Текст книги "История балета. Ангелы Аполлона"

В конечном счете, что больше всего меня интересовало и привело в балет – это его формы. Почему эти движения исполняются именно так? Кто придумал это условное архаичное искусство и что им движет? Что значит – французы танцуют так, а русские иначе? Каким образом это искусство воплощает мысли, характер людей, время? Как оно стало таким, каким мы его знаем сегодня?

Я видела два пути поиска ответов. Первый – узкий и сфокусированный: придерживаться физической стороны вопроса. Я попыталась рассмотреть искусство, насколько это возможно, изнутри, с точки зрения танцовщика. Перечень источников невелик, большинство танцев кануло в Лету, но это не должно нас пугать: ведь содержательных материалов по античности и Средним векам существует немало, в то время как источников для их написания было гораздо меньше, и относятся они к куда более давним временам. Даже крошечные осколки свидетельств, будь то от руки написанный план урока или корявые значки последовательности шагов, могут пролить свет на форму, идеи, верование, вдохновившие на появление целостного произведения. Кроме того, на каждом этапе написания книги я возвращалась в класс и пыталась воспроизвести то, что узнавала о танце; я сама повторяла па и смотрела, как их исполняют другие, стараясь проанализировать, что, как и почему они танцуют. Именно техника исполнения и развитие формы в балете и лежат в основе всей моей истории.

У балета, возможно, нет непрерывного повествования, но это не значит, что у него нет истории. Напротив, люди занимались им и представляли балетные постановки на протяжении как минимум четырехсот лет. Классический балет возник при европейских дворах, в самом начале он был не только искусством, но и частью аристократического и политического этикета. Наверное, история балета связана с судьбами королей, дворов и государств как никакое другое исполнительское искусство. Все, что после эпохи Возрождения случилось с европейской аристократией, определенным образом произошло и в балете. Танцевальные па никогда не были просто шагами, это был набор убеждений, отражение собственного представления элиты о себе. Подобные широкие связи, мне кажется, являются ключом к пониманию балетного искусства: как возник балет и каким он стал, лучше всего видно в свете политических и интеллектуальных потрясений последних трехсот лет. Балет формировали Ренессанс и французский классицизм, революции и романтизм, экспрессионизм и большевизм, модернизм и холодная война. Его история действительно огромна.

Вместе с тем эта история, возможно, подошла к концу. Сегодня балет многим кажется чем-то старомодным и неуместным: ему неудобно в нашем скоростном и беспорядочном мире. Для тех из нас, кто был свидетелем завершения великой эпохи, кто пережил ее расцвет и закат, эти перемены колоссальны. Когда лет тридцать пять назад я впервые встретилась с Дубровской, балет был как никогда значителен и жизнеспособен. Сегодня это не так. Есть еще горстка неравнодушных людей и места, где ценят танец, и, возможно, балет еще выйдет на передний край культуры в будущем, но не вызывает сомнений и то, что за последние тридцать лет балет был повсюду низвергнут с высочайших вершин. Прискорбный факт, но в этом есть и свое преимущество: мы больше не в эпицентре творческого урагана. Что-то уже позади, во всяком случае пока, и у нас есть время оглянуться и подумать. Мы можем яснее видеть историю и, наконец, начать ее рассказывать.

Часть первая
Франция и истоки классического балета

Глава первая
Короли танца

Музыка и танец не только доставляют огромное удовольствие, но также имеют честь быть основанными на математике, потому что содержат в себе счет и размер. К ним следует добавить живопись и создание перспективы, а также использование всяческих тонких механизмов – все они необходимы для оформления театров при исполнении балета или комедии. Поэтому, что бы ни говорили мудрецы прошлого, человеку необходимо быть и философом, и математиком, чтобы заниматься этим ремеслом.

Шарль Сорель

Согласно Аристотелю, танец подражает своими ритмическими движениями нравам, страсти, обычаям.

Клод-Франсуа Менестрие

Значимость и величие короля возникают оттого, что в его присутствии его подданные ему не ровня… Без разности, неравенства и отличий порядок невозможен.

Герцог де Сен-Симон

Наукой соблюдения приличий, элегантности обычаев и изысканностью манер, которыми пропитан этот великолепный век, мы обязаны исключительно общественной субординации.

