Текст книги "Няня"

1979

Ханна пишет письмо Джин, рассказывая о романе, который у нее завязался с работодателем, и с восторгом подчеркивает, что теперь они с мужчиной не только занимаются любовью. Бывает, что выпьют по фужеру вина или побалуются кофейком в течение дня. Как-то вместе посетили спектакль в школе младшего сына, и их там даже приняли за семейную пару. Забавно, правда? На обратном пути заскочили в закусочную, поели карри. Жены дома не было, мальчики ушли в гости к другу. Похоже, они с любовником все лучше узнают друг друга.

Отправленное подруге письмо возвращается обратно; к нему приложена короткая записка от Артура Вейгонера, который сообщает, что Джин его бросила. Артур не знает, куда она делась. Джин – настоящее чудовище, никчемная лгунья, совершившая обреченную на провал попытку стать хорошей женой. Артур не желает слышать ее имени и просит Ханну ему больше не писать. С одной стороны, Ханна в шоке, с другой – рада, что подруга ушла от этого парня. Обаяния в Артуре не больше, чем в хорьке. Она надеется, что Джин как-нибудь ей напишет – не хотелось бы совсем уж терять с ней связь.

Наступает день, когда хозяин дома сообщает Ханне: его супруга считает, что старшего сына следует отдать в закрытую школу.

– Мальчик расстроен, – огорченно вздыхает любовник.

– Элитный интернат – то, что нужно твоему Хью, – успокаивает его Ханна, ловя себя на мысли: скатертью дорожка…

– Закрытая школа – не самое приятное место, – говорит мужчина. – Во всяком случае, та, в которой учился я, была ужасна.

– Не думаю, что все подобные заведения плохи.

Начинается учебный год, и Ханна ликует: Хью уезжает! Ему собрали огромный чемодан, купили дорогущую школьную форму. Пусть валит, строптивый выродок! Ну и физиономия… Словно его отцовским ремнем выпороли. Ханна, встав между матерью и младшим сыном, радостно машет ему вслед. Хью мрачно смотрит через заднее окно машины, и его лицо напоминает маленькую тусклую луну.

Младший мальчик все так же очарователен и предан Ханне, словно щенок; хозяйка дома едва ли не круглые сутки проводит в своей студии. Безумные приступы работоспособности перемежаются у нее тяжелыми депрессиями, так что любовников она почти не беспокоит.

Ханна идет на все, чтобы угодить ее мужу: печет торты, перекладывает его сложенную в комоде одежду пакетиками с лавандой, подает ему чинзано, нарядившись в костюм французской горничной. Пикантно, облизывается он, делает глоток вина и с вожделением на нее набрасывается.

Жене она тоже преподносит маленькие подарки: то соберет для нее маленький букет цветов в заросшем саду, то приготовит чайку с бисквитами. Чай со сладким хозяйка дома обожает, и аппетит у нее хороший.

– Господи, когда-нибудь меня разнесет с этих бисквитов! – смеется она каждый раз, когда Ханна появляется с подносом на пороге студии, однако уминает сладости за обе щеки.

Разумеется, она не замечает, что в ее еду подмешан порошок из «пилюль счастья», так как Ханна очень осторожна. Сперва она подсыпает совсем небольшие дозы, экспериментирует. С Хью получилось неплохо, почему с его матерью должно выйти иначе? Посмотрим, что будет. Ханна не знает, сколько пилюль ежедневно принимает в своей студии художница, и знать не хочет. Это не ее забота.

Как-то раз женщина не возвращается в дом, хотя на дворе уже ночь. Ханна бросает взгляд на студию из окошка кухни. Свет не горит… Странно, ведь художница точно внутри. Ханна немного паникует, однако старается взять себя в руки.

Время позднее. Любовника пока нет, однако он приедет с минуты на минуту. Младший мальчик спит крепким сном.

Наконец в двери поворачивается ключ, и Ханна вскакивает, готовясь бежать навстречу. Сейчас она скажет, как обеспокоена отсутствием хозяйки дома. Неожиданно для нее снизу раздается женский голос.

– Какой огромный у тебя дом!

Ханна останавливается на полушаге.

