Текст книги "Удивленный Христом. Мое путешествие из иудаизма в православие"

Из всех миссионерских проектов больше всего я принимал участие в уличном театре. Наша задача состояла в том, чтобы коротко и ясно представить квинтэссенцию христианской веры в небольших скетчах. Реквизит и декорации использовались по минимуму.

Актеров было около семи человек, среди них я и мой друг по Квинс-колледжу Чарли Леман. Еще в детстве он остался без родителей и был усыновлен чудесной немецкой семьей из Квинса, исповедовавшей лютеранство. Чарли в колледже изучал театральное искусство, а после выпуска решил вслед за мной перебраться на Западное побережье. Его присутствие очень ободряло меня и напоминало о доме.

Руководили труппой талантливые режиссеры Фрэнк Кауч и Юджин Баркетт. Мы сами писали сценарии и ставили серии из нескольких коротких (минут по десять) этюдов. В каждом ненавязчиво подавалась та или иная идея, заставлявшая зрителя задуматься. Нередко в основу действа ложились притчи из Писания или из других источников. Мой любимый скетч был основан на сюжете из «Щедрого дерева»[37]37
  «Щедрое дерево» (The Giving Tree) – книга американского писателя Шела Силверстайна, опубликованная в 1964 г. В основе сюжета притча о любви и самопожертвовании.


[Закрыть]. Дерево в данном случае выступало как метафора Бога. Мы связывали разные истории в серии с определенной христианской тематикой.

Для выступлений нам не нужна была ни сцена, ни звуковое оборудование, ни костюмы. И вообще никакие сложные приспособления не требовались. Мы не снимали помещений, не печатали афиш. Мы давали спектакли там, где гуляет много народу, – на площадях, в скверах и парках. Наш уличный театр был предельно прост – выходишь на улицу и показываешь представление. Труппа была мобильной, график работы – гибким, расходы – минимальными.

В Беркли на площади, где проводились городские собрания, находился так называемый фонтан Людвига. Иногда Джек Спаркс проводил в нем массовое крещение. Очень часто наш театр выступал именно на этой площади, причем на наши спектакли собирались сотни людей. Некоторые были негативно настроены по отношению к христианству, и играть для таких зрителей оказывалось непросто – но тем радостнее было получать теплый прием и аплодисменты остальной публики. Даже неверующие с удовольствием смотрели скетчи с консервативно-религиозным подтекстом.

Ежегодно летом мы проводили семинары, где обучали людей тому, что умели сами, – созданию уличного театра. В одной из таких программ присутствовал Ян Московиц, участник движения «Евреи за Иисуса» и, как и я, выходец из Нью-Йорка. В 1972 году он стал одним из сооснователей труппы «Театр Нового Иерусалима».

Надо сказать, что руководители миссии «Евреи за Иисуса» очень утилитарно подходили к просветительской работе, считая, что главное – донести саму Благую Весть, чтобы люди тут же решили пойти за Христом. В то же время оба наших режиссера полагали, что искусство обладает самостоятельной ценностью, а подача материала в любом случае должна стремиться к совершенству. Тогда спектакль станет настоящим драматическим произведением и будет иметь более глубокий смысл, чем простая и прямолинейная религиозная проповедь. Мы часто спорили об этом: в труппе находились горячие сторонники и первой и второй точек зрения. При этом и те и другие были категоричны и часто впадали в крайности.

Много лет спустя я прочел книгу «Добротолюбие». Ее греческое название «Филокалия» можно перевести не только как «любовь к добру, благу», но и как «любовь к прекрасному». И в текстах этой книги, написанных с IV по XV век святыми Православной Церкви, часто говорится, что стремление к красоте заложено в нас Творцом. Размышляя об этом, я пришел к выводу, что все подлинно прекрасное – в том числе и искусство – обладает особой ценностью. Прекрасное исходит от Бога, отражает Его творческую мощь, даже если в художественном произведении нет прямой привязки к христианской теме. При этом красота и сила искусства, оставаясь самоценными, имеют власть приводить людей к Богу. Так что в каком-то смысле представители обеих сторон в наших спорах были правы.

Глава 7
Почему Писания недостаточно?

