Текст книги "Падение Левиафана"

Дисплей выдал что-то похоже на невероятно сложную паутину. Элви движением руки развернула ее и оглянулась на Джима.

Тот кивнул и ответил:

– Понятия не имею, что это.

– Связь между вратами, – сказала Элви. – Мы предполагаем, что излучение связывает врата, подобно связи между Карой и… алмазом.

– Врата говорят друг с другом? – удивилась Наоми.

– Мы использовали их как транспортную систему, но, видимо, это еще и система связи.

По шее у Джима поползли мурашки, он передернулся.

– Амос что-то говорил про свет, способный мыслить.

– Да, – согласилась Элви. – Одна из моделей довольно точно соответствует нейронной сети. Она небольшая, зато распространение сигналов имеет отчетливое сходство. Это всеобъемлющая сеть, где каждое соединение играет роль синапса, так что их получается около миллиона. Раз в десять меньше, чем в мозге плодовой мушки. Если разные частоты работают как отдельные соединения, им для ума домашней кошки понадобилось бы десять миллионов частот…

– Вы хотите сказать, что врата живые и мыслят? – спросила Наоми. Голос у нее вздрагивал, как от испуга.

– Нет. Но я этого и не отрицаю, хотя для биологического организма система довольно простенькая. – Элви помолчала. – Я надеялась вас успокоить.

– Не скажу, чтобы получилось, – проговорил Джим.

– Не получилось, – подтвердила Наоми. – Совсем.

Элви закрыла настенный экран и развернула к ним ладонник.

– Извините. Я так давно в этом купаюсь, что рада наткнуться на что-то не слишком ошеломляющее сложностью. Моя подруга по аспирантуре пять лет строила модель белковых каскадов в кишечнике окуня. От меня требуется проворачивать работу той же сложности за полчаса и по пять раз на дню. Бесчеловечное требов ание.

– От меня требуется посредством дерьмовой связи контролировать подпольное правительство тринадцати сотен систем с миллиардами людей, воображающих, что их дело главнее всех, – покивала Наоми. – Я вас понимаю.

– Дайте попробую еще разок, – предложила Элви. – Есть и хорошие новости. С тех пор как кольца начали излучать, ни в одной системе не случалось событий. Не было провалов сознания. Не менялись физические константы и законы природы. Не было новых Сан-Эстебанов с гибелью ничего не подозревающих беззащитных людей.

– Не понимаю я этого, док, – сказал Амос. – Они не могли этого прекратить.

– Они? – переспросила Наоми.

Амос кивнул на погасший экран, будто ждал от него объяснения своим словам.

– Те, кто все это построил. Они погибли. Когда у них началось, они этого остановить не сумели. Они закрывали врата, отгораживались карантином. Но ничто не остановило атаку.

– У них не остановило, – признала Элви. – Тем интереснее происходящее у нас. И еще один фактор – это их объединенное сознание. Среди прочих эффектов у людей возникало впечатление, что они проживают не свои жизни. Иногда эпизодические воспоминания. Иногда продолжительные. Ручаюсь, собранные полковником Танакой данные породят миллиард докторских диссертаций по кодированию биографической памяти, но одно впечатление то и дело повторялось: восприятие мужчины, существующего, но не здесь. О нем упоминали более двух процентов переживших событие. И мои данные с этим согласуются. Кара его видела. Этого другого.

Все обернулись к девочке. На минуту она показалась будто меньше ростом, беззащитнее. Просто девочкой, какой была когда-то. Элви ожидала ее ответа, но ответил ей Амос:

– Дуарте. Вы полагаете, что это Дуарте.

Фаиз пожал плечами.

– Он кардинально модифицирован технологией протомолекулы. Он выскочил из комы и пропал. А тут такое. Да, нам трудно предположить что-то еще.

– Так он что, не просто пропал, а испарился? Превратился в протомолекулярное привидение? – спросил Амос. – И скитается по сети?

На Джиме лица не было. Наоми взяла его за локоть, легонько пожала.

Кара смотрела на Амоса, и Элви не могла разобрать, неловко ей от его присутствия, или она ждет от него защиты.