– Тс-с, – шипит художник, и девушка хихикает.

Какой игривый смешок…

– Если хочешь, можем немного выпить у меня в студии, – бормочет художник. – Заодно покажу тебе, над чем сейчас работаю.

– Звучит заманчиво!

Скрипят ступеньки – парочка поднимается наверх. Ханна отходит в глубь коридора и прячется в тени. Девушка откровенно виляет бедрами. Волосы у нее длинные, до самых ягодиц. Мужчина, отстав от нее на шаг, как завороженный, пялится на ее задницу. Грязный ублюдок… Ханна прикрывает рот рукой и молча провожает их взглядом. Дверь студии закрывается, и Ханна неслышно крадется вперед.

Она долго стоит на лестничной площадке. Ритмичный скрип дивана доносится из студии даже раньше, чем она ожидала. Пружины взвизгивают все быстрее и быстрее, из-за двери несутся приглушенные охи и вскрики. Ханна ждет до тех пор, пока темп страстного сношения не ускорится еще. Вот сейчас у него на висках набухают толстые вены… Она распахивает дверь студии.

– Себ, – говорит она, лихорадочно блестя глазами. – Боюсь, с твоей женой что-то неладное…

Пока художник со своей супругой находится в больнице, Ханна собирает чемодан. Младший сын так и не проснулся, и она тихонько целует его в лоб.

– Ты чудесный мальчик. Я буду по тебе скучать…

Она крадучись спускается по лестнице, волоча за собой тяжелую сумку. Родители художницы сидят на кухне. Старики белы как мел, у них шок. Ханна приготовила им чай, однако он так и остался нетронутым.

Из дома она уходит не прощаясь.

Сидя в следующем в Лондон автобусе, Ханна зачарованно смотрит на свое отражение в темном окне: сквозь вспышки фар и светофоров все же видно, что на ее щеках блестят слезы.

На коленях у нее лежит блокнотик, в который она обычно кое-что записывает для памяти. Открыв чистую страничку, Ханна пишет, приноравливаясь к тряске: Он должен быть мне верен. Я должна стать для него самой важной женщиной в жизни. Каждое предложение она подчеркивает двойной линией, а между ними рисует маленькое сердечко. Ее успокаивает ровный шум мотора; разочарование постепенно уходит, и Ханна начинает задумываться о будущем. Кто станет моим единственным?

Одно ей известно точно: ее избранник будет богат. Но кто он? В ее голове мелькает множество мужчин, которых она знала, за которыми наблюдала на экране телевизора, которыми восхищалась в кино. Их образы выстраиваются в своеобразный коллаж. Любой из них подойдет. Ханна засыпает с улыбкой на губах. На следующий день она снимает жилье в городе и только тогда с тоской вспоминает о Джин. Похоже, теперь они потеряли друг друга навсегда.

Джо

Со временем начинаю узнавать некоторых людей на вокзале. В двенадцать минут восьмого утра наше маленькое сообщество исправно садится в поезд до Лондона. Одеты все по-городскому и выглядят несколько неуместно на нашем простеньком деревенском вокзальчике. Собственно, это всего лишь маленький зал ожидания между двумя открытыми платформами. Воздух здесь затхлый.

Параллельно железнодорожным путям протекает канал, который приковывает к себе взгляды сонных пассажиров. Речка тихая и живописная. Однажды наблюдала из окошка ужасную сценку: водяная курочка жестоко клевала в голову самого слабенького из своих птенцов, а остальной выводок возбужденно прыгал вокруг.

Подъезжаем к Паддингтонскому вокзалу, когда приходит текстовое сообщение от Ханны.

Забыла спросить: ты ведь говорила с Руби по поводу интернета?

О-ля-ля… Время от времени я просматриваю ленту дочери в «Инстаграме», иногда спрашиваю, о чем они разговаривают со сверстниками в чате, однако на этом мой контроль обычно заканчивается. Совсем вылетело из головы.

Планировала поговорить в эти выходные.

Не забудь!

Ни в коем случае.

Если хочешь – я напомню.

Вряд ли в этом есть необходимость. На меня накатывает легкое раздражение, и все же элементарная вежливость требует ответить.

Да, если можно.