В первые годы после прихода к вере значительную часть знаний о Христе и христианстве я получал за счет самостоятельного чтения Библии. К моменту поступления в колледж мне удалось раздобыть ее карманную версию, которую я всегда носил с собой. Я заучивал наиболее понравившиеся отрывки и часто повторял их про себя, особенно в моменты искушений. Иногда я цитировал их и вслух, когда хотел рассказать собеседнику о своей вере. Совершенно искренне я, вслед за апостолом Павлом, восклицал: «Все Писание боговдохновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности» (2 Тим. 3:16). Но, к сожалению, при этом я был совершенно уверен, что сам могу интерпретировать любые слова из Писания. Я выделил желтым фломастером любимые отрывки, посвященные Иисусу, однако обошел вниманием фрагменты о Боге Отце, Церкви, Крещении.

В те годы я воспринимал Библию довольно примитивно: как спущенную с небес инструкцию для жизни. Церковь мне была не нужна. Да, там можно найти хороших друзей и чуть больше узнать о Писании, но сделать себя совершенным христианином можно и самостоятельно. Я пытался выстроить себя «по книге», всерьез руководствуясь правилом sola scriptura[38]38
  «Только Писание» (лат.) – один из важнейших тезисов Реформации XVI в.


[Закрыть]. Весь механизм спасения представлялся ясным как день: Бог послал Своего Сына, от Них Обоих исходит Святой Дух, затем был создан Новый Завет, чтобы открыть людям путь к вечной жизни, и уже после завершения всех основных событий появилась на свет Церковь.

Почти сразу после обращения я оказался затянутым в своеобразный «сектантский» водоворот. Оказалось, что единства среди христиан нет и в помине: разные общины без конца конфликтуют друг с другом из-за расхождений по разным вопросам. Я столкнулся с этим явлением в первой же своей церкви – у пятидесятников. Я уже рассказывал, как почти сразу в этой церкви меня стали одолевать сомнения – является ли «дар языков» Божьим даром и можно ли считать, что если он дан, то ты спасен? Меня очень беспокоило, смогу ли я обрести вечную жизнь, если не владею глоссолалией? Этот вопрос был глубоко личным и очень важным. В некоторых общинах утверждали, что можно получить спасение и не имея этой способности. Другие настаивали, что это показательный признак. Все это меня страшно смущало, и я покинул пятидесятников, так и не найдя ответ.

Посещая другие общины и работая в различных христианских организациях и движениях, я завел прочную дружбу с убежденными христианами. Я очень уважал этих людей, и они оказали большое влияние на формирование моих богословских взглядов. Я все еще был неофитом, и мне приходилось разбираться в многочисленных противоречивых доктринах, чтобы понять, во что, в конце концов, я по-настоящему верю. Увы, мои друзья часто придерживались противоположных взглядов, и сложно было решить, чью именно сторону стоит принять. Мою душу терзали сомнения и страхи, я уставал и разочаровывался. Советчиков вокруг было много, но каждый твердил свое, и все подкрепляли свои сентенции неизменным: «Ведь об этом ясно написано в Библии!»

Я бывал на службах в нескольких баптистских церквях. Они заинтересовали меня отчасти потому, что крестивший меня пастор, Мойше Розен, был баптистом. Да и вообще у меня было много друзей, принадлежавших к этой деноминации. Баптисты убежденно говорили о том, что спасение – это рождение свыше и что люди спасаются одной лишь верой, а не добрыми делами.

В подкрепление своих слов они приводили стихи: «Ибо благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас, Божий дар: не от дел, чтобы никто не хвалился» (Еф. 2: 8–9).

Это хорошо согласовывалось с моим жизненным опытом: в один памятный день я пережил драматическое обращение. Но, с другой стороны, я знал добрых христиан, которые не могли назвать конкретную поворотную дату в своей судьбе, когда состоялось их «перерождение». Многие воспитывались в принадлежащих к церкви семьях, но при этом врастали в веру медленно, постепенно, без резких переломов и ярких событий. Эти люди помнили момент своего крещения в юном возрасте или момент воцерковления в более зрелые годы, но не могли отметить одномоментного, окончательного и бесповоротного обращения ко Христу.

Не только баптисты, но и лютеране верили в спасение одной лишь верой. С лютеранами я был хорошо знаком, потому что, как уже говорил, их община собиралась в соседней комнате с нашим сообществом IVCF в Квинс-колледже. Основатель этого течения, религиозный реформатор XVI века Мартин Лютер, заявлял, что христиане спасаются лишь верой – sola fide. Однако другие братья-христиане, с которыми я общался в колледже, были убеждены, что спасение – это процесс длиною в жизнь. Одной веры недостаточно, полагали они, необходимо подкрепить ее добрыми делами. Эту доктрину поддерживали пятидесятники, методисты, сторонники «Движения Святости»[39]39
  «Движение Святости» (Holiness Movement) – американское протестантское движение, возникшее в 40-х гг. XIX в. в среде методистов. В 1843 г. от Методистской церкви США отделилась Методистская уэслианская церковь. Ее сторонники основывались на учении Джона Уэсли о полной санктификации (освящении) христианина и о христианском совершенстве.


