Текст книги "Радио Судьбы"

Джордж цедил бензин в карбюратор, тихо бормоча не очень ей понятные вещи:

– Конечно, с двухтактным проще… Клапана регулировать не надо… А если еще и цилиндр один, то и с зажиганием – никаких проблем… Но двухтактный тарахтит, как жестянка у кошки на хвосте, а «Урал» все-таки… «Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре…» Как вальс, понимаешь? Это…

Он говорил тяжело, словно не успел отдышаться от быстрого бега, все время говорил, будто боялся остановиться, и посматривал на бензобак, карбюратор и кикстартер – казалось, только для того, чтобы не видеть, что Рита стоит рядом.

Джордж поставил босую ногу на кик, будто репетируя, покрутил ручку газа… Он отвел глаза и напряг бедро, чтобы пнуть блестящий рычаг… В этот момент ее рука вцепилась в рукав толстовки. Он замер.

Ему пришлось поднять голову и посмотреть на нее. Пришлось, словно он это делал через силу.

– Ты ведь мог оставить меня там, на… травке? – сказала Рита.

Казалось, мышцы ее шеи свела внезапная судорога, и оттого она не могла поднять голову – смотрела куда-то в плечо Джорджу.

– Мог ведь, да?

Джордж снял ногу с кика, осторожно, будто боялся, что байк от этого упадет. Поставил босую ногу на горячий асфальт, дернул пяткой и затем наступил на левый сапог.

Он понял, что напрасно вылил все пиво на эту («детку, малышку, крашеную дурочку…»)… на Риту. В горле пересохло, он сглотнул, ощутив, как кадык взлетел куда-то к подбородку…

– Не мог… – даже не сказал, а выдохнул он.

– Почему? – спросила Рита.

Она чувствовала, что ей не хватает слов. И вместе с тем – поняла, что чем меньше их, тем лучше. Она могла бы закричать: «Ты не бросил меня, ты схватил и почти насильно усадил на свой байк прямо перед носом… Зачем? Что заставило тебя так рисковать – ведь ты бы мог уже мчаться по шоссе, и я знаю, что многие поступили бы именно так… Почти все, наверное… Но ты… Ты что-то почувствовал, да? Что-то в тебе оказалось сильнее страха? И это что-то пришло неожиданно, совершенно ниоткуда, в один момент, в один миг, и вдруг оказалось сильнее?»

Она могла бы даже вместо «что-то» вставить другое слово, но тогда бы оно звучало глупо. Неестественно. Оно бы растворилось в мешанине других слов. И все бы растаяло, исчезло… ПОТЕРЯЛОСЬ. И, чтобы не потерять это нечто, эту искру смысла, похоже, единственную искру смысла на этом шоссе и еще на много километров – в ту и в другую сторону, – она просто спросила: «Почему?», в глубине души надеясь, что он скажет в ответ именно то, что она так ХОЧЕТ услышать. Даже после всего, что с ними уже произошло, произошло ДО ТОГО, как…

Но… было ли это реальным? Была ли эта безобразная, омерзительная сцена в лесу, или ей только показалось?

Она машинально провела языком по разбитой губе и поняла… что была. Да, была, но ведь она… уже была… и теперь ее нет. И смысл был только в том, что он ее не бросил, и в том, что поливал ее пивом, и в том, что поцеловал ее палец… И – еще в том, чтобы он сделал это еще раз. И еще… И еще…

Потому что если и есть спасение, то только в этом, и больше ни в чем…

– Почему? – хрипло спросила она.

– Я… не знаю… – Джордж напоминал испуганного школьника, которого спрашивает грозный учитель: «Почему ты разбил стекло в кабинете географии?»

Она дернула за толстовку, словно не удовлетворенная его ответом, так сильно, что он покачнулся.

– Почему?

– Я не знаю… – Казалось, еще немного, и Джордж снова заплачет, уткнувшись в ее колени, и будет просить прощения за то, что…

За что? За то, что он сделал? Сделал ТОГДА или ПОТОМ? Или – за то, что только хотел сделать?

Голова у нее шла кругом. Она чувствовала словно бы какую-то розетку в мозгах, а он тыкал вилкой наобум и никак не мог попасть.

Вот оно, все есть. Все здесь, все рядом. Есть розетка, и она готова, есть вилка, и от нее тянется шнур. Только попади, и вспыхнет лампочка! Или – заработает кофемолка… Или… Или произойдет что угодно, но это все равно лучше, чем если не произойдет НИЧЕГО!