Голова у тебя – что решето. Но не волнуйся, я от тебя не отстану!

– Бодро выглядите сегодня, – замечает Фавершем.

Он сидит в кабинете на месте Клеменси, едва уместившись за ее столиком.

– Я и чувствую себя соответственно.

– Вот и отлично!

– А где Клеменси?

– У нее мигрень, пришлось ее отпустить.

Я снимаю пальто, однако Фавершем меня останавливает:

– Не раздевайтесь. Наш уважаемый покупатель, претендующий на «Ванитас», желает еще кое-что выяснить о картине. Конечно, для нас это лишняя головная боль, но не смогли бы вы сделать мне одолжение? Не возражаете посетить библиотеку в галерее Курто? Вдруг удастся там что-то накопать…

– Неужели ему недостаточно фотографии из семейного альбома? Я считала, что мы уже на финальной стадии.

– И да и нет, – вздыхает Джейкоб. – Клиент хочет знать, кто был собственником картины до того, как ее приобрел ваш дед. В принципе, я пока готов терпеть капризы Поля, потому что он особо не торгуется. Если же придирки будут продолжаться, скажу, что у нас есть еще один покупатель, который спит и видит, как бы заполучить «Ванитас».

– Сто лет не рылась в архивах, – говорю я.

– Что ж, желаю получить удовольствие, дорогая. Сегодня вы сполна насладитесь затхлым пыльным величием библиотеки «Уитт».

Конечно, Фавершем – тот еще пошляк, и все же чувства юмора у него не отнять.

Библиотека «Уитт» находится в подвале галереи Курто. Дорогу к ней я помню наизусть и даже испытываю приступ ностальгии.

– Какая область вас интересует? – спрашивает меня библиотекарша, оформляя читательский билет.

– Голландия, восемнадцатый век, натюрморты.

– Хм, на этой неделе такая тематика пользуется спросом.

Вероятно, библиотекарша шутит. Она поглядывает на меня поверх очков в кричащей оправе.

– Третий стеллаж, в конце ряда с левой стороны. Мы закрываемся в четыре.

Стеллажи забиты до отказа зелеными папками, одинаковыми по размеру, однако отличающимися по оттенку. В разделе, посвященном Рашель Рёйш, содержится около сорока репродукций, в основном – черно-белых, и я начинаю их листать. Подобраны они в хронологическом порядке, так что «Ванитас» я нахожу примерно в середине стопки. У меня екает сердце. Репродукция представлена в виде небольшой вырезки из журнала по изобразительному искусству. Имеется статья, посвященная выставке шестьдесят четвертого года в Национальной галерее. Есть там упоминание и о нашей картине:

Выдающаяся «Ванитас» от Рёйш любезно представлена Паулем Кёнигом.

Фотографирую вырезку и укладываю ее обратно в папку. Итак, дальше мой путь лежит в Национальную галерею. Пересекая Трафальгарскую площадь, задаю в поисковике «Пауль Кёниг». Информация в «Википедии» довольно лаконичная: Пауль Кёниг положил начало своей коллекции после покупки собрания картин у своего друга, еврейского арт-дилера Михаэля Рота, который сразу после этого покинул Германию. О Роте больше никто не слышал, а для Кёнига, похоже, сделка оказалась весьма выгодной.

В архивах Национальной галереи меня вежливо, но твердо разворачивают: я не успела согласовать свой визит. В итоге меня записывают на понедельник.

– Ничего страшного, – успокаивает меня Фавершем. – Найденная вами фотография – уже замечательное открытие. Мы немного позже встречаемся с клиентом в ресторане. Не возражаете рассказать ему лично о своей находке?

– С удовольствием, – соглашаюсь я.

Все-таки без Клеменси мне намного проще. Можно не скрывать, насколько я заинтересована в продаже картины.

– Уже потираете руки, Джослин? – изящно выгнув бровь, усмехается Фавершем. – Мне приятен ваш энтузиазм по поводу предстоящего получения комиссионных.

– Ничего подобного!

– Вы маленькая лгунья.

– Как вы смеете! Я никогда не лгу! – в шутку возмущаюсь я. – Просто иногда кое о чем забываю.