[Закрыть], некоторые из которых считали себя преемниками и учениками великого реформатора Джона Уэсли.

Они тоже апеллировали к Писанию, чтобы подкрепить свою позицию. Например, указывали, что отрывок, который так любят цитировать баптисты и лютеране (о спасении через веру по благодати, а не по делам), имеет продолжение: «Ибо мы – Его творение, созданы во Христе Иисусе на добрые дела, которые Бог предназначил нам исполнять» (Еф. 2: 10).

Более того: мне цитировали фрагмент из Послания Иакова, который, казалось, содержит утверждения, диаметрально противоположные тем, что приводит Павел в Послании к Ефесянам: «Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? может ли эта вера спасти его? <…> Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе <…> Видите ли, что человек оправдывается делами, а не верою только?» (Иак. 2:14, 17, 24).

Участники этого противостояния приводили целые списки цитат и с жаром доказывали свою правоту. Доводы обеих сторон казались мне чрезвычайно убедительными.

В бытность президентом университетского общества IVCF я познакомился с некоторыми членами Реформатской церкви, последователями так называемого «реформированного богословия». Его исповедовали двое моих ближайших друзей студенческой поры – Джордж и Гарри. Они возглавляли отделения IVCF в разных колледжах Нью-Йорка. Позже оба окончили семинарии, в том числе и Westminster Theological Seminary, и работали в различных миссионерских организациях. Они мне открыли третью точку зрения на спасение – так называемые «пять пунктов кальвинизма». Одним из наиболее ярких пропагандистов этого догмата стал современный теолог Фрэнсис Шеффер – очень уважаемый среди студентов проповедник, автор популярных книг.

Члены Реформатской церкви в своем понимании спасения строго следовали постулатам Дортского синода[40]40
  Дортский (или Дордрехтский) синод – собрание богословов Реформатской церкви в городе Дордрехте. В работе синода принимали участие английские, немецкие и швейцарские теологи. Синод сформулировал краткое изложение богословия кальвинизма в виде пяти тезисов, используемых многими церквями реформатского направления до настоящего времени.


[Закрыть] 1618 года. Тогда теологи заключили, что после нарушения запрета в Эдемском саду человечество оказалось «тотально греховным».

Люди порабощены злом, лишены свободы выбора и по собственной воле не могут вернуться к Богу. Согласно этой теории, человек может обрести спасение, только если Господь дарует ему таковое по Своей благодати. Те, кому Господь дает этот дар, не могут ему противиться. А те, кому Он не захочет его дать, никогда не смогут его добиться. Спасение каждого есть решение, принимаемое исключительно Богом, а не самим человеком.

Мои друзья из Реформатской церкви так же, как и все остальные, считали, что их взгляд основан исключительно на Писании. Они цитировали Послание к Римлянам: «…нет разумевающего; никто не ищет Бога» (Рим. 3: и), а также другой фрагмент: «Итак, кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает. Ты скажешь мне: „за что же еще обвиняет? Ибо кто противостанет воле Его?“ А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: „зачем ты меня так сделал?“ Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?» (Рим. 9:18–21).

Мне эти богословские построения казались ужасающими. Как же так: у меня нет никакой возможности самому возжелать спасения, потому что я «тотально греховен»? Я могу спастись, только если Бог решит спасти меня? А если Он решит, что мне надо погибнуть? Да, двое моих лучших друзей юности верили в эту теорию, но я принять ее не мог. Куда больше меня привлекали две другие гипотезы, сторонники которых дружно указывали, что Господь «хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (l Тим. 2: 4).

Дополнительно усложнял ситуацию вопрос относительно будущей участи нехристиан. Есть ли для них надежда на жизнь вечную? Одни говорили – да, другие – нет. Если у христиан настолько различались взгляды по такому базовому вопросу, как спасение, что же говорить о других, менее значимых моментах?

Так оказалось, что, сделав лишь первый шаг к более глубокому изучению темы спасения, я сразу столкнулся с очень противоречивым пониманием этого предмета. При этом я наблюдал, как внутри моего круга, среди знакомых верующих происходит «взрывное дробление»– образовывались мини-объединения и отделявшие себя от других движения, каждое из которых «оставалось верным Писанию», и все они горячо спорили друг с другом. Серьезные конфликты возникали по любому вопросу: харизматические дары, толкование пророчеств, форма поклонения Богу, Причастие, церковное управление и дисциплина, обучение новообращенных, нравственность, отчетность, миссионерская и социальная работа, ценность веры и добрых дел, роль женщины, экуменизм[41]41
  Экуменизм – идеология всехристианского единства.