– Почему?! – Она сорвалась на крик, толстовка слезла с его плеча, обнажая татуировку – замысловатый кельтский узор, обвивавший руку, всю в багровых отметинах синяков и ссадин.

– Не мог!! – внезапно, словно проснувшись, заорал он. – ПОТОМУ ЧТО ТЫ ДУРА, БЛАЖЕННАЯ! КРАШЕНАЯ МАЛЕНЬКАЯ ИДИОТКА, КОТОРАЯ НЕ НУЖНА НИКОМУ! ПОТОМУ ЧТО ТЫ – МАЛЕНЬКАЯ НОСАТАЯ СУЧКА С ОТВИСШЕЙ ГУБОЙ! ПОТОМУ ЧТО Я ТЕБЯ… – Он на мгновение осекся, заметив, как болезненно изменилось ее лицо.

Ее щеки пылали, заалевшие ушки пробивались сквозь прядки прямых ровных волос, она прикрыла глаза, словно все то, что он говорил… орал… звучало как самая лучшая музыка, торжественная кода Девятой симфонии Бетховена, и это слово, уже готовое сорваться с его губ, несло в себе неверную ноту, всего одну, но способную полностью разрушить очарование… погубить все… как это обычно бывает, потому что ожидание этого слова, его мысленное звучание… невыразимо прекраснее, чем то же самое слово, но сказанное вслух… пусть даже тысячу раз…

Все это он понял в один миг и вовремя осекся.

Она так и стояла, и из-под «опущенных век катились по щекам счастливые слезы, делавшие ее лицо прекрасным… (По крайней мере, так казалось Джорджу.) Стояла и тянула его за рукав, как ребенок, выпрашивающий у добродушного, но изо всех сил старающегося показаться строгим отца – лишнюю порцию мороженого.

– Почему? – повторяла она, глотая слезы.

– НЕ МОГ!! – орал он в ответ, и, похоже, это было именно то, что им было нужно в тот момент.

Кто-то… Она… Или он… А скорее всего – никто, просто расстояние между ними вдруг сжалось, будто вследствие неожиданного искривления пространства, и они бросились друг к другу, переплелись, как шнурки в ботинке, и чем дальше тем больше, и переплетались все сильнее и сильнее, тщетно пытаясь завязаться в крепкий узелок.

Их губы лихорадочно искали друг друга, он ощущал вкус пива на ее лице, а она чувствовала сухую соленую корку, дерущую, как наждак, с медным привкусом, его руки путались в ее волосах, больно дергая и застревая в слипшихся прядях, а она сжимала его сломанные ребра, заставляя его кряхтеть и морщиться, но теперь ничто не имело значения.

Он вдруг вспомнил мысль, возникшую у него на краю ужаса – про оружие и насилие, и про то, что они неотделимы… Эта мысль оборвалась тогда, потому что ей негде было продолжиться, не в чем – его мозги были до отказа заполнены черной булькающей жижей страха, но теперь КТО-ТО включил свет, и вторая половина мысли осветилась ярко, как тело, лежащее на операционном столе.

Два слова. Всего два слова, которые он (да и не только он– все) всегда знал, но почему-то не думал, что это – одно и то же. Два затасканных слова, которые неловко произносить, потому что звук вынимает из них смысл, их нельзя писать, потому что тогда они превращаются в набор чернильных закорючек, их можно только чувствовать… И ждать. Всегда. До самого конца. ЛЮБОВЬ. И ЖИЗНЬ.

И, если ты их произносишь редко… А лучше – вообще не произносишь, потихоньку шепчешь в своем сердце, тогда ты начинаешь понимать, что это – одно и то же.

Они это понимали. Но очень боялись сказать вслух, потому что шальной ветер рассеял бы все, как дым, оставив только пустоту.

И еще они боялись того, что, наверное, уже поздно. Хотя…

– Не здесь, – прошептала Рита. – Ты… чувствуешь это? Да? Это ведь… не здесь, правда?

Он с трудом заставил себя оторваться от нее.

– Да… – Он чувствовал это. Все должно было случиться не здесь и не так.

Если вообще ДОЛЖНО было случиться.

Пантомима повторилась, будто КТО-ТО открутил пленку назад. Он поставил ногу на кик, а она – схватилась за рюкзак, готовая вновь заняться поисками расчески.