По пути домой останавливаюсь у супермаркета в Пьюси. Ханна просила меня о короткой встрече в местном пабе. Вроде бы хочет о чем-то сообщить. Супермаркет закрыт, и на парковке машин почти нет. Уже темно, а освещение здесь совсем тусклое. Отблески света падают на стебли длинной травы, пробивающейся между крошащимися бетонными плитами.

Выхожу на главную улицу. Ага, вот и Ханна, стоит у банкомата на другой стороне дороги.

Открываю рот, чтобы ее окликнуть, однако не издаю ни звука: Ханна со странным выражением лица изучает распечатанный чек. Я делаю несколько шагов назад, а она вынимает карту, вновь вставляет ее в приемник и нажимает несколько клавиш. Наконец няня отходит, а я, минуя банкомат, не могу сдержать любопытство. Новый чек Ханна не забрала, и я вытягиваю его из прорези.

Доступные для списания средства отсутствуют.

Повременив несколько минут, нагоняю ее уже у паба.

– Могу тебя угостить? – спрашивает Ханна.

– Нет, угощение с меня. Я настаиваю.

Денег у меня почти нет, однако у няни-то на балансе ноль…

– Как дела? – усаживаясь за столик, спрашиваю я.

– Хотела обсудить происшествие с хомяком. Знаю, вы с Руби считаете, что дверцу клетки не закрыла леди Холт, поэтому не буду скрывать: за день до того Руби сама оставила ее открытой. Обычная оплошность, и ничего страшного не случилось. Прутик не сбежал, но я объяснила твоей дочери, как важно быть внимательной. Не хочу сказать, что она не заперла клетку второй раз подряд, и уж тем более, что Руби лжет. Просто тебе следует знать, что она уже проявляла подобную небрежность.

– Руби клялась, что она тут ни при чем, к тому же в спальне были влажные следы. Наверняка зверька выпустила мать.

– Разумеется, я не могу сказать, как именно это вышло, но твоя дочь иногда обманывает старших. В принципе, для ребенка ее возраста это обычное явление, и все же нам с тобой нельзя допускать, чтобы это вошло в привычку. Дело в том, что она склонна к излишнему риску: например, раз за разом забирается на стену вокруг сада. Сама помнишь – однажды она уже оттуда свалилась, и слава богу, что все обошлось небольшими царапинами. Стена для нее – словно горящая свечка для мотылька. Руби не может сдержаться, хоть я не раз ее предупреждала об опасности. Детям свойственно считать, что они неуязвимы, однако оступиться может каждый, и Руби не исключение.

– Ты права. Крис поощрял склонность дочери к приключениям, и меня ее отвага порой заставляет нервничать.

– Вот именно. Один раз соскользнет нога – и этого достаточно.

Мне становится не по себе, и Ханна кладет руку мне на плечо.

– Не переживай так сильно, дорогая. Мы с тобой сделаем все, чтобы жизнь Руби была стабильна. Хочешь не хочешь – придется установить для нее определенные ограничения. Мы справимся. Поможем девочке совладать и с горем, и с излишней импульсивностью. Кстати, я уверена, что эти явления связаны. Пройдет какое-то время, и Руби полностью придет в себя. А теперь прошу извинить, мне нужно посетить комнату для девочек.

Сижу, грея в ладонях бокал пива. Думаю о Руби, когда кто-то касается сзади моего плеча.

– Антеа! Как у вас дела?

Выглядит она отлично, давно не видела ее такой спокойной.

– Это Алан, – представляет она своего супруга, добродушного мужчину, и мы обмениваемся рукопожатиями.

Антеа роется в сумочке.

– Вот, хотела вернуть. – Она протягивает мне большую связку ключей. – Это запасные ключи, подходят ко всем комнатам. Простите, что не отдала раньше.

– Ничего страшного, спасибо.

– Полиция еще не выяснила, кому принадлежали останки из озера?

– Мне об этом ничего не известно.

– Озеро испорчено, – вздыхает Алан. – Теперь в нем не только купаться не хочется, но и рядом находиться страшновато. Ни за какие коврижки даже ноги там не намочу.