Шарль-Морис де Талейран

Когда в 1533 году король Франции Генрих II женился на флорентийке Екатерине Медичи, между культурами Франции и Италии установились тесные связи, и именно отсюда начинается отсчет истории балета. Французский двор давно наслаждался турнирами, поединками и маскарадами, но эти пышные и расточительные зрелища не выдерживали сравнения с традиционными увеселениями вельмож и знати Милана, Венеции и Флоренции: с танцами при свете факелов, искусными «конными балетами», когда сотни всадников перестраивались в замысловатые символические фигуры, костюмированными балами на героические, аллегорические и экзотические темы.

Балетмейстер Гульермо Эбрео в записках из Милана в 1463 году описывал, например, празднества с фейерверками, канатоходцами, фокусниками и банкетами с двадцатью переменами блюд, подававшимися в посуде из чистого золота, с разгуливавшими по столам павлинами. Другой известный эпизод: в 1490 году Леонардо да Винчи помогал в постановке Festa di paradiso в Милане, где появлялись семь планет во главе с Меркурием, три Грации, семь Добродетелей, нимфы и Аполлон. Кроме того, итальянцы любили balli или balletti – простые, но изящные танцы, состоявшие из грациозных ритмичных шагов; они обычно исполнялись на балах или же в стилизованных пантомимах, – французы стали называть их balletts¹.

Екатерина, повелевавшая французским двором много лет (ей было всего 14, когда она вышла замуж, и она пережила своего супруга на три десятилетия), приучила к итальянским вкусам как французских вельмож, так и королей. Ее сыновья, короли Франции Франциск II, Карл IX и Генрих III, развивали эти традиции: они обожали аллегорические представления с флотилиями, колесницами и шествиями, которые не раз видели в Милане и Неаполе. Впоследствии у Карла и Генриха (Франциск рано умер, в семнадцатилетнем возрасте) даже строгие католические процессии могли превратиться в красочный маскарад, и оба монарха прославились тем, что по ночам прогуливались переодетыми по улицам – en travesti[2]2
  ^∗То есть переодетые мужчины (от итал. travestire – переодевать); позже слово «травести» будет означать театральное амплуа, в котором обычно выступали женщины, играющие мальчиков-подростков. – Прим. ред.


[Закрыть], скрываясь под золотыми и серебряными покрывалами и венецианскими масками, в сопровождении вельмож в таких же нарядах. Тема рыцарства разыгрывалась в постановках с танцами, песнопениями и демонстрацией искусства верховой езды, как, например, в Фонтенбло в 1564 году: представление включало полноценную реконструкцию осады замка и битвы между демонами, гигантами и карликами за честь шести прекрасных нимф, томящихся в заточении.

Подобные празднества могут показаться пустым сумасбродством, однако они не были легковесным развлечением. Францию XVI века сотрясали неуправляемые и беспощадные гражданские и религиозные конфликты, и французские короли, полагаясь на давние традиции итальянского Возрождения, считали, что величайшее покровительство искусств и пышные зрелища могут смягчить страсти, утихомирить волну насилия. Сама Екатерина не была образцом толерантности: ее роль в убийстве гугенотов в Варфоломеевскую ночь в 1572 году была доказана. Однако жестокость этой резни не должна помешать признанию того факта, что она, ее сыновья и многие другие искренне верили: театрализованные представления могут и должны служить важным политическим инструментом – благодаря им можно снять напряжение, возможно, укротить войны между враждующими партиями.

В 1570 году Карл IX основал в Париже Академию поэзии и музыки (по образцу знаменитой Платоновской академии, возникшей во Флоренции во времена Ренессанса) и пригласил в нее таких выдающихся представителей кружка французских поэтов[3]3
  ^∗∗Они взяли название «Плеяда» по примеру древнегреческих поэтов, которые верили в способность поэзии служить посредником между богами и человеком.


[Закрыть], как Жан Антуан де Баиф, Жан Дора и Пьер де Ронсар. Под влиянием неоплатонизма члены Академии верили, что за расколами и хаотичностью политической жизни скрываются божественная гармония и порядок – система рациональных и математически выверенных отношений, в которых проявляются законы универсума и мистическая власть Бога. Совместив собственную религиозность с платоновским пониманием тайного идеального государства (более истинного, чем реально воспринимаемый мир), они попытались изменить Христианскую церковь – не с помощью древних обрядов и католической литургии, но посредством театра и искусства, а главное – через классические формы языческой античности. Работая с актерами, поэтами и музыкантами, они надеялись создать новый вид зрелищного представления, в котором четкие рифмы классического древнегреческого стиха гармонично сливались бы с танцем, музыкой и речью в единое ритмичное целое. Число, пропорция и замысел, полагали академики, способны пролить свет на скрытый вселенский порядок, то есть выявить Бога.