Джордж пнул кик, и двигатель заработал – ровно и уверенно. «Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре…»

Он перенес ногу через седло, верные пятикарманные ливайсы показались неожиданно тесными в паху… Впрочем, это нисколько не походило на то, что было с ним в лесу. Это вроде как ехать на байке, но не на заднем сиденье, а за рулем. Вроде бы очень похоже, и скорость одна, но… Все было по-другому.

– Садись! – Он должен был что-то сказать, выпустить пар в свисток.

Рита села (еще до того, как он успел это произнести) и вцепилась в толстовку. Но на этот раз она держалась аккуратно, даже нежно, будто сидела за рулем СВОЕЙ машины, а не взятой напрокат.

На мгновение им показалось, что порыв ветра донес далекий рокот дизеля. Они переглянулись, но звук не повторился.

– Меня зовут Рита, – кокетливо сказала она. Он обрадовано зажмурился и кивнул.

– Мой позывной – «Джордж»!

– Поехали!

– Стартуем!

Грубое зубастое колесо разметало придорожный гравий, байк вильнул и стал набирать скорость. Кузнечики в сухой траве пытались повторить размер вальса. Они старались изо всех сил: то ли копировали, то ли – посмеивались…

«Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре…»

Налетевший порыв ветра – новый, уже более сильный – снова донес мерный стук дизеля, работающего на предельных оборотах.

Кузнечики на мгновение смолкли, дожидаясь тишины… И снова принялись за свое. «Раз, два, три, четыре…»

* * *

Двенадцать часов двадцать минут. Шоссе Таруса – Калуга.

Мезенцев сидел, вцепившись в огромную баранку. Трактор бросало из стороны в сторону, и он подумал, что это изматывающее занятие – вести тяжелый «Т-150» по шоссе на предельной скорости.

Лобовое стекло было покрыто тонкой пленкой засохшей крови, от этого дорога виделась ему в коричневатых тонах.

В кабине стоял тяжелый запах. Даже не запах, а целый букет запахов. Основную ноту вносил дизельный выхлоп, сквозь него, когда ветер относил дым, бьющий из трубы, пробивался вязкий запах крови и желудочной кислятины.

Ружье стояло слева от него, при каждом сильном толчке оно ударяло в плечо, и тогда Мезенцев отпихивал его локтем.

Соловьев сидел справа, парень внезапно осунулся и постарел. Он не выглядел старше – он именно постарел. «Наверное, он станет таким лет через тридцать или сорок, – подумал Мезенцев. – Разве только волос на голове будет поменьше. А то и совсем не будет».

Мезенцев не сплевывал, а проглатывал кровь, текущую из прокушенной губы. В любое другое время он бы не глотал, а выплевывал ее – под ноги или в боковое окно, но не сейчас. Сейчас этот вкус ему нравился.

Кровотечение вскоре остановилось. Он бросил взгляд на Соловьева и увидел, что парень смотрит на него округлившимися от ужаса глазами.

– Что?

– К-к-куда мы едем?

«Начал заикаться. Того и гляди, лужу надует, если уже не надул…»

– Вперед.

– Это я п-п-понимаю… Но… зачем?

– А-а-а, парень… – Мезенцев усмехнулся. – Наверное, потому, что я вижу в этом какой-то смысл.

– Какой?

– Я же сказал – «какой-то», – начал раздражаться Мезенцев. – А если я сказал «какой-то», это значит, что я не хочу выкладывать тебе все до конца. «Или сам толком не знаю», – добавил он про себя.

Парень долго смотрел на него, не отрывая глаз. Затем медленно проговорил:

– Мне кажется, я вас уже где-то видел.

То же самое ощущение не покидало Мезенцева: что он где-то видел этого парня раньше. Но где? Он никак не мог вспомнить.

– В Серпухове? – продолжал Соловьев, будто разговаривая с самим собой.

– Я там бывал всего несколько раз. Вряд ли.

– Но тогда где? Мы незнакомы, но мы точно встречались.

– Может быть. Не ломай себе голову. По-моему, это не так уж важно.

Действительно, это было не так уж важно… Особенно учитывая то, что случилось в деревне. И все-таки…

– Послушайте, что здесь происходит? Я хочу… Мезенцев перебил его:

– Готовишь репортаж? Хочешь написать еще одну забавную статью в своей газетке? Тогда открой пошире глаза и смотри по сторонам, потому что здесь точно ЧТО-ТО происходит… Но, боюсь, у меня нет ответа.