– Наверняка это не первый и не последний труп в тамошних водах, – замечает сидящий у стойки бара посетитель. – Холты всегда были не самой приятной семейкой. Тут каждый знает, что поэтому ты и уволилась, Антеа. Наверняка ведь опасалась за свою жизнь? Новую экономку в Лейк-Холл в наших краях найти точно не получится.

Антеа лишь качает головой. Ханна, возвращаясь из дамской комнаты, останавливается и прислушивается к разговору.

– Прошу прощения, – перебивает она. – На что это вы тут намекаете? Имейте хоть каплю уважения к этой чудесной молодой женщине и к ее семье, ведь Холты немало сделали для местных. Полагаю, не следует оскорблять и память несчастного утопленника. Стыдно сидеть тут и распускать слухи. Сами-то вы что такого сделали в жизни, есть ли чем гордиться?

Антеа с мужем явно смущены, а человек за стойкой, отвернувшись, утыкается в свою кружку. Наконец наша бывшая экономка выходит из паба, обменявшись с Ханной легким кивком.

– Спасибо тебе, – откашлявшись, бормочу я.

– Да не за что. Сплетни приводят меня в ярость. Ни один человек не заслуживает, чтобы о нем судачили.

– Конечно, – вздыхаю я. – Все никак не привыкну. Как у тебя дела дома?

– Мне так понравился коттедж, но сегодня меня огорчили хозяева. Впрочем, не буду взваливать на тебя мои проблемы.

– Ничего страшного, Ханна. Расскажи, что случилось?

– Владельцы решили начать реконструкцию коттеджа раньше, чем планировали, так что просят его освободить. Сомневаюсь, что удастся найти жилье близко к Лейк-Холлу. К тому же тяжеловато содержать машину – она и так уже обошлась мне в целое состояние.

– Ты хочешь сказать, что не сможешь больше у нас работать?

– В этом-то и вся соль. Не слишком представляю себе, куда придется переехать.

И тут меня осеняет. Волнуюсь, стоит ли рассказывать Ханне о моей грандиозной идее. Пожалуй, она слишком смелая, к тому же рановато об этом говорить. С другой стороны, что я теряю?

– Как смотришь на то, чтобы переехать в Лейк-Холл? Можешь жить у нас бесплатно, платить тебе буду точно так же, как и сейчас. Единственная разница в том, что у тебя прибавится несколько дополнительных часов, но они компенсируются бесплатным проживанием. И для меня присутствие дееспособного взрослого человека станет огромным подспорьем.

– Убираться в доме я не буду, Джослин.

– Я на этом и не настаиваю. Мать продолжает рассматривать вариант с новой экономкой. Просто твоя занятость в качестве няни возрастет, зато ты сможешь в любое время пользоваться свободной машиной из нашего гаража. Что скажешь? Я буду рада, если ты поразмыслишь над моим предложением. Твоя старая комната в мезонине тебя ждет. Если не хочешь на третий этаж, можно выбрать свободную спальню на первом.

– Очень щедрое предложение… Честно говоря, я даже думаю, что, наоборот, должна внести какой-то вклад в финансы Лейк-Холла, только не уверена, что смогу это сделать.

Идея с каждой минутой захватывает меня все больше. Ханна на мели, я тоже в стесненных обстоятельствах. Похоже, мне удалось найти прекрасное решение проблемы.

– Даже не думай! Ты помогаешь мне воспитывать дочь, ты – идеальная няня. Это и есть твой самый большой вклад.

– Осмелюсь спросить: что скажет твоя мать?

– Ну, она пока не в курсе – меня ведь только что осенило. А куда ей деваться?

– Я не хотела бы стать яблоком раздора.

– По-моему, только ты способна остановить меня, когда я собираюсь ударить ее чем-нибудь тяжелым. Так что все наоборот: жизнь в Лейк-Холле станет гораздо проще.

По лицу Ханны пробегает слабая улыбка. Надеюсь, она склоняется к тому, чтобы ответить согласием.

– Ты в буквальном смысле слова спасешь мне жизнь! Ты ведь никогда меня не подводила, Ханна…

– Ну, так или иначе, ничего более дельного я все равно придумать не могу. Вернуться в семью Холтов, получить возможность воспитать новое поколение – это нечто особенное.

