пьяными слезами на глазах думал он, а, протрезвев, брезгливо морщился, в этом объяснении было на девяносто процентов фальши, и только десять– правды. Потому что… Были люди – и он сам знал таких, – которые прошли то же, что и он, но не сломались. Все дело в человеке. Нельзя дать себе сломаться. Вот в чем суть. Нельзя…

Он попробовал приподняться с дивана. Затылок отозвался тупой ноющей болью, словно кто-то всю ночь колотил его по башке березовым поленом.

Ластычев откинул голову на голую подушку. Стирать наволочки времени не было. Большую часть суток он плавал в вонючем угаре, существовал в какой-то параллельной действительности, где все казалось таким прочным… и одновременно– зыбким. Наверное, так же видит окружающий мир рыбка из аквариума. Его аквариум заполнял дешевый самогон (а зачастую – и технический спирт, что угодно, лишь бы валило с ног), и места для таких глупостей, как наволочка или простыня, не оставалось.

– Эй! – В дверь кто-то стучал – грубо, по-хозяйски. – Открывай!

Барон давился хриплым лаем. «Вот был бы номер, если бы хлипкий брезентовый поводок лопнул! Тогда бы я спокойно проспал до самого вечера». – Ластычев с тоской взглянул на будильник и повторил попытку подняться.

Он сел, спустил грязные (и немного опухшие, что-то стали опухать по утрам) ноги на пол. Машинально (привычный жест, оставшийся в наследство от прошлой жизни, сейчас он не значил ничего) провел рукой по щекам и подбородку. Колючая щетина на месте. «Ну конечно, а куда же ей деться? Я же забыл отдать команду Барону, чтобы побрил меня, пока я сплю», – с усмешкой подумал Ластычев и тяжело встал.

Некоторые половицы давно уже прогнили, и он ступал, как по минному полю: наизусть помня опасные места.

Подошел к двери, скинул крючок. Вообще-то смысла в том, чтобы запираться, не было, но он все равно– закрывал дверь на хлипкий крючок.

На пороге стоял молодой черноволосый красавец в милицейской форме. Аккуратно уложенные волосы были зачесаны назад.

«Таскает фуражку под мышкой, – подумал Ластычев. – Пижон…»

– Ну? Чего?

Ларионов не стал заходить в избушку. В нос ему ударил запах прокисшей пищи и давно не мытого тела. Он поморщился:

– Давай, опускай шлагбаум! Надо закрыть переезд.

– Это зачем? – Ластычев из-за плеча майора выглянул на улицу.

По ТУ сторону переезда стоял милицейский уазик с включенной мигалкой. Перед ним выстроились неровной цепью люди в полном боевом снаряжении: бронежилеты, каски, на груди автоматы.

– Ого! – удивился Ластычев. – Никак батюшка царь к нам пожаловал? Литерным составом из Алексина в Калугу с остановкой в Ферзикове?

– Давай, не тяни. Опускай!

– А что случилось, майор?

– Так надо.

Ластычев пожал плечами, надел стоптанные кеды. Кеды были его летней обувью, валенки (изрядно погрызенные молью) – зимней, а резиновые сапоги – всесезонной. Другой обуви не было.

– Как скажешь… – Он подошел к пульту– небольшому столбику, похожему на профессорскую кафедру, выкрашенную в серебристый цвет, – откинул крышку и нажал красную кнопку.

Оба шлагбаума дернулись, как по команде, и стали медленно опускаться.

Ларионов удовлетворенно кивнул и поспешил обратно, на ТУ сторону.

Ластычев похлопал себя по карманам, поискал сигареты. Сигарет, естественно, не было. Он вернулся в комнату, взял со стола стеклянную банку, набитую пеплом. Встряхнул, но не обнаружил ни одного бычка. Вот оказия. Видимо, он распотрошил их еще вчера – завернул табак в газету и выкурил. Ластычев озадаченно почесал в затылке и вышел на улицу. Подошел к переезду, но стоило ему поравняться со шлагбаумом, как раздался грозный окрик:

– Стой! Дальше нельзя!

Это звучало как приказ, и Ластычев повиновался – скорее автоматически, не успев осознать разумом, что он делает.

Ларионов снова подошел к нему: теперь они стояли разделенные шлагбаумом.