– Что с ним произошло в физическом смысле, понятия не имею. Однако возможно, – сказала Элви, – что он… паразитирует на проводимых нами исследованиях. Видит то же, что и Кара с Амосом. А использует на свой лад.

– Что он вышел из комы еще могущественнее, чем был, – проговорил Джим.

– Это только гипотеза, – напомнила Элви.

– Что будем делать, если она подтвердится? – спросил Джим.

Элви взяла себя в руки.

– Я думаю, надо провести парное погружение. Подключить Амоса и Кару к отдельным системам датчиков, вывести катализатор, отправить их в библиотеку вместе. Имеется существенная вероятность, что вдвоем они сумеют лучше управлять происходящим, чем удается одной Каре.

– Управлять – это хорошо, – протянул Амос. – А если получится, что нам тогда делать?

– Попробуйте с ними поговорить.

Глава 28. Танака

Танака, еще проходя врата, не сомневалась, что след простыл, однако на подтверждение этой уверенности ушло время.

База Гевиттер была крупнейшим сосредоточением сил Лаконии в системе Бара Гаон. Она представляла собой три вращающихся кольца. Неподвижный сухой док в центре обходился без гравитации. Постоянный состав базы насчитывал почти семь тысяч военных и персонала. Вокруг все время патрулировали два истребителя того же класса, что и «Предштормовой», мониторили трафик в кольце и коммерческие рейсы в системе.

Бара Гаон стал важнейшим промышленным центром Лаконской империи. Ровно посередине зоны Златовласки располагалась планета с водой и почвой и с таким слабым наклоном оси, что смена сезонов ощущалась лишь легким намеком. При образовании этого шарика имела место значительная вулканическая активность, насытившая кору полезными ископаемыми, а почвенный слой легко адаптировался под земную органику. На орбите планеты висел комплекс Бара Гаон – огромное сооружение, составленное из корабельных верфей и требующих низкой гравитации производств.

Связав следящую систему Гевиттера с «Дерехо», они увидели, что кроме двух истребителей в Бара Гаоне имеются четыре спутниковых телескопа в глубоком космосе, три дюжины лаконских станций радионаблюдения и семьдесят три движущихся корабля.

И никто не видел, чтобы в кольцо входил «Росинант».

Правда, войдя в систему, «Росинант» мог скрыться при помощи подполья, но кто-то должен был заметить его при прохождении врат.

Танака поручила своей разведке хорошенько покопаться в прошлом губернатора, проверяя ее на связи с сопротивлением, но это уже для проформы. Танака не ждала, что они что-нибудь найдут. Просто она взяла ложный след.

– Похоже, это был тот грузовик с Фирдо, «Прощение», – говорил Боттон, присоседившись к ней за стойкой в баре для старшего офицерского состава. Положив свой терминал на стойку, он вывел объемную голографическую модель. – Бывший колонистский транспорт в коллективной собственности. Капитан Экко Леви.

Бар был обставлен в модном стиле «марсианской классики». Много искусственного дерева, зеркала из полированной стали, резные каменные столики. За столиками сидели несколько человек, болтали, пили и ели посредственные местные кушанья. Зато освещение было хорошим и музыка негромкой – не мешала тихой беседе. После недель на «Дерехо», когда перед глазами одна и та же обтянутая тканью переборка, даже поддельная древесина смотрелась роскошью.

– Не могли они намеренно сбить нас со следа? – спросила Танака, заранее зная ответ.

– Ни в каких базах разведки они не фигурируют. Если совпадение по времени нас и сбило, то без умысла с их стороны.

«Если совпадение нас сбило!» Дипломат этот Боттон. Но это ее задание, и цели выбирает она.

– Мы пошли по ложному следу, – сказала Танака.

– Похоже на то, – согласился Боттон.

Танака наградила его раздраженным взглядом. Не нуждалась она в его согласии. Боттон не изменился в лице. Будто ничего не заметил: помахал бармену и заказал себе вторую кружку пива.