– Вот и отлично! Буду тебе благодарна, если пока воздержишься от разговоров на эту тему с матерью. Хочу дождаться подходящего момента и сама с ней все обсудить.

Вирджиния

Элизабет рассказывает по телефону, что к ней наведывалась полиция.

– У меня сердце ушло в пятки, когда открыла дверь, – тараторит она. – Выяснилось, что хотели поговорить о вашем черепе. Естественно, сказать мне им было нечего. Только я как раз в этот день делала наброски для нашего маленького проекта, так что пришлось прятать их под овощами с грядки. Один из детективов заинтересовался моделью руки, представляешь? Пришлось сочинять на ходу. Почувствовала себя Роальдом Далем[3]3
  Роальд Даль – британский писатель, автор романов, сказок и новелл.


[Закрыть], честное слово! А, вот еще что: они показали мне фотографию реконструкции лица по черепу. Ты ее еще не видела?

– Нет.

– Лицом этот персонаж немного напоминает Ханну – во всяком случае, насколько я ее помню. Потрясающая работа!

– Ты… уверена?

– Не на сто процентов. Наверное, даже не на шестьдесят. Какое-то сходство есть. Может, просто форма головы, не знаю. Глупости, конечно, – ведь это невозможно.

– Невозможно… – повторяю я.

Элизабет вполне могла ошибиться. А если нет? Мне очень хотелось бы самой взглянуть на реконструкцию, однако не могу же я позвонить полицейским с такой просьбой… Наверняка подобный звонок выглядел бы подозрительно. Что ж, подождем, пока детективы сами не придут с фотографиями вероятной жертвы.

Чувствую себя настолько подавленной, что разговор со старой подругой не помогает. До сих пор переживаю унижение из-за этой истории со школьным хомяком. Как смела Джослин утверждать, что именно я не закрыла дверцу клетки, если я к ней даже не приближалась?

Скорее всего, гибель хомячка – дело рук Ханны. Пока она в доме, стараюсь как можно больше времени проводить в своей спальне или в личной гостиной. Я в замешательстве: точно ли эта женщина Ханна или все же нет? Так или иначе, ей не место в нашей жизни. Звоню в банк, уточняю, ушел ли перевод на ее счет, и меня заверяют, что операция произведена. А шантажистка помалкивает. Приходит и уходит, избегая показываться мне на глаза.

Часто думаю о прошлом.

Наутро после смерти (или мнимой смерти?) Ханны мы с Александером спорили: следует ли разбудить Джослин или дать ей проснуться самой. Я стояла за первый вариант – очень хотелось убедиться, что дочь ничего не помнит. Пусть спит, настаивал муж. Будет куда лучше, если она проснется сама, говорил он. Разбудишь – решит, что происходит нечто странное, а потом еще поймет, что няни в доме нет. Да и Мэрион заметит, что мы ведем себя необычно. Пусть все идет как всегда, и будем надеяться на лучшее, рассуждал Александер.

Я согласилась и с трепетом ждала, когда дочь выйдет из своей спальни. Гости еще не ушли, но, к счастью, дрожащие руки и неудачные попытки поддержать разговор легко объяснялись жестоким похмельем. Впрочем, наши друзья и сами были не в форме.

В конце концов Александер оказался прав. Его тактика сработала на все сто. Проснувшись в одиночестве и не обнаружив няни, Джослин испытала настоящий шок. Вполне естественная реакция для ребенка, который не помнит, что произошло вчерашним вечером. Сперва она приставала с расспросами к Мэрион, затем пришла к нам. Произошло чудо – жуткие события полностью стерлись из ее памяти.

По сей день сожалею о том, как грубо я обрушила на голову дочери новости об исчезновении Ханны. Сказала, что няня нас покинула из-за ее безобразного поведения. Пришлось импровизировать, и решение вышло далеко не самым лучшим. С одной стороны, у Джослин в душе осталась незаживающая рана, хотя с другой – с няней в тот день она попрощалась навсегда.