– В чем дело, парень?

– Значит, так. – Налетевший порыв ветра выбил из прически Ларионова одну прядь, майор неторопливо пригладил ее рукой, вернув на место. – Я тебе не парень, а товарищ майор. Это понятно?

Ластычев сощурился, пристально посмотрел на «товарища майора», но не сказал ни слова. Он просто кивнул.

– Хорошо. Теперь слушай меня внимательно. Эта территория, – он ткнул пальцем с аккуратно подстриженным ногтем куда-то за спину Ластычева, – оцеплена. У нас есть приказ: никого не пускать – ни в ту, ни в другую сторону. А в случае неповиновения – применять табельное оружие. Это тоже понятно?

– Ого! – Ластычев присвистнул. – Дело-то, похоже, серьезное?

– Вот именно.

– Так что же… Вы теперь меня не выпустите? Ларионов покачал головой:

– Не имеем права.

– Что, даже в Ферзиково? А может… – Он замешкался, придумывая убедительную причину, в поселке у него никаких дел не было. Наконец он ляпнул первое, что пришло в голову, и сразу понял, что сморозил глупость: – А может, я хочу купить молока?

Холодный взгляд серых глаз уткнулся в него, как острая палка.

– Коровы нынче не доятся, – почти по слогам произнес

Ларионов

Из машины высунулся водитель. Он, как и все, был в бронежилете и каске.

– Товарищ майор! – крикнул водитель. – Отдел на связи! – Он сделал пальцы наподобие «козы» и постучал себя по плечу: мол, подполковник звонит.

– Не вздумай сойти с места! – сказал Ларионов и побежал к уазику.

Ластычев стоял, озираясь. «Территория оцеплена. С какой это радости? Что за дерьмо он тут вешает мне на уши?»

На той стороне послышался утробный рев мотора, из-за поворота показалась знакомая машина – голубой ЗИЛ с желтой цистерной. На цистерне было написано «Молоко». Два раза в день эта машина проезжала через переезд, отвозила скудные дары бронцевских буренок на ферзиковский молокозавод.

Ластычев видел, как парня остановили и заставили развернуться. Тот пробовал ругаться, но его быстро вразумили.

Машина попятилась задним ходом метров тридцать, на пятачке, залитом асфальтом (когда-то здесь была автобусная остановка), развернулась и снова скрылась за поворотом. Происходило что-то непонятное.

Еще через минуту Ларионов вернулся к шлагбауму:

– Слушай, давай не будем ссориться. Запрись в своей хибарке и сиди тихо. У меня приказ, понимаешь? Вот и все.

– «Приказ», – передразнил его обходчик. – Про приказ мне рассказывать не надо. Ты небось еще бабы-то голой не видел, когда я присягу принимал. Что такое приказ, я в курсе. Ты лучше скажи, что происходит?

Ларионов покачал головой. То ли он сам не знал, то ли… То ли выполнял другой приказ: хранить секретность.

– Ну ладно.

Что-то в бывшем комбате (что-то гражданское, наносное, словно ил на дне ручья) пробовало возразить: мол, как же это так? Что я теперь, прокаженный? Ты же сам переступал эту ГРАНИЦУ, и ничего страшного не случилось? Но другая, военная часть сознания, глубоко погребенная под алкогольной пылью, все еще была живой и твердой. «Приказ есть приказ». Точнее не скажешь. Это такая штука… Ее не надо обдумывать– только выполнять.

– Слушай, майор… У тебя курить есть? Боюсь, уши распухнут, а ты мне в Ферзиково ходить не разрешаешь.

Через тонкую просвечивающую ткань он видел, что в нагрудном кармане у Ларионова лежали «LD», хорошие дорогие сигареты, по десять рублей пачка. Ровно половина бутылки самогона. Забытая роскошь.

– Сейчас… – Ларионов отвернулся, подошел к машине. Что-то сказал милиционерам и вернулся с начатой пачкой «Примы».

– На! Иди в дом и сиди тихо, не мешай.

Ластычев протянул руку за сигаретами. Почерневшая мозолистая рука зависла над палкой шлагбаума, выкрашенной в бело-красные полосы. Она застыла на мгновение, нерешительно перебирая пальцами.