[Закрыть]. А относительно Второго Пришествия вообще у каждого было свое индивидуальное мнение.

Мне все это не давало покоя. Абсолютно любой вопрос мог вызвать разногласия христиан. При этом мы все апеллируем к Писанию, говоря: «Если этого нет в Библии, я в это верить не буду». Все признавали авторитет библейского текста, но проблема коренилась не в нем, а в том, что у каждого из нас есть свое личное видение, своя интерпретация. На ней, а вовсе не на самом Писании человек и строит рассуждения и делает выводы. В наш век индивидуализма, когда независимая мысль и самосознание личности достигли ни с чем не сравнимых высот, каждый привык полагаться только на себя и стал сам себе «Папой Римским».

Плодами этого духа разделения стало предельное дробление внутри компании моих близких друзей. Образовалось много «микрокосмов», и в каждом царил богословский хаос. Он порождал в буквальном смысле тысячи независимых друг от друга общин и деноминаций – такого западное христианство не знало со времен начала Реформации в Европе.

В толковании Писания я пользовался достаточно простым правилом. Его можно коротко сформулировать так: когда прямой смысл отрывка понятен и согласуется со здравым смыслом, не ищи иного смысла. Мне казалось, что верные и честные последователи этого принципа смогут достичь подлинного христианского единства в постижении Библии.

Однако к большому моему удивлению, подход с точки зрения здравого смысла не вносил больше ясности и взаимопонимания, а вел лишь к путанице и вседозволенности в интерпретациях. Те, кто особенно фанатично старался следовать «букве», оказывались наиболее непримиримыми, агрессивными и склонными к расколу. Возможно, они сами не желали такого исхода, но факт остается фактом. Более того, я начал подозревать, что чем больше христианин держится за Библию как за единственный абсолютный источник духовного авторитета, тем более он проникается сектантским настроением. Только вдумайтесь, насколько нелепо, когда христиане жестоко конфликтуют из-за библейских стихов, посвященных любви!

Дух индивидуализма во мне укреплялся, мои суждения были все более радикальны, и в итоге к началу 1970-х годов я пришел к выводу, что ни одна из существующих церквей не следует Библии. В моем тогдашнем представлении, став членом любой общины, человек предавал свою Веру. Для меня «Церковь» означало «Библия, Бог ия». Подобное неприятие любых церквей согласовывалось с моим еврейским прошлым. Недоверие к ним было естественным: я полагал, что все они нарушили заветы Христа хотя бы в том, что учас твовал и в преследовании евреев в разные исторические периоды или просто пассивно соглашались с гонителями, не противодействуя им.

Но чем фанатичнее я относился к своим собственным идеям и выводам (признаю, что иногда я в своей категоричности был совершенно невыносим), тем больше я осознавал: тут что-то не так. Мой подход к христианству был в корне неверным. Духовная жизнь зашла в тупик.

Очевидно, мои личные представления о том, чем является Библия и чему она учит, уводили меня все дальше от подлинной любви и согласия с братьями по вере. А значит, я удалялся от самого Христа. Как сказал евангелист Иоанн: «Кто говорит: „я люблю Бога“, а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1 Ин. 4: 20). Стоило вспомнить, что не разобщенность и не ненависть, а совсем противоположные устремления привлекли меня ко Христу.

Я понимал, что решение проблемы вовсе не в том, чтобы поступиться верой или отказаться от Писания. Вероятно, нужно было изменить что-то в себе. Я стал изучать историю Церкви и читать о создании Нового Завета в надежде, что в итоге у меня сложится правильное отношение к Церкви и к Библии. И тут мне открылось нечто гораздо большее, чем я ожидал.

Изначально я полагал: то, что годилось для апостолов, годится и для меня. Тут и произошли первые неожиданные открытия. Я знал, что апостол Павел считал все Писание боговдохновенным (см. 2 Тим. 3: 16), но мне казалось, что в данном случае он подразумевал всю Библию – как Ветхий, так и Новый Завет. На самом же деле, когда Павел высказал это мнение, Нового Завета еще не существовало. И даже Ветхий Завет не был еще окончательно сформирован, так как иудеи еще не составили список книг, которые впоследствии стали считаться каноническими. Это было сделано уже в период расцвета христианства.