Увы, в то утро из глаз дочери пропал свет. Есть вещи, о которых помнишь всю жизнь, которые мечтаешь изменить, но…

Как только гости разъехались, мы отправились в лондонский дом. Джослин забрали с собой. Я опасалась, что пребывание в Лейк-Холле рано или поздно пробудит в ней ненужные воспоминания.

Она ужасно скучала по Ханне и раз за разом закатывала невероятные истерики. Я настолько изнемогла под градом ее бесчисленных вопросов, что, удалившись в свою спальню, захлопнула дверь, задернула шторы и, отключив телефон, забилась в кровать.

Меня одолевало множество мыслей.

Я не могла позволить смерти Ханны разрушить мою душу и внести разлад в нашу семью. Лежа в постели, я думала. Спрашивала себя, как и почему это вышло, анализировала собственные чувства. Ни отрицать, ни преуменьшать случившееся не пыталась, была достаточно сильна духом, чтобы полностью осознавать катастрофу. Я переносила испытание стоически, молча – следовало превозмочь себя и жить дальше. Поступок мы совершили ужасный – а был ли у нас иной выбор?

На что только не пойдешь, чтобы защитить свою семью…

В постели я провела несколько дней кряду. Александер, вконец отчаявшись, объявил, что, раз я не собираюсь помогать ему с дочерью, он ляжет рядом и не поднимется, пока не встану я. Так он и сделал. Двое суток лежал, обняв меня, и лишь иногда выходил из комнаты, чтобы проведать Джослин. Затем снова нырял под одеяло.

Дочь время от времени появлялась на пороге спальни и смотрела на нас странным немигающим взглядом. Александер перенес ее кукольный домик в коридор и поставил у входа в нашу комнату. Джослин играла с ним с утра до ночи, а я прислушивалась. В кукольном домике у нее был ребенок, за которым присматривала любимая няня. Мать тоже была, однако к ней игрушечное дитя относилось с опаской. За два дня я не услышала от дочери ни единого слова о том, что случилось на черной лестнице в Лейк-Холле.

Телефон на первом этаже звонил не переставая, порой кто-то стучал в дверь, но муж не обращал внимания ни на то, ни на другое, лишь бы не выпускать меня из своих объятий. На третьи сутки я перестала дрожать, а мысли пошли по второму кругу. Пока я валялась в кровати, новых идей в голову не приходило, да и не могло прийти… Что случилось, то случилось. Пора было двигаться вперед, тем более что мне следовало заботиться о дочери.

Я поднялась и распахнула шторы. За окном ничего не переменилось – Лондон как Лондон. Город кипел жизнью, городу не было дела до наших терзаний. Пора брать себя в руки.

– Почему бы нам не позавтракать… – пробормотала я.

В спальне пахло какой-то кислятиной. У меня от слабости подкосились ноги – несколько дней я ела как птичка. Александер помог мне спуститься на первый этаж, приготовил тосты с маслом и чай. Выглянув во внутренний двор, я окинула взглядом беленые стены с ползущими по ним побегами зеленого плюща и разрыдалась. После завтрака Александер отвел меня в ванную, включил душ и потер мне спинку. За все это время мы едва ли обменялись хоть парой слов.

На следующей неделе мы старались по возможности прийти в себя, предпринимали осторожные попытки возобновить светскую жизнь и общение с друзьями. Получалось неплохо. Помогало то, что беда у нас с Александером была совместная. Джослин наблюдала за нами издалека и общество свое не навязывала. Защищая дочь, мы в то же время невольно рвали с ней душевные связи. Первое время у меня появилась надежда, что в отсутствие Ханны мне удастся завоевать расположение своей малышки, однако фантазии так и остались фантазиями. Джослин отдалялась все дальше, и я была не в состоянии остановить этот процесс. Приходилось утешать себя тем, что, оберегая своего ребенка, платишь за это дорогую цену.

Мы с Руби затеяли печь бисквиты. Так или иначе, мне все еще дозволялось проводить часок-другой наедине с внучкой, хотя, скорее всего, Ханна и Джослин подвергали сомнению мои способности по уходу за девочкой и уж наверняка обменивались по этому поводу язвительными сообщениями. Ума не приложу, как вышло, что я вынуждена просить разрешения на какие-то действия в своем собственном доме…

Руби в стряпне соображает неплохо. Бисквиты она, разумеется, называет печеньями – на экзотический для меня североамериканский манер, но мне это даже нравится. Шоколадной стружки раздобыть не удалось, так что мы использовали сахарный сироп, и он подошел как нельзя лучше.