Являя собой сплав мистического богословия, тайной магии и классической четкости, Академия пестовала особую форму идеализма: музыка и искусство могут вознести человека к вершинам духовного развития. Ключ к успеху – в духовном превращении и обучении театральным эффектам. Поэтому был предложен энциклопедический курс, включавший натурфилософию, языки, математику, музыку, живопись и военные искусства. Суть в том, чтобы создать совершенного «душой и телом» человека. При этом музыке («прекрасной части математики») отводилось особое место: считалось, что ее небесная гармония, пифагорейская логика и эмоциональность обладают невероятной силой воздействия. Песни, как говорилось вслед за Платоном, – это «заклинания душ». Или, как сухо отмечено в уставе Академии, «там, где музыка не упорядочена, нравы также развращены, а где она приведена в порядок, люди нравственно вполне дисциплинированы»².

То же было и с танцем. Академики рассматривали балет как возможность направить бурные человеческие страсти и физические желания к непостижимой божественной любви. На протяжении долгого времени считалось, что тело принижает человека, требуя жертвовать высокими духовными порывами в угоду материальным и физиологическим потребностям. В великом порядке бытия, определяющем иерархию всего сущего от низших растений и живых существ до ангелов, наиболее приближенных к Богу, человеку отводилось рискованное срединное место между животными и ангелами: его высокие духовные устремления навечно сдержаны земными узами и грубой телесностью.

Однако в танце, как считали академики, человек способен разорвать некоторые из своих приземленных уз и возвыситься – приблизиться к ангелам. Движения тела, организованные сообразно поэтическому ритму и метру и созвучные законам музыки и математики, могут настроить человека на божественную гармонию. Понтюс де Тиар – поэт, связанный с Академией, – писал о логике подобных утверждений, оправдывая их в совершенно гуманистическом духе: «Длина вытянутых в стороны рук и максимально раздвинутых ног соответствует росту человека, как и высота головы, помноженная на восемь, девять или десять, согласно результатам измерений различных изваяний». Таково значение идеальной математической пропорции, благодаря которой аббат Мерсенн в момент высшего вдохновения в 1636 году назвал Создателя Вселенной «великим балетмейстером»³.

Чтобы наполнить театральную жизнь возвышенными идеалами, академики разрабатывали способы приведения поэзии и музыки в соответствие с метром греческого стиха. Те из них, имел склонность к танцу, подробно разбирали танцевальные шаги по образцу длинных и коротких слогов и нот, отрабатывая жесты и походку и подстраивая прыжки под музыкальный и поэтический ритм. По воскресеньям они выступали перед королем и свитой. В отличие от оживленных светских и придворных представлений, во время которых есть, пить и болтать было обычным делом, концерты, которые давали академики, проходили в полной тишине – никому не позволялось проходить в зал и садиться после того, как начинались музыка и танцы. Такое благоговение впоследствии вызывало у католических мыслителей восхищение выступающими как «христианскими Орфеями», сумевшими показать, что под музыку «вся Галлия или даже весь мир должен воспевать величие Божие, а сердца всех людей – воспламеняться божественной любовью»⁴.

В 1581 году поиски и исследования Академии воплотились в спектакле «Комический балет королевы». Он был исполнен по случаю свадьбы сестры королевы Маргариты Водемон и герцога де Жуайеза, страстного приверженца новых форм. «Комический балет королевы» был одним из семнадцати увеселений, включавших рыцарские турниры, демонстрацию искусства выездки и фейерверки: было подготовлено зрелище в старинном стиле, сочетавшее речитативы, музыку и танцы. Спектакль состоялся в большом зале дворца Пти-Бурбон и предназначался для «выдающихся персон», однако привлек многотысячную толпу, которая прорвалась во дворец, чтобы присутствовать на событии. Необычный перформанс начался в десять вечера, шел почти шесть часов и закончился глубокой ночью⁵.