– Отставить! – вдруг громко скомандовал Ластычев. Ларионов от неожиданности вздрогнул. Ластычев убрал руку и, словно желая надежно оградить себя от искушения, спрятал ее за спину. Он со скучающим видом задрал голову. – Солнце сегодня такое… Опасное. Ты бы надел фуражку, майор, а то, глядишь, вырастет на лбу что-нибудь. Член, например. Будешь похож на танк.

Он четко развернулся через левое плечо, отравленные дешевым пойлом мышцы едва не подвели – он слегка покачнулся, но тут же поймал равновесие и направился к избушке.

– Эй! – окликнул Ларионов. – Сигареты-то возьми!

– Да пошел ты… – не оборачиваясь, бросил на ходу комбат. Он сошел с асфальта в густую мягкую траву, она приятно щекотала голые лодыжки.

Ларионов пожал плечами и вернулся к машине.

* * *

Одиннадцать часов сорок пять минут. Тринадцатый километр шоссе Таруса – Калуга.

Мезенцев склонился над субтильным белобрысым парнишкой и еще раз ударил его по щеке.

«Малахольный какой-то! Сам же на меня наткнулся, что-то вскрикнул и – брык! С копыт долой! Не убился бы».

Он повернул голову парня, осмотрел. На затылке крови не было, только проступала здоровенная шишка. Значит, все в порядке.

Мезенцев бежал быстро, размашисто. Не трусцой, топая всей ступней, а как бегают атлеты – «заряжая» ахиллово сухожилие, приходя точно на носок и носком же отталкиваясь.

Кроссовки, хоть и были не фирменными, а так – дешевая китайская подделка, но тем не менее хорошо держали ногу. Он бежал и не чувствовал усталости. Сердце и легкие позволяли поддерживать высокий темп, а мышцы провоцировали: «Может, прибавим, а?» Но Мезенцев считал, что прибавлять не стоит. Кто знает, сколько ему еще бежать? Километр? Два? Десять?

Большого значения это не имело. В него словно вливалась какая-то странная сила, которую он никак не мог израсходовать.

Он вспомнил старую загадку, весьма остроумную и непростую: «Что это такое? Чем больше из нее берешь, тем больше она становится?»

В первый раз, когда он услышал эту загадку (не припомнить от кого), долго ломал себе голову, прикидывая, как это может быть. Что же это такое, противоречащее закону сохранения массы веществ?

Ответ оказался простым и изящным. Яма.

Теперь он знал еще один ответ. Его сила стала похожей на яму. И чем больше он ее тратил, тем больше она становилась. Парадокс?

Сейчас это казалось ему вполне естественным.

Он занес ладонь. Впрочем, новый закон, вступивший в действие совсем недавно, не следовало распространять на белобрысого парнишку. «Иначе я не только не верну его в чувство, но и выбью остатки мозгов. А то и сломаю челюсть».

– Эй, дружок! Ты долго собираешься спать? – Он просто встряхнул парня.

Белесые ресницы задрожали, по лицу пробежала судорога, легкая, как тень. Парнишка издал какой-то звук: нечто среднее между ворчанием и стоном.

– Давай, давай! Подъем!

Бледная рука («Парень совсем не успел загореть, хотя июль уже перевалил за середину», – подумал Мезенцев.) схватила его за футболку. Пальцы перебирали, пытаясь что-то нащупать.

– Эй! Прекрати меня лапать! – Мезенцев оторвал руку парнишки от одежды. – Ты что, решил, что тебя окружают ангелицы? Или как там называются ангелы женского пола, если таковые вообще бывают?

Парень открыл глаза. В них, будто радужные бензиновые разводы в луже, плавали страх и недоумение.

– А-а-а-а-й… – произнес парнишка.

– Ну да, я, в общем-то, приблизительно того же мнения, – согласился Мезенцев. – Давай-ка напрягись и выдай что-нибудь более информативное.

– Нога, – сказал парень.

– Это уже лучше, – одобрил Мезенцев. – Двинемся выше? Или – немного вбок?

– Нога, – повторил белобрысый.

– Теперь уже две. Отлично. Кажется, я знаю, куда ты клонишь. Парень вдруг рывком сел:

– Вы кто?

– Я? – Мезенцев опешил, словно вопрос поставил его в тупик. – Человек.