– Это секретная информация? Ну хоть намекните, потому что… У меня это в голове не укладывается. Я пытаюсь и не могу найти объяснения: сначала – сгоревший бензовоз, потом…

Парень говорил, но Мезенцев едва слушал его. «Ты не можешь найти объяснения, поэтому спрашиваешь у меня. Ноты обратился не по адресу, парень. Видишь ли, наверное, я – последний человек, который смог бы хоть что-нибудь объяснить».

– Там были люди? В деревне? Вы же ходили по деревне, пока я спал… дремал на траве? Вы что-нибудь видели?

«Скорее слышал. Но если я расскажу тебе об этом, ты наверняка решишь, что я спятил. Честно говоря, я и сам так думаю– что немного спятил, но… Это было бы слишком просто».

– Там не было людей. По крайней мере, живых.

– Ну да. – Парень в задумчивости терзал подбородок. – Иначе кто-нибудь давно бы уже позвонил в милицию, или… Постойте! А как же вы обо всем узнали?

– Так же, как и ты. Причем подозреваю, что это случилось в одно и то же время.

– А ваши люди? А ваше задание? Мезенцев поморщился:

– Не знаю, что ты там себе на придумывал… Никаких людей нет. Я один. Хотя – теперь уже, наверное, не один. Учитывая нашу судьбоносную встречу. А задание? Какое у меня, по-твоему, задание?

– Ну как? – Губы Соловьева отказывались повиноваться. Они дрожали, как тарелки на барабане. – Разве вы не должны были найти обломки упавшего вертолета?

– Какого вертолета?

– Ну, того самого, с которого мы прыгнули… – «Мы! Я сказал мы, подразумевая – все мы. Но… Ведь он тоже там был!»

Мезенцев внимательно посмотрел на него и широко улыбнулся:

– Вот откуда я тебя знаю. Ты тоже прыгал. – Соловьев закивал. – Ну да, шлем несколько меняет лицо, да и лица у нас, наверное, были немного другие… Здорово, правда? Бросаешься навстречу неизвестности… Пустоте! Летишь… – Мезенцев мечтательно зажмурился. – Восторг!

– Но… тогда получается… – Соловьев подумал, что этого никак не может быть. Совсем не может. – Тогда вы не тот, за кого себя выдаете?

– А за кого я себя выдаю? – Все окончательно перемешалось. Мезенцев уже с трудом мог разобраться, где заканчивается он и начинается капитан Некрасов, где кончается Некрасов и снова начинается он… – Ты меня с кем-то спутал, принял за другого человека, а я просто промолчал. Вот и все.

Соловьев пытался переварить эти новые факты. Оказывается, человек, который, как он думал, облечен властью и выполняет секретное поручение, никакой не спецназовец, а… Такой же, как и он.

Значит, он тоже ничего не знает.

«Правда, он кое-что может, – Соловьев попытался заглянуть за плечо лже-капитана, разглядеть ружье. – И он…»

– Послушайте. Но если вы не капитан, и вообще не военный – как вы объясните то, что сделали? Потом?

– С чего ты взял, что я собираюсь кому-то что-то объяснять? – Мезенцев прочитал застывший в глазах Соловьева вопрос и все понял. – Ах, ну да! Еще пару минут назад тебя это не беспокоило. Ты думал, что убить человека – это обыкновенная работа для таких, как… капитан спецназа Некрасов. Но не для таких, как я. То есть им можно, а мне нельзя. Да? Ты об этом думаешь?

Соловьев кивнул.

– Но ведь тебя это устраивало. Там, – он дернул подбородком, – в деревне. Или, может, было бы лучше, если бы я встал рядом с тобой и заревел? А?

– Нет…

– Штука в том, парень, что я никому ничего не собираюсь объяснять. Здесь и так достаточно дерьма, и, может быть, кто-то попытается повесить все это на нас…

– Абсурд! – вырвалось у Соловьева. – Мы не могли…

– Вот именно, мы не могли. Никто ничего не видел, свидетелей нет… Кроме…

Соловьев вдруг почувствовал, что трактор стал замедлять ход. Он вцепился в баранку, словно это могло что-то изменить… Лицо его побелело, и ему показалось, что его сейчас снова вырвет, желудок болезненно сжался, но в нем было пусто.