Это было действительно зрелищное, но рассчитанное на избранную публику представление. Приподнятых над залом подмостков еще не существовало, и исполнители «Комического балета» выступали рядом со зрителями. История, которую они рассказывали, – аллегорическая сказка о волшебнице Цирцее, плененной могущественными богами Минервой и Юпитером. Как и художники, балетмейстеры обычно обращались к учебникам по мифологии – толстым справочникам, пояснявшим аллегорический и символический характер богов и богинь. Сюжет разыгрывался на нескольких уровнях, и зрители должны были сами уловить содержание: повесть о страстях, порабощенных разумом и верой (прямой отсыл к религиозному фанатизму), о короле и королеве, покоряющих своих врагов, о разрешающихся разногласиях и триумфе мира и согласия (балет был поставлен всего девять лет спустя после Варфоломеевской ночи). Балетмейстер Бальтазар де Бежуайе собственноручно написал в прологе, что «теперь, после стольких зловещих событий… балет станет символом силы и единства вашего королевства… Румянец вернулся к вашей Франции»⁶.

Танцы были поставлены с тем, чтобы подтвердить это. Придуманные Бежуайе (которого один из современников назвал «уникально творческим геометром»), с точно просчитанными шагами, они завораживали зрителей четкими геометрическими фигурами: круги, квадраты и треугольники, – указывая, каким образом число, геометрия и разум приводят в порядок Вселенную и душу человека. В конце представления Цирцея склонялась перед королем, вручала ему свою волшебную палочку, и разворачивался grand ballet – двенадцать наяд в белом, четыре дриады в зеленом, королева и принцессы перестраивались в цепочки и фигуры. «Так искусно каждая танцовщица занимала свое место и выдерживала шаг, – писал Бежуайе, – что зрители думали, сам Архимед не мог бы лучше представить геометрические пропорции». Зрители, как он надеялся, «были преисполнены благоговения»⁷.

Многие действительно были в восторге. Современники восхваляли «Комический балет королевы», и в памяти французов он запечатлелся как первая постановка в новом жанре «придворного балета» (ballet de cour), который предписывал, по выражению одного ученого, «глубокий и чистый классицизм» ничем не ограниченным спектаклям Средневековья. До «Комического балета королевы» танцы в придворных спектаклях скорее напоминали стилизованные прогулки, чем балет. В то время как в «Комическом балете королевы» появились четкая последовательность и композиция, продиктованные стремлением сделать танец и музыку мерой миропорядка. Педантичность создателей (скрупулезный расчет длины, длительности, размера и рисунка каждого шага), помноженная на безудержное вдохновение и духовную устремленность, заложила фундамент техники классического танца, какой мы ее знаем. На этой основе и начали работать балетмейстеры почти столетие спустя, когда при правлении французского короля Людовика XIV стали приводить в систему и классифицировать балетные па согласно строгим геометрическим принципам⁸.

«Комический балет королевы» и появление ballet de cour обозначили уход от устоявшихся понятий: они наделили танец серьезными, даже религиозными идеалами и включили его в интеллектуальную и политическую жизнь Франции. Существенная идеалистическая нагрузка, вытекающая из возрожденческого гуманизма и усиленная католической контрреформацией, привела к тому, что культурная элита, как и члены Академии, стала верить в то, что, объединив танец, музыку и поэзию в одном спектакле, можно навести мосты над пропастью, зияющей между земными страстями и вершинами духовности. Это был захватывающий дух замысел, который на самом деле никогда не умирал в балете, даже если временами казался забытым или был осмеян. Создатели «Комического балета» искренне стремились возвысить человека, вознести его по рангу великого порядка бытия ближе к ангелам, к божеству.

Однако в то время не все оценили значение «Комического балета королевы». Если одни зрители были в восторге, то другие пребывали в гневе: как король может транжирить средства на расточительное развлечение во время Гражданской войны и распрей? Генриха III долго осуждали за его одержимость искусством. Один из критиков нацарапал послание в зале, где поэты Академии встречались с королем: «Пока Франция, разоренная Гражданской войной, приходит в запустение, наш король занимается грамматическими упражнениями!» Автор записки в чем-то был прав: действительно, благородные устремления академиков вскоре были сметены волной насилия, ознаменовавшей и в итоге завершившей злополучное правление Генриха. Вынужденный бежать из Парижа от имевшей виды на трон происпанской Католической лиги, он уничтожил ее предводителей только для того, чтобы самому погибнуть от руки монаха в 1589 году⁹.