Пока Танака мрачно перебирала дальнейшие ходы, бармен принес пиво и мисочку соленых хлопьев и сухих водорослей. И взглянул на нее, будто прикидывая, что безопаснее: спросить, что ей угодно, или притвориться, что ее здесь нет. Сделав верный выбор, он отошел, не сказав ни слова.

Подчеркнуто выдержав паузу, Танака заговорила:

– Проверю другие нити. Тем временем вы свяжитесь с разведкой. Со всеми кораблями и трансляционными установками сети. Идут они без транспондера, но профиль двигателя и корпуса «Росинанта» нам известен.

– Будет исполнено, – отозвался Боттон и собрался уходить, оставив почти не тронутое пиво.

– Альзо. Вернитесь к показаниям датчиков, принятым при нашем вхождении в пространство колец. Проанализируйте заново, исключив Бара Гаон. Мы могли что-то пропустить.

– Есть, есть, полковник.

– И доведите до всех, – продолжала Танака, – что обнаружение этого корабля – задача первостепенной важности. Недонесение расценивается как мятеж и карается отправкой в Бокс.

– Я думал, майор Окойе приказала разобрать Бокс.

– Построю новый.

– Понял, – отозвался Боттон и покинул зал с заметной поспешностью.

Она вызвала список личных сообщений и приступила к долгому делу: чтению ответов на запросы. Друзья и близкие знакомые Дуарте отрицали факт посещений, но опрос связей второй очереди еще продолжался. Танаке эта линия представлялась тупиковой, но на Лаконии остались люди, чья обязанность – это подтвердить, и пусть попробуют проволынить! Очида не прислал новых данных по изучению яйцевидных объектов. Она отправила запрос. Запрос встал в очередь. Сеть трансляторов была забита, передачам препятствовали помехи из колец. В ее списке висели три уведомления разведки о событиях на Сан-Эстебане и подсчете потерь, но она плохо представляла, что ей делать по этому поводу. Каяться, что вовремя не разыскала Дуарте, чтобы он?.. Чтобы что? Чтобы он это предотв ратил? Впрочем, в чем только ей не приходилось каяться.

Бармен осмелился вернуться:

– Вам что-нибудь принести, полковник?

Он послал ей через стойку самую дружелюбную улыбку.

– Содовой воды, – распорядилась она и наугад спросила: – Старшина?

– Младший лейтенант, – отозвался он, рискнул оторвать взгляд от стойки, чтобы посмотреть ей в глаза, но тотчас потупился. – Комендант против работы в баре рядового состава. Говорит, это вредит моральному состоянию.

– Их или нашему? – спросила Танака, глотнув налитой за разговором воды. Легкая лаймовая отдушка отдавала мыльным привкусом.

– Этого он со мной не обсуждал, – обронил бармен и хотел отойти.

– А все-таки, – сказала Танака. Он задержался. Вернулся. – Дерьмовое занятие для лейтенанта – разливать выпивку. Даже для младшего. Вдруг вы не о том мечтали, убиваясь перед экзаменами в академию.

Теперь бармен смотрел ей в глаза. Недурен собой. Темноволосый, темноглазый. На щеках намек на ямочки. Он должен был ее знать. Знать ее ранг и статус. Но, изо всех сил скрывая страх, он ответил:

– Да, полковник, не о том. Но я – лаконский офицер. Моя служба – угождать верховному консулу.

Он сумел вложить в эти слова намек на шутку, пусть даже и несколько натужную.

Танака ощутила в животе знакомое тянущее тепло. Она ему не доверяла. Она была зла на себя, на свое бессилие, а та засевшая в пространстве колец чертовщина уводила ее все дальше от неприятной истины. Она все время службы провела, питая и охраняя свои тайные жизни. Рисковать, не вполне владея собой, – непозволительно.

А все-таки…

– Слышали про Сан-Эстебан? – спросила она, не дав ему отойти. – Гнусное дело. Вот так взяли и прикончили целую систему.

– Да уж, – сказал он.

– Это связано с моей работой. С моим заданием. Подробностей, конечно, не будет. Но… не знаю. Вот мы есть, а вот нас нет. Без предупреждения. Без второй попытки. То же самое может случиться здесь, с нами, со всей станцией… – Она пожала плечами.