Внучка мило щебечет, а я наблюдаю, как она месит тесто. Просто удивительно, насколько сердечные у нас с ней складываются отношения. С глубокого детства такого не испытывала.

– Полагаю, что назавтра ты уже не появишься, – бросила я сегодня вслед Ханне, когда та уходила из дома.

Я вышла за ней на подъездную дорожку. Последнее время Ханна меня упорно избегала, но теперь у нее был до странности самодовольный вид, словно ей известно что-то, чего я до сих пор не знаю.

– Я подумаю над вашим предложением, – ответила она с насмешливой улыбкой.

С этими словами шантажистка раскрыла зонтик, и я вынуждена была отступить с дорожки. Зонт ей вовсе не требовался – машина стояла всего в нескольких метрах, а вот я едва не упала.

– Даже не верится, что вы до сих пор не поменяли этот древний «лендровер», – хмыкнула она, кивнув на припаркованный у дома автомобиль. – Держите его в память об Александере? Что Ж, Hадеюсь, вы водите машину менее рискованно, чем ваш покойный муж.

– Что ты пытаешься сказать?

– Чуть ли не каждый житель деревни жаловался на то, как он гонял по переулкам. Про вас то же самое говорят? Ведь Холты владеют здесь всем, в том числе и дорогами, верно?

– Не понимаю, о чем ты.

Все я прекрасно понимала. Александер и вправду лихачил.

– Вам следует быть осторожнее, знаете ли. Старые «лендроверы» небезопасны, если за ними не ухаживать должным образом. Не самые надежные машины в мире. Вдруг вы не справитесь с управлением поблизости от дома? С этим динозавром такое легко может приключиться. Подведут тормоза, например. Интересно, будет ли кто-то по вас тосковать, если…

Что это было, если не прямая угроза? Мне тут же вспомнилась книга, словно нарочно оказавшаяся у меня под ногами.

При первой же возможности я попросила Джеффа осмотреть машину. Он заверил меня, что все системы в полном порядке, и все же я была настолько потрясена, что слова Ханны долго не шли из головы.

В конце концов я успокоилась. Было по-прежнему боязно, однако следовало мыслить рационально и придерживаться разработанного мною плана. Все равно другого выбора не оставалось.

Деньги – лучшее средство убеждения, так что я верю: лучшая тактика – просто откупиться от Ханны, пусть даже подобная уступка доведет меня до банкротства. Лучше потерять все, нежели терпеть эту особу в своей жизни. Платеж я сделала, так что теперь ее черед. Постоянно задаю себе вопрос: чего еще она может от нас добиваться, если не денег? Больше для нее в Лейк-Холле ничего интересного нет, особенно теперь, когда не стало Александера.

Руби аккуратно скатывает тесто в маленькие колобки и под моим наблюдением кладет их в духовку. На столе остается миска и две ложки, которыми мы позднее соскребем остатки теста.

– Бабушка! – окликает меня она.

– Да, дорогая?

– Научишь меня играть в «Морячок уходит в море»? Надо мной в школе все смеялись, что я никогда не слышала об этой игре.

Забава, о которой говорит внучка, – детская, совсем простенькая. Надо всего лишь хлопать напарника по ладошкам, используя несколько разных комбинаций. Главное – попадать в ритм песни. Ничего сложного. Руби осваивает ее за несколько минут, и мы играем, все ускоряя темп, пока меня не одолевает смех. Я перестаю успевать за девочкой, и тут у нее задирается рукав. Боже, что это?

– Руби, откуда у тебя эти ужасные синяки?

Она складывает руки на груди и закусывает губу Думает, как половчее соврать. Я жду, не хочу давить на ребенка. Ее доверие ко мне – лишь маленькая искорка, которую я пытаюсь раздуть. Ответить она не успевает – в холле раздается громкое «Привет!». Пришла Джослин. Руби быстро прикладывает пальчик к губам и натягивает рукав, чтобы мать ничего не заметила.