Однако идеи, впервые сформировавшиеся в «Комическом балете королевы», оставили глубокие следы. Так, в XVII веке выдающиеся ученые, поэты и писатели с восхищением возвращались к экспериментам Академии, тем более что Европа вновь столкнулась с насилием в Тридцатилетней войне (1618–1648). Аббат Мерсенн, жилище которого в монастыре на парижской Королевской площади превратилось в «почтовое отделение» интеллектуальной жизни Европы в первой половине столетия, писал о «придворном балете», и многие из его друзей, включая Рене Декарта, обсуждали искусство танца и даже пробовали свое перо в написании балетов. (Декарт предложил Ballet de la Naissance de la Paix[4]4
  «Балет рождения мира» (фр.)


[Закрыть] королеве Швеции в 1649 году, незадолго до своей смерти.) При дворе балет сохранял главенствующее положение: королева Франции Мария Медичи (родившаяся во Флоренции) устраивала балеты в своих покоях по воскресеньям и увеличила число придворных представлений. А ее сын Людовик XIII (1601–1643) стал прекрасным танцовщиком и заядлым актером¹⁰.

Однако балет уже не был прежним. При Людовике XIII давние неоплатонические идеалы Академии поблекли, уступив место более насущным государственным интересам (raison d’état). Так как Людовик и его выдающийся первый министр кардинал Ришельё принялись примирять различные враждующие силы крепнущей рукой французского государства, выстраивая абсолютную королевскую власть, значение и характер балета изменились – иначе и быть не могло. Людовика и Ришельё власть заботила куда больше, чем Божественное, и вместо того чтобы раскрывать порядок универсума, придворный балет стал восхвалять величие короля. Таким образом, интеллектуальная значимость «Комического балета королевы» уступила место более напыщенному торжественному стилю. Что тоже надолго закрепилось в балете.

Людовик XIII сочинял балеты, придумывал костюмы и нередко исполнял ведущие роли в придворных постановках, ему нравилось играть Солнце и Аполлона, представать в виде бога на земле, отца своего народа. Однако балеты при его дворе не были скучными или помпезными: им придавали пикантности элементы бурлеска, эротики и акробатики, включая причудливые непристойности и намеки на придворные сплетни, что повышало их популярность и усиливало впечатление. Один зритель жаловался, что в grande salle Лувра пытались втиснуться около четырех тысяч человек и что самому королю путь преграждали толпы жаждавших увидеть его на подмостках. Обычно по залу расставляли лучников, чтобы сдерживать натиск зрителей, и однажды королева убежала в состоянии крайнего возбуждения, не сумев пробраться сквозь толпу.

Театров в нашем понимании тогда еще не существовало, балеты исполнялись во дворцах, парках и в других просторных местах, где специально устраивались сидячие места и подмостки. Сцены как таковой тоже не было, актеры не были, как уже говорилось, ни приподняты над залом, ни отделены занавесом – они были частью светского события. Зрители обычно смотрели спектакль сверху: сиденья устраивались ярусами (наподобие галерки), чтобы лучше видеть божественных персонажей и фигуры, которые выписывались на подмостках. Не существовало ни стационарных задников, ни кулис: вместо них на тележках вывозили декорации, которые ставили за исполнителями или перед ними. Впрочем, при Людовике XIII под влиянием творческой группы итальянских художников-декораторов (многие из них были инженерами) подмостки были приподняты на несколько дюймов, а кулисы, занавеси, люки, задники, механизмы для подъема облаков и колесниц «в небо» закреплены в определенных местах. В 1641 году Ришельё – настолько увлеченный зрелищами, что и сам писал пьесы, – построил театр в собственном дворце, который после последующей перестройки стал домом для Парижской оперы.

Смысл этих театральных новшеств был прост: иллюзия. Они позволяли создавать более впечатляющие, волшебные эффекты, которые, казалось, презирали законы физики и логики, а главное, окружали исполнителей – и не в последнюю очередь самого короля – аурой магии. Это было чрезвычайно важно. Так как Ришельё стремился укрепить власть и авторитет короля, его фигура и облик приобретали все большее значение. Политические деятели некоторое время говорили о том, что Франция как государство заключается исключительно в личности короля, чье тело одновременно целостно и священно. При этом считалось, что тело короля вмещает все его королевство: по словам одного выдающегося писателя, сам король – это его голова, духовенство – мозг, знать – сердце, а третья сфера (народ) – печень. И это не просто теоретическое или метафорическое определение: по обычаю, после смерти короля разные части его тела (сердце и внутренности) как реликвии жаловались церквям, приближенным к августейшему трону. В течение XVII века мысль о том, что королевская власть передается скорее по крови, чем по принципу династической преемственности, высказывалась все громче, все больше превращая королевское тело в объект политического и религиозного поклонения. Политики заявляли, что король правит по Праву Божию: сам факт его рождения приближает его к ангелам и Небесам¹¹.