Изучая историю, я выяснил, что ранние христиане пользовались греческим переводом ветхозаветных текстов – Септуагинтой. Этот перевод, который начали делать в египетской Александрии в III веке до и. э., содержал расширенный набор канонических книг. Среди них были и те, которые называются второканоническими (или апокрифическими). Изначально по поводу них шли споры, но со временем христиане все же включили их в состав Ветхого Завета.

Затем в ответ на экспансию христианства, активно набиравшего силу, иудеи сузили канонический список, исключив из него второканонические тексты. При этом они продолжали считать их священными. Современный иудейский канон не был строго зафиксирован до III века и. э. Интересно, что большинство протестантов сегодня признают список тех ветхозаветных книг, которые входили в более поздний иудейский канон, а не в раннехристианский.

В апостольские времена, когда еще не было Нового Завета, равно как и «финальной версии» Ветхого, понятие «Писание» было куда более размытым, чем я думал поначалу.

Вторым большим открытием стало для меня осознание, что первый полный (в нынешнем понимании) список новозаветных книг появился только через триста лет после смерти и Воскресения Христа (он был предложен святителем Афанасием Великим в Пасхальном послании 367 года). Представьте себе соотношение времени написания книг и их утверждения в качестве канонических! Это как если бы конституция Соединенных Штатов была написана в конце XVIII века, а утверждена лишь в конце XXI!

Первые Евангелия были написаны через 30–60 лет после Христа. До этого в Церкви передавалось устное предание – то есть свидетельства очевидцев. Кроме того, существовали разрозненные доевангельские документы. Например, один из них цитируется в Первом послании к Тимофею (3:16) и во Втором послании к Тимофею (2:11–13). Литературные памятники, впоследствии сложившиеся в Новый Завет, существовали на том этапе лишь фрагментарно.

Когда свидетели проповеди Христа стали постепенно уходить из жизни, апостолы, направляемые Святым Духом, взялись за перо, чтобы сохранить и закрепить устную традицию и факты, отраженные в немногочисленных письменных документах. Они ждали, что Христос скоро вернется, поэтому, вероятно, не думали, что их письма и евангельские рассказы впоследствии сложатся в новую Библию.

Я выяснил, что в первые четыре столетия после Иисуса среди христиан были разногласия относительно того, какие книги следует включать в канон Писания. Первым, кто, согласно историческим данным, попытался создать канон Нового Завета, был Маркион, живший во II веке. Однако христианская община изгнала его и прекратила всякие контакты с ним из-за его еретических взглядов. Маркион хотел, чтобы Церковь ушла от иудейских корней, поэтому полностью отказался от Ветхого Завета. В его канон входили только отредактированные им самим Евангелия и десять посланий Павла. Не могу не отметить, как меня поразило то, что первая попытка создать единую книгу Нового Завета была предпринята еретиком!

Многие исследователи сходятся во мнении, что стремление ранней Церкви создать четко кодифицированный список христианских священных книг возникло именно как реакция на «извращенный» канон Маркиона. Разрушение Иерусалимского храма в 70 году, распад единой иудеохристианской традиции, а также опасения, что устная передача свидетельств о Христе каким-то образом прервется, – все это, скорее всего, заставило первых христиан осознать необходимость «стандартизации» списка книг, на которые смогут ориентироваться впоследствии все верующие.

В период, когда канон только формировался, в распоряжении большинства церквей имелись лишь немногочисленные апостольские тексты, а то и вообще никаких письменных документов не было. Библейские книги приходилось переписывать вручную, а это очень кропотливая работа! На нее уходила масса времени и усилий. Кроме того, практически все члены общины были неграмотными, поэтому прочитать драгоценные книги могли лишь единичные представители интеллектуальной элиты. Основная масса рядовых христиан знала Писания только по тем фрагментам, которые цитировались во время собраний. Это были Закон, Пророки, псалмы и некоторые первые «воспоминания» учеников Иисуса. Кроме прочего, процесс кодификации затруднялся из-за преследования христиан в Римской империи. Наличие довольно большого количества документов неапостольского авторства тоже мешало выработке единого канона.

Все эти исторические детали привели меня к третьему важному выводу. Раньше я почему-то наивно полагал, что в каждом доме и в каждой общине с самого начала существования Церкви имелся полный корпус Библии – Ветхий и Новый Завет. Было трудно себе представить жизнь верующих без Нового Завета. Но, как ни удивительно, они действительно обходились без него и, можно сказать, даже процветали. Тут я впервые понял, что Церковь – это нечто гораздо большее, чем просто записанное Слово.