– Думаете, может случиться?

– Не знаю, – сказала она. – Но на вашем месте долгосрочных вложений бы не делала. Так, на всякий случай.

Он улыбнулся, и в улыбке был страх. Другой страх. Молодые не любят вспоминать, что смертны. Им от этого хочется доказать, что они живы.

– У вас имя есть, лейтенант?

– Рэндолл, – ответил он. – Лейтенант Ким Рэндолл, полковник.

Он лет на сорок младше нее. И в чинах между ними пропасть, которую он хорошо если к старости одолеет. И лаконский устав запрещает связи с младшими по званию, а при ее нынешнем статусе «омега» для нее весь флот адмирала Трехо – младшие. Зато тот же статус ставит ее практически вне закона и тем самым отнимает кое-что, ради чего стоило бы этим заняться.

Но она изголодалась. Не по сексу, хотя решить проблему собиралась через секс. По власти. По чувству, что она не слаба. Что способна утвердить свою власть над враждебной вселенной в форме тела этого мальчика.

– Ну что, лейтенант Рэндолл, – проговорила она. – У меня тут корабль в доке, да еще мне отвели комнату на станции.

– Неужели? – Ким двинулся от нее, вытирая на ходу барную стойку.

– Честное слово, – сказала Танака. – Хотите, покажу?

Ким окаменел, а потом снова посмотрел на нее. Смерил глазами, словно только сейчас увидел. Проверял, правильно ли понял, и прикидывал, хочется ли ему. А потом скользнул взглядом по раненой щеке и чуть заметно вздрогнул. Как пощечину отвесил. Она даже ощутила жар в этой порванной щеке.

На нее обрушилась волна эмоций, незнакомых, как полный автобус пассажиров. Неуверенность, стыд, грусть, смущение. Она каждую могла назвать и нечто под такими же названиями испытывала прежде. Но здесь было другое. Смущение жалило как в первый раз. Грусть несла с собой привкус печали, какой раньше не бывало. Стыд отличался от прежнего стыда кое-какими нюансами. Она знала род и вид этих чувств, но они были чужими. В ее сердце протянулись провода от толпы чужаков.

Ким как ни храбрился, а заметив ее смятение, дал слабину.

– Не думаю, что это хорошая мысль, полковник, – проговорил он, голосом выделив звание. Отказался. Подчеркнув, что он добрый законопослушный лаконец и дело вовсе не в ее изуродованном лице.

У Танаки загорелись щеки, зачесались уголки глаз.

«Чтоб меня, я готова расплакаться, потому что паршивый лейтенантик при баре счел меня не такой милашкой, чтобы мне вдуть. Да что это со мной?»

– Конечно, – сказала она, ужаснувшись своему севшему голосу.

Она встала, осторожно, чтобы не опрокинуть табурет, и отвернулась, пока хорошенький лейтенантик с бесстрашной усмешкой и ямочками на щеках не увидел ее слез.

– Полковник! – не то с удивлением, не то с испугом позвал Рэндолл.

Вот и хорошо. Пусть поволнуется. Танака ушла, не ответив.

Проходя к дверям, она поймала свое отражение в зеркале. Красную топографическую карту щеки. Стянутую кожу под глазом, чуть отвисшее нижнее веко. Белый хребет шва, наложенного школьным медиком, после того как Джеймс Холден разнес ей лицо.

«Я уродина?» – спросил тихий голосок в голове.

Не ее голос. Слабый. Детский. Танака почти различила лицо за этим голосом: рыжие кудряшки, зеленые глаза, нос в веснушках. Девочка взглянула на нее, чуть не плача, и ее слова разбили Танаке сердце. Память, явственная, как живая: слышишь боль в голосе дочки и хочешь стереть эти мысли и убить мальчишку, который сделал ей больно. Сознавая, что ни того ни другого не сумеешь. Любовь, боль и беспомощность.

У Танаки не было дочери, и не знала она этой чертовой девчонки.

Она так стиснула зубы, что в ушах загудела кровь, и воспоминание вылиняло. Она тронула пальцем навернутый на запястье ладонник и сказала: «Запишите меня на прием в медицинский отдел».