Ни один король не придавал такого значения культу августейшего тела, как сын и наследник Людовика XIII – Людовик XIV. И неслучайно юный Людовик с такой страстью (больше, чем кто-либо из монарших особ и до него, и после) занимался танцами. Дебютировав в 1651 году в возрасте 13 лет, он был задействован в почти сорока крупнейших постановках, и его последнее выступление состоялось 18 лет спустя, в 1669 году, в «Балете Флоры». От природы наделенный телом прекрасных пропорций и густыми золотистыми волосами, обладавший, по словам его наставника, «почти божественной внешностью и осанкой», отмеченный Богом, Людовик (и сам разделявший эту точку зрения) много работал, чтобы еще больше развить свои природные данные. Каждое утро после церемониального «вставания» он удалялся в зал, где занимался прыжками, фехтованием и танцем. Его подготовкой руководил личный балетмейстер Пьер Бошан, ежедневно занимавшийся с королем на протяжении более двадцати лет. Людовик репетировал свои роли часами, иногда возвращаясь в зал по вечерам и упражняясь до полуночи¹².

Увлеченность Людовика балетом была не юношеским порывом, а делом государственной важности. Как позднее он сам отмечал, танцевальные постановки были любезны его подданным и овладевали их сердцами и мыслями «возможно, больше, чем подарки или добрые дела». На карнавалах и придворных увеселениях он менял до неузнаваемости (и тем самым подчеркивал) свой королевский стан, исполняя бурлескные и буфонные роли – например, Фурии или Пьяницы. Но именно героические, благородные роли позволили Людовику выразить безграничную веру в себя и высокие устремления: в «Балете времен» (1665) все эпохи сошлись во времени его правления; в других балетах он исполнял роли Войны, Европы, Солнца; самым знаменитым стало исполнение Аполлона (он был облачен в римскую тогу и пышное оперение, что означало верховную имперскую власть). Когда лихорадка и головокружения – результат, как предполагалось, чрезмерно напряженных физических занятий – вынудили его оставить сцену, внимание Людовика к придворным спектаклям не ослабло. Например, в начале 1681 года он присутствовал не менее чем на шести репетициях и двадцати девяти представлениях дорогостоящей и роскошно костюмированной постановки «Триумф любви»¹³.

Почему Людовик так благоволил к балету? Чтобы точно определить взаимосвязи (а они явно существовали) расцветшего во время его правления абсолютизма и рождения классического балета как четко выраженного театрального искусства, нужно вернуться к юности короля и особенностям его двора. При Людовике XIV танец стал значить гораздо больше, чем просто средство для демонстрации богатства и могущества. Людовик сделал его неотъемлемой частью придворной жизни, символом и условием принадлежности к элите – настолько укорененным и органичным, что искусство балета будет навсегда связано с его правлением. Именно при дворе Людовика королевские спектакли и аристократический светский танец шлифовались и оттачивались, именно под его покровительством зародились принятые в искусстве классического балета каноны и условности.

Ребенком Людовик был подвергнут страшному унижению – необходимости бежать из Парижа во время жестоких волнений Фронды (1648–1653), когда принцы и правящая элита бросили вызов (агрессивно и со значительным военным присутствием) власти крепнущего во Франции абсолютизма. Первый министр Джулио Мазарини – презираемый многими как иностранец (он был итальянцем), но высоко ценимый Людовиком как преданный советник – был отправлен во временную ссылку. Одним из приписываемых ему преступлений стала растрата драгоценных государственных ресурсов на привлечение во французскую столицу итальянских танцовщиков, певцов и художников[5]5
  Первой итальянской оперой, поставленной в Париже в 1645 году, стала «Притворная сумасшедшая» с балетными номерами итальянца Джованни Батисты Бальби. В 1647 году «Орфей» вызвал бурю негодования непомерными тратами на итальянское искусство. Во время Фронды, когда Мазарини попал под прицел, маг театральных декораций Джакомо Торелли был заключен в тюрьму, а многим итальянским артистам пришлось спасаться бегством.