– Может быть, ты хочешь стать свидетелем? – спросил Мезенцев, и журналисту показалось, что голос его звучит зловеще. – Отправить меня за решетку – лет на восемь. И все из-за того, что я сдуру спас тебе жизнь? Это твоя благодарность?

– Нет, нет, я этого не хочу. Я совсем не это имел в виду… – лепетал он, понимая, что его слова выглядят по меньшей мере неубедительно.

Трактор остановился. Мезенцев заглушил двигатель, и в наступившей тишине отчетливо послышался стук – зубы Соловьева выбивали частую дробь.

Мезенцев взял ружье и пружинисто спрыгнул на землю.

– Вылезай!

– Нет! Не надо! – Соловьев пытался нащупать зажигание… Или что там есть у этих чертовых тракторов… Но никак не мог найти нужный рычажок.

Щелкнули курки.

– Здесь остался один патрон. Если не вылезешь сейчас же, он достанется тебе.

– А-а-а-а….. е-е-если?..

– ВЫЛЕЗАЙ! – заорал Мезенцев, и Соловьев послушно вылез из кабины.

Мезенцев отступил назад, и журналист увидел, что пути к бегству отрезаны – он был зажат между двух огромных колес. «К тому же, – подумал он, – от ружья далеко не убежишь».

Он почувствовал, что слезы помимо его воли уже готовы катиться по щекам, и понял, что даже не сможет их вытереть– так дрожали руки.

– Давай решим все сейчас, – сказал лже-капитан, но от этого Соловьеву стало только страшнее, ведь то, что можно было оправдать выполнением специального задания, в других обстоятельствах не имело никакого оправдания. Кроме, возможно, безумия.

Мужик был безумен – Соловьев больше не сомневался в этом. Он сошел с ума и собирался еще раз нажать на курок.

«Да, для него это выглядит просто как нажать на курок», – понял журналист.

– Или мы будем вместе, или… – глухо сказал капитан. Ружье в его руках начало медленно подниматься.

Две черные бездонные дыры уперлись Соловьеву в лицо. Он хотел закричать… и не смог. Он пробовал отвести глаза или зажмуриться… но тело не слушалось.

Он пробовал сделать хоть что-то, но с отчаянием обнаружил, что не может сделать ничего.

– Здесь что-то происходит, парень, – нараспев говорил Мезенцев. – Что-то не очень хорошее, поверь мне… Да ты и сам это видишь… Нам надо держаться вместе. Другого выхода нет. Но если ты сомневаешься…

Ружье медленно закачалось перед лицом.

– Нет… нет… – Соловьев судорожно ловил ртом воздух, но легкие казались забитыми цементом, они никак не могли расправиться и наполнить грудь.

– Если у тебя еще остались какие-то сомнения, то лучше скажи сразу. Сделай это сейчас. Я должен знать, могу ли я на тебя рассчитывать.

Соловьев закивал:

– Да, да… Можете… можете…

– Ты был не прав, парень. Ты поставил вопрос в чересчур категоричной форме. Теперь я хочу знать, можешь ли ты его разрешить? В такой же форме? Ну?

– Вам показалось… Я ничего не ставил. – Соловьев удивлялся, как он еще может говорить, слова доносились глухо и откуда-то издалека, как это бывает, когда кто-то вклинивается в телефонный разговор.

– На!

Он вдруг почувствовал, что приклад уперся ему в грудь, ружье повернулось. Теперь стволы смотрели куда-то в сторону, поверх левого плеча Мезенцева.

– Держи!

Соловьев будто со стороны наблюдал за своей рукой: вот белые пальцы обхватили ложе… вздрогнув, двинулись вперед…

– Положи пальцы на курки!

– Зззачем?

– Делай, что я говорю!

Соловьев осторожно положил дрожащие пальцы на курки. Он старался изо всех сил напрячь их, чтобы случайно не нажать и не выстрелить.

– Молодец! – похвалил Мезенцев. – А теперь… Подойдем ближе к проблеме… – Он медленно обхватил вороненую сталь стволов, повернул и упер их себе в грудь. – Тихо, парень! Не дрожи! Не делай случайных движений, ладно? Я не хочу, чтобы это получилось случайно. Ты понял?

Соловьев с трудом проглотил слюну, она походила на кусок застывающего воска.

