Текст книги "Няня"

Джо

– Хочу домой, – бормочет Руби.

Время – три утра. Через четыре часа мне на поезд до Лондона. Первый день на новой работе! А дочь пойдет в школу – завтра первое сентября. Для выхода на службу день я выбрала не самый удачный, однако мама Стэна обещала отвезти Руби к началу уроков.

Дочь стоит у моей кровати в пижамных штанишках и белой футболке, на которой расписались все ее одноклассники из Калифорнии. Знаю, что значит «домой». Дом – это не Лейк-Холл. Ее дом – на другом континенте, откуда нас обеих выдернула судьба.

– Иди сюда, милая.

Я откидываю одеяло, и Руби, нырнув ко мне в постель, устраивается удобнее. Ее ноги холодны как лед. Интересно, сколько она бродила по коридорам? Касаюсь ее виска. В младенчестве кожица у нее здесь была мягкой и нежной, словно зефир, – все вены видно – и такой тонкой, что мне становилось страшно. Ощущаю под пальцами влагу.

– Расскажи, что случилось?

– Скучаю по своим друзьям…

– Мне очень жаль, дочь.

– Скучаю по нашему дому в Америке.

– Знаю. Я тоже.

– И еще по папе.

– Ох, милая…

Пусть поплачет. Говорят, нельзя мешать; не следует говорить ребенку, что у него ненужные, неправильные эмоции. Мать, видимо, об этом никогда не слышала. Когда умрет – прикажу выбить на ее памятнике такую эпитафию, и последнее слово останется за мной.

Руби плачет, и слезы струятся по ее лицу обильным потоком. Это выходит печаль, огромная печаль, которую не должен испытывать ребенок. Мне больно за