[Закрыть]. Горькие и оскорбительные события этой беспорядочной и тревожной смуты стали суровым напоминанием о том, что восставшие принцы все еще могли подорвать могущество короля: абсолютизм еще не был абсолютным.

Когда Фронда стихла и в начале 1653 года Мазарини вернулся в Париж, он заказал 13-часовой балет, в котором блистал Людовик (ему тогда было 15 лет). Это была политическая уловка. В «Балете Ночи», исполнявшемся всю ночь, изображались разрушения, кошмары и тьма, а с наступлением утра в роли Солнца появлялся Людовик. Весь в золоте, рубинах и жемчуге, в ослепительном сиянии алмазов, сверкающих на голове, запястьях, локтях и коленях, в возвышавшемся на голове плюмаже из страусовых перьев (признанном символе величия) Людовик побеждал Ночь. Чтобы усилить впечатление, в следующем месяце балет восемь раз был показан при дворе и в Париже.

Однако «Балета Ночи», как и политики абсолютизма, проводимой Ришельё и Мазарини, было решительно недостаточно. Как только кардинал Мазарини умер в 1661 году, Людовик XIV собрал Государственный совет, на котором объявил, что отныне он намерен править самостоятельно, не опираясь на первого министра. Король поспешил ослабить влияние тех, кто посягнул (или мог бы посягнуть) на его власть. Двор был шокирован тем, что Людовик изгнал из своего ближнего круга представителей древнего «дворянства шпаги» (это название они получили за право носить оружие). Принцы крови, священнослужители, кардиналы и маршалы Франции, высокое положение которых было обусловлено родом и давними традициями, были внезапно отстранены от власти и заменены «новыми» людьми из «дворянства мантии» (названо по профессиональному облачению), выходцами из технической или управленческой знати, которые знали, что в любой момент могут лишиться своего положения. От них не требовалось «четырех четвертей» благородной крови как доказательства благородного происхождения; своими титулами и рангом они почти полностью были обязаны королю.

Так же стремительно и беспощадно Людовик лишил родовое дворянство воинских привилегий (шпаги): он создал профессиональную армию, подчинявшуюся непосредственно ему. Эти новые силы были неповоротливы и продажны, однако у старого дворянства были подрезаны крылья, подорвано его положение и могущество. Чтобы ослабить его еще больше, Людовик вытеснил дворян из их привычных сфер влияния в Париже и родовых поместьях и потребовал пребывания (честь, от которой было опасно отказываться) при королевском дворе в Марли, Сен-Жермене и Версале. Сословным дворянам, вынужденно оказавшимся в изоляции при дворе, под строгим надзором короля, не оставалось ничего другого, как «играть в королевские игры» – по правилам, которые устанавливал только Людовик.

Последствия были драматичны: Людовик в буквальном смысле разрушил высшую знать, поставив под сомнение критерий, по которому традиционно с незапамятных времен определялся ее статус. Что привело к почти патологической одержимости «хорошими» браками (свежая кровь), происхождением, генеалогией, очищением (слабительными, клизмами, кровопусканием) и разделением на «истинных» и «ложных» аристократов. Особо выделяя этот момент (и подогревая чувство незащищенности), чиновники Людовика проводили обширные исследования родословных и требовали предоставлять подробную документацию. Мощная кампания по разоблачению «ложных» аристократов усилила тревожные настроения в обществе и втянула и старое, и новое дворянство («шпаги» и «мантии») на прочную королевскую орбиту. Что было явно политическим, но и (не в последнюю очередь) экономическим шагом. Монархия постоянно нуждалась в деньгах, а от знати постоянно были лишь убытки: французская аристократия по традиции была освобождена от налогов. «Простолюдинов», как раз плативших налоги, невозможно было выжимать еще сильнее. Зато пониженные в статусе «ложные» дворяне представляли собой (в этом и заключался фокус) новый источник доходов: их можно было заставить платить налоги. Еще более важным источником являлось честолюбивое и неустоявшееся новое дворянство: новые «аристократы» (зачастую из богатых буржуа) прокладывали себе путь в элиту, покупая должности у короля. Людовик использовал стремление к общественному признанию и статусности в политических и финансовых целях, создав при дворе затейливый, замкнутый, условный мир – постоянно действующую театрализованную демонстрацию иерархий и родословных, определявшую французское государство таким, как Людовик его представлял. Выхода практически не было: осуждать двор или короля было опасно – это грозило наказанием, унизительным лишением титула или того хуже, ссылкой.