* * *

– Какую указать причину обращения, сэр? – спросила девушка. Наверное, ей не было и тридцати. Темноволосая, круглолицая, кожа смугловатая, любезность профессиональная.

«У меня с головой неладно, – мысленно ответила Танака. – Корабль начал уходить к голландцам и вернулся, и то, что его спасло, меня сломало. Что-то не так с мозгами».

– Я была ранена. – Она резким движением указала на свою щеку. – В поле. И с тех пор не посещала медицинский центр. Хотела бы… проверить, как идет восстановление.

– Я сообщу капитану Ганьону, что вы следующая на прием, – сказала темноволосая.

Она еще на свет не родилась, когда Лакония стала самостоятельным государством. Она не знала мира без врат. Танака смотрела на нее как на представителя другого вида.

– Вы можете подождать в приемной.

– Спасибо, – сказала Танака.

Через двадцать минут ей осторожно щупали и мяли лицо. Капитан Ганьон был невысок и худ, блестящие седые волосы торчком стояли над головой. Танаке он напомнил какого-то персонажа детской передачи. Зато говорил он густым суровым басом, подходящим для священника или распорядителя похорон. И, слыша его голос, она каждый раз представляла, что ей выговаривает кукла-марионетка.

На стене мерцали ряды изображений. Несколько снимков ее щеки изнутри и снаружи. Скан челюсти и зуба. Еще один – кровеносных сосудов лица. На сканах она яснее, чем в зеркале, различала рваную линию между старой кожей и новой, нарастающей. Ей стало не по себе при мысли, что в ней, заменяя старую плоть, растет что-то новое.

– Да… – В рокочущем басе Ганьона звучало недовольство. Может быть, ею. – Повреждения значительные, но это поправимо.

Он махнул рукой на снимок ее челюсти. На гладкой белой поверхности выделялись неровные зубцы: сломанный зуб, заросшие трещины.

– И щека, – без вопроса проговорила Танака.

Ганьон отмел напоминание пренебрежительным взмахом ладони.

– Полевая медицина недурна. Не скажу, что вас плохо залатали. Но текстуру и тон не подогнали. Если этим не заняться, будете ходить со щекой вроде попки младенца. Зато с сосудами медик «Ястреба» прилично справился. Меня беспокоили возможные повреждения челюсти. При угрозе отмирания кости пришлось бы замещать все разом. Однако…

Он указал ей на снимки внутренней поверхности рта, словно она могла судить о состоянии своего здоровья.

Танака попробовала представить свое лицо с замещенной челюстной костью, представила, сколько пришлось бы ждать срастания, как бесформенно обвисли бы губы. У нее кожа на голове натянулась. Хоть этого унижения она избежала.

– Сколько по времени?

Кустистые брови Ганьона шевельнулись парой потревоженных гусениц.

– Это существенно?

– Возможно.

Он сложил руки на коленях – как у статуи мадонны.

– Возможно, лучше отложить до окончания вашего текущего задания, а потом уж начать, – сказал Ганьон, выразив голосом глубокую озабоченность ее судьбой.

Рыжая малышка в памяти спросила, не уродина ли она. Беззащитность, словно без кожи осталась, и всепоглощающая боль любви к ребенку. Унижение звенело в ней как хрустальный бокал.

– К черту! – прошептала она, качая головой.

– Простите?

– Я говорю: нет. Начинайте сейчас же.

* * *

– Ты тут откуда? – спросили как будто издалека.

Танака хотела открыть глаза, но мир разгонялся на двадцать g, и веки весили по тысяче фунтов.

– М-м-м-мф, – сказала она.

– О, черт, прости, – уже поближе произнес кто-то. Мужчина. Хрипловат. Слева от нее. – Не заметил, что ты спишь. Просто не слышал, как тебя закатили.

– М-мф, – согласилась Танака, после чего кто-то прикрутил ускорение, и веки открылись.

Яркая белая лампочка обожгла глазные нервы. Танака зажмурилась. Попробовала нащупать себя руками, и что-то вялое, плюхающееся как полудохлая рыбина, запрыгало у нее по груди.