– Отлично! Даже нет, мы поступим вот как. – Мезенцев встал на колени, будто собирался сделать что-то непристойное. Обеими руками он держал стволы у самого обреза и заглядывал…

«О боже! Он смотрит прямо туда!»

– Вот теперь, пожалуй… Теперь все так, как должно быть. Да? – Он прижал обрез дула ко лбу. – Теперь прла-а-а-вно… потяни за курок.

Соловьев зажмурился:

– Нет, я…

– Не закрывай глаза. Именно так решаются вопросы, заданные в категоричной форме. Ты видел – там, в деревне у меня это получается. Теперь я хочу посмотреть, получится ли у тебя?

– Я не хочу, – быстро произнес Соловьев. Он почувствовал, как мышцы сводит судорогой, но боялся пошевелиться – одно неосторожное движение, и… – Ну зачем… Зачем вы это делаете? – Он заплакал, но по-прежнему боялся пошевелиться.

– Если первый раз выйдет осечка, не смущайся. Ты же помнишь, там всего один патрон, – продолжал наставлять его Мезенцев, и его голос звучал так спокойно, будто он выполнял свое обещание – учил парня курить. – Не все получается с первого раза. К этому надо быть готовым. Я хочу узнать, готов ли ты?

Соловьев покачнулся. Его ноги приобрели мягкую гибкость – словно кто-то вытащил из них кости и суставы. Перед глазами все задрожало и поплыло. Руки похолодели и превратились в два куска льда, казалось, если он и дальше будет сжимать пальцы, они просто расколются. Треснут и упадут на асфальт.

Соловьев отпустил руки, но Мезенцев не дал ружью упасть. Он быстро поймал его и перехватил.

– Теперь смотри, как это делаю я.

Сил больше не осталось – Соловьев упал, скорчился на земле, забился, будто в конвульсиях.

Кроссовка Мезенцева, испачканная в крови неизвестного («это не имеет значения, ведь он уже мертв?» – тупо подумалось Соловьеву) тракториста уперлась в его грудь, а черные дырки стволов – в лицо.

Журналист бился, извиваясь, он всеми силами пытался вырваться, но кроссовка крепко прижимала его к асфальту.

– Смотри! – Раздался щелчок.

И затем наступила долгая пауза, в течение которой Соловьев мучительно соображал, последует ли за ним выстрел или нет…

Выстрела не было.

Мезенцев резко убрал ружье, прислонил его к колесу, потом нагнулся, ухватил Соловьева за воротник и рывком поставил на ноги.

– Ты все же обдулся, парень… – В его голосе звучало злорадство. Он усмехнулся. – Так что ты сказал про вертолет?

Он говорил так спокойно, будто они сидели за столиком в кафе и мирно беседовали о всякой ерунде.

Но для Соловьева это было уже слишком. Лицо Мезенцева, качавшееся у него перед глазами, двоилось и троилось. Оно все время куда-то уплывало, но каждый раз возвращалось вновь.

– Ты говоришь, он упал?

Легкий кивок – это все, на что Соловьев был сейчас способен. Один легкий кивок, вздумай он кивнуть чуть сильнее, наверное, откусил бы себе язык.

– Ну разве это не замечательно? – Соловьеву показалось, что Мезенцев даже облизнулся, словно отведал чего-то необыкновенно вкусного. – Мы могли разбиться в вертолете – и не разбились. Нас мог раздавить трактор, как двух лягушек, выбравшихся ночью на шоссе, – и не раздавил. Мы могли бы, – он погрозил Соловьеву пальцем, – о-о-о, мы могли бы выпустить друг другу мозги! Представляешь? И – не выпустили. И ты будешь говорить, что во всем ЭТОМ нет никакого смысла? Ты просто его не видишь, но он есть. Есть?

Он сильно встряхнул Соловьева, тот ударился поясницей о ступеньку, ведущую наверх, в кабину.

– Есть?

– Да, – сказал Соловьев, отчасти потому, что не хотел связываться с сумасшедшим, отчасти… Потому что в этом действительно был какой-то смысл. Может, и безумный…

– Ты его не видишь, но чувствуешь, правда?

– Да.

– А что тебе еще надо? Какие еще вопросы тебя интересуют? Когда все это закончится? Или – чем все это закончится? Дай-ка я" попробую угадать! Тебя больше всего волнует, чем все это закончится именно для тебя? Верно?

Соловьев кивнул.

– Полезай в кабину.

Сначала он думал, что у него ничего не получится. Ноги оскальзывались на ступеньках, и руки никак не могли ухватиться за поручни. Но дружеская поддержка – в виде чего-то металлического, упиравшегося прямо в его задницу, Соловьев не оглядывался, но готов был поспорить на что угодно, что он знает, что это такое, – помогла ему преодолеть три ступеньки меньше чем за секунду. Он обессилено рухнул на сиденье.

– Все закончится неплохо, парень. Если ты не будешь забывать одну вещь – в этом ружье остался еще один патрон. Скажу тебе откровенно – я приберегаю его для другого… Но если ты не избавишься от своей вредной привычки – ставить вопросы в категоричной форме… Ты меня понял, правда?

Похоже, слова уже не значили ничего. Здесь уже слишком многое не значило ничего. Соловьев просто кивнул.

– Тогда – поехали дальше. Нам надо кое-кого догнать. В этом есть смысл?

Он продолжал кивать, как заведенный. Но от него и не требовалось никакого другого ответа.

Мезенцев потянулся к флажку зажигания.

«Наверное, есть. Но провалиться мне на этом месте, если я вижу, в чем он заключается!»

Двигатель заработал, Мезенцев двинул рычаг переключения скоростей, и трактор рванулся вперед.

* * *

Двенадцать часов двадцать минут. Берег Оки в окрестностях деревни Бронцы.

В обрывистом берегу были сделаны ступеньки. Когда-то, в благословенные застойные времена по Оке несколько раз в день ходил катер: от Калуги до Тарусы и обратно. Но это было давно – целую эпоху назад. Сейчас катер ходил только по мере заполнения – если удавалось продать достаточно билетов, чтобы окупить горючее.

По пути катер делал несколько остановок, в том числе и здесь, на левом берегу рядом с Бронцами.

Ступеньки затоптали до такой степени, что они стали тверже камня. Ваня сбежал по ним к воде и пошел отыскивать лодку.

Они всегда приходили на это место купаться, течение здесь замедлялось, и дно было покрыто мягким песком. Выше и ниже по течению оно было илистым, и множество мидий, зарывшихся в ил, так и норовили порезать ногу острыми краями своих панцирей.

Невдалеке, метрах в двадцати, Ваня увидел лодку. Обычная самодельная лодка с прямоугольными просмоленными бортами. Вид у нее был неважный, и Ваня заколебался: а сможет ли она плыть? Или утонет, едва они выберутся на середину реки?

Но ведь комбат сказал: «Ищи лодку», он нашел, другой здесь нет. Наверное, он знает, что говорит.

Ваня подошел к лодке и попытался столкнуть ее в воду, но не смог сдвинуть с места. Он присмотрелся и увидел толстую ржавую цепь, тянувшуюся к прибрежным кустам…

– Здесь… Цепь… – тщательно сказал он. Ему хотелось говорить правильно. Хорошо. Поэтому он не торопился. За спиной послышались тяжелые шаги.

– Ухх! – Ластычев положил Николая на песок. – Мне бы еще вещмешок, полный боекомплект и рацию на спину, чтобы все было по-настоящему, – ворчливо сказал он.

Ваня почти ничего не понял из его слов, но на всякий случай улыбнулся.

– Все в порядке, ефрейтор. – Ластычев подошел к нему. – Что тут у нас?

Ваня показал ему на цепь и развел руками.

– Ну, это не страшно. Дай-ка мне эту машинку. – Не дожидаясь, он сам снял с плеча мальчика автомат, передвинул скобу предохранителя и отвел затвор. – Отойди в сторонку. Туда, подальше, к папке.

Ваня послушно отошел. Раздался одиночный выстрел, и одновременно с ним – глухой лязг, ржавый замок, удерживавший цепь, отскочил и повис на скобе.

– Ловко! С одного патрона, ефрейтор, а? – Ластычев, обернувшись, посмотрел на Ваню. – Ты думаешь, это просто? Просто только в кино.

Этот старик в полинявшей защитной рубашке говорил, не останавливаясь, и, как ни странно, Ваня понимал его. Он думал, что и сам теперь будет говорить много, оказывается, это так здорово – говорить. Но, наверное, читать не менее интересно. По крайней мере, такое складывается впечатление, глядя на Сержика. Сержик читает постоянно, даже за столом, если мама не сильно ворчит…

– Где-то здесь, в кустах, должны быть весла. – Голос комбата оторвал его от приятных мыслей. – Не мог же он утащить их в Бронцы. Каждый раз на себе не натаскаешься…

Старик оставил лодку и полез в кусты. Голос его звучал то тише, то громче, раздаваясь то из зарослей ивы, то из высоких зарослей сочной крапивы («Удивительно, как он не обжигается?» – подумал Ваня, крапиву он не любил. Да и кто, будучи в здравом уме, может любить крапиву? Только мама, которая умудрялась даже делать из нее салат, правда, предварительно обдав листья кипятком), затем Ваня услышал торжествующий голос:

– Вот они! Я так и думал! Конечно, он не мог утащить их с собой.

Ластычев вернулся, зажав под мышками две огромные грубые палки с лопастями на концах – весла, сделанные, по всей видимости, той же рукой, что и сама лодка.

– Ну что? В трюмах угля под завязку, провиантом мы обеспечены, воды – хоть залейся… Кстати, насчет воды… – Комбат почесал в затылке. – Она протекает, понимаешь? – обратился он к Ване. – Надо бы чем-нибудь вычерпывать воду. Ковшик какой или что-нибудь в этом духе.

Ваня пожал плечами. На песке валялись фантики от конфет, пустые сигаретные пачки, половинки раковин мидий, но ничего похожего на ковшик не было и в помине.

– Ладно, ефрейтор. Мне кажется, не стоит тянуть время. Пора уже выходить на рейд и ложиться на курс. Ты, кстати, случайно не из флотских будешь? Я ведь сухопутная крыса и ничего в этом не смыслю.

– Я тоже… – Это Ваня понял и даже засмеялся, – Я тоже крыса…

– Отлично. Ну, про папку твоего и говорить не стоит. Надеюсь, он будет все время спать. А если нет – я ему помогу.

Это звучало странно – Ваня не понимал, как можно заставить человека спать, если он не хочет. Вот разбудить – это очень просто, а спать… Но он не сомневался, что этот старик много чего может, и, наверное (хотя эта мысль казалась почти кощунственной), даже папе стоило у него кое-чему поучиться.

Ластычев подтащил Николая и положил его на дно, ближе к носу, а Ваню усадил на корму. Затем он вставил весла в уключины, а сам, увязая во влажном песке, оттолкнул лодку от берега. Она качнулась и пошла вперед. Ластычев какое-то время бежал рядом, шлепая по воде, брызги летели во все стороны и обдавали Ваню сверкающим фонтаном, он жмурился и смеялся, и комбат вместе с ним.

Потом Ластычев оттолкнулся от дна и прыгнул в лодку животом. Утлая посудина закачалась, угрожая тут же зачерпнуть воды низкими бортами, но, к счастью, комбат был не таким тяжелым. Отдуваясь, он перевернулся на спину, подтянул колени к животу и уселся на низкую скамеечку посередине.

– Это называется банка. Не вздумай сказать «лавка» – флотские засмеют. Понял? Ваня кивнул.

– Банка, – повторил он. Комбат налег на весла.

– Теперь главное – выгрести на середину, чтобы нас подхватило течением. А дальше останется только не потерять его. Через часок, думаю, будем в Тарусе. Ты бывал в Тарусе?

– Нет.

– Зря… Роскошные места. Ну, скоро сам увидишь. Так, слушай мою команду.

В этой игре были свои правила. Ваня вытянулся и поднес руку к голове. Это называлось «отдать честь», хотя и не до конца было понятно, кому следовало ее отдавать и зачем, и вообще, что это такое. Ведь на самом-то деле он ничего не отдавал.

– К пустой голове руку не прикладывают, – погрозил ему комбат. – Но тебе можно – она ведь у тебя не пустая. Правда, ефрейтор?

Ваня кивнул и повторил еще раз, опустил и снова поднял руку.

– Назначаю тебя самым главным трюмным машинистом. Это значит, будешь откачивать воду, понял?

– Да. А как?

– Ну как? Зачерпывать ладошками и выбрасывать ее обратно в реку. Ничего другого мне на ум не приходит. Может, ты что-нибудь предложишь?

Ваня задумался. Ему очень хотелось чем-нибудь удивить комбата, но, как он ни старался, не смог придумать ничего лучше.