– Да ты погоди минутку, – сказал мужчина. – Ты, верно, после операции. Они уж отключают так отключают. Чтобы выкарабкаться обратно, нужна минутка.

Танака хотела кивнуть – голова перекатилась набок. Мир все убавлял разгон, она сумела вернуть голову на место и снова рискнула открыть глаза. Слишком светло, но лазерный луч уже не бьет в мозг. Она допустила ошибку, только не могла припомнить какую.

Она опустила взгляд на свое тело. Одето в больничный халат, до колена длиной. Из него торчат икры марафонца – худые, узловатые, все в шрамах. Руки бессильно лежат на груди. На тыльной стороне ладони оставили трубочку в вене.

Она пережила мгновенный приступ паники, а потом голос произнес: «Я в госпитале. Пластическая операция. Все хорошо». Этот голос – одновременно ее и чужой – ее успокоил.

– Ты в порядке? – спросил хриплый. – Или позвать кого?

– Не надо, – выдавила Танака. – Все хорошо. Просто пластическая операция.

Она спохватилась и не упомянула о том, что они в госпитале. Скорее всего, это и так известно.

Сила тяжести теперь ощущалась как обычная треть g станции Гевиттер. Танака рискнула повернуть голову, чтобы взглянуть на говорящего.

Оказалось, что его почти не видно из-за окружавшей кровать медицинской аппаратуры. Неудивительно, что он не заметил, как ее вкатили в палату. А Танаке была видна его макушка – светлые волосы с сединой, подстриженные коротко, по-военному. В ногах кровати, по другую сторону от приборов, торчала мозолистая ступня.

– Хреново должно быть, а? – сказал хриплый.

– В меня стреляли, – ответила Танака, не успев даже припомнить. «Ты еще не отошла от наркоза, – напомнил внутренний голос. – Думай, что говоришь. Секреты держи в секрете».

– В лицо? – с сиплым смешком осведомился хриплый. – Знаешь, после выстрела в лицо мало кому требуется пластика. По мне, если тебе понадобилась заплата, ты уже победительница. Поздравляю с новым днем не в утилизаторе.

– Однако это больно.

– Да, еще бы нет. Ручаюсь, что больно. – Хриплый снова сипло хихикнул.

– А у тебя? – спросила Танака.

– Можно сказать, только лицо и цело. Гнались за контрабандистами на патрульном скифе. Думали проследить до места доставки. Паршивый каменюка, астероид не многим больше нашего кораблика. Подошли поближе, осмотреть…

Он замолчал. Танака ждала, гадая, уснул раненый, или воспоминания слишком мучительны для рассказа.

– А эта хрень как рванет! – просипел хрипатый. – Целиком. Никакие не контрабандисты. Подпольщики сраные, устроили ловушку на лаконцев. Скиф смяло, как ту фольгу. Рики с Гелло даже не узнали, что их убило. А меня облепило, словно нарочно отрезало, без чего можно обойтись, и в то же время не дало истечь кровью.

Юмор старых вояк: друзья погибли, я ранен, и неизвестно, выживу ли, – разве не смешно? – скрывал симфонию горя, но Танака ее расслышала. Не в первый раз.

Она могла разделить его чувства. Отчасти и разделяла. – Соболезную твоей потере, – сказала она.

Руки и ноги у нее закололо иголочками. Она на пробу сжала кулаки. Слабее новорожденного, но пальцы послушались. Для начала неплохо.

– Угу, – отозвался хриплый.

«Соболезную твоей потере» – пустые слова, которыми отзываются на грустную историю незнакомца. Хриплый это знал, и Танака тоже.

– Я потеряла брата, – сказала она голосом, севшим от невыносимой тоски. Брата у нее никогда не было.

– Взрыв? – спросил он.

– Альпинист, погиб в горах, – ответила она. И увидела лицо и скорчившееся под обрывом тело. Веревка лежала на нем змеиными кольцами. Огромная печаль, явившаяся вместе с воспоминанием, грозила ее смыть.

«Что с тобой? – спросил голос в голове. – Зачем ты ему врешь?» Но она не лгала. И единственный ответ – вырвавшийся из груди всхлип.

– Эй, – сказал хриплый, – ты держись. Меня тут собрали как надо. В смысле, жаль, что Рик с Геленой не выбрались, но такая работа, да?

«Я не по тебе плачу», – хотела сказать Танака, но плакала и по нему тоже. И по брату, сорвавшемуся со скалы, – она помнила, как он обнимал камень под утесом, какие пустые у него были глаза. И еще она плакала по Гелло и Рики, по всем, кто не выкарабкался, когда мир разнесло бомбой. А больше всего – от страха. «Что со мной творится?»

– А я старшина Бирд, – сказал хриплый. – Льяс Бирд. А ты?

«Не знаю».

Ответить Танака не успела. Открылась дверь, вошел, азартно стуча пальцами по терминалу, Ганьон. Увидев, что она очнулась, он пришлепнул терминал к предплечью, и пластинка обвила ему руку.

– Рад видеть вас в сознании, полковник, – сказал Ганьон.

– Черт, простите, что надоедал разговорами, полковник, – испугался Бирд.

Танака по голосу поняла, что с «полковником» прежнего разговора уже не будет. И ощутила непривычный укол сожаления.

Ганьон, вовсе не обратив внимания на Бирда, занялся показаниями приборов.

– Эй, старшина, – позвала Танака.

– Слушаю, полковник!

– Ты держись, солдат. Мы оба отсюда выберемся.

Просто я первая.

Ганьон взглянул на обернутый вокруг запястья терминал и похлопал Танаку по руке.

– Кажется, все нормально. Теперь отдыхайте, а завтра вас отпустим. Запишем на дальнейшие процедуры в ближайшие…

– А старшина Бирд? – спросила Танака.

– Кто? – растерялся Ганьон.

– Старшина Бирд. На соседней койке. Как с ним?

Ганьон только мельком взглянул в сторону Бирда.

– А, понимаю. Боюсь, он не мой пациент.

Врач снова занялся терминалом.

Все произошло помимо сознания. Так силовая броня исполняет запрограммированный порядок действий. Тело резко включилось в работу, хоть сейчас в рейд. Несколько секунд она смотрела, что набирает у себя на запястье Ганьон.

Щелк.

Она прижимала Ганьона к кровати, коленями на плечах, кулак снова бьет в его ошарашенное, перепуганное, залитое кровью лицо.

– Я, на хрен, спрашивала, твой ли он пациент? – услышала она собственный вопль и вогнала левый кулак ему в глаз – трубочка капельницы вылетела, брызнула кровь. – Я ни хрена не спрашивала, твой ли он пациент!

В жилах пела кровь. Она чувствовала себя большой, могучей, живой – как часто бывало в деле. А потом словно в лицо холодной воды плеснули – она пришла в себя и очень испугалась. Слезла с кровати, сделала шаг назад. Ганьон сполз на пол и тихо поскуливал.

– Полковник.

Она перевела взгляд на Бирда. Теперь, стоя, она видела его лицо. Круглые голубые глаза. И погрозила ему пальцем.

– Я присмотрю, чтобы тобой занимались как следует, – пообещала она. Но в глубине сознания кто-то тихий и маленький, наблюдавший все это со стороны, подумал: «Мне конец».

– С-спасибо, – выговорил Бирд. – Я ничего, полковник. Я в порядке.

– Я присмотрю, – повторила она.

Развернулась и промаршировала к двери. Двое вооруженных охранников шагнули навстречу и попятились. Больничный халат сполз с плеч, она его подхватила, чтобы не сверкать грудью на весь коридор. Ее задницу, наверное, уже видела половина медиков Гевиттера. Все это казалось очень далеким.

Прошли часы или секунды, пока она оказалась перед столом в приемной. За ним сидела та же темноволосая девушка. Беспомощные молодые глаза округлились при виде нависшей над ней Танаки.

– Вы меня знаете?

– Да, полковник.

– Хорошо. – Танака глубоко вздохнула, выровняла позвоночник и проговорила, произнося каждый звук так отчетливо, как только позволяли раны и повязки: – Я хотела бы пройти психиатрическую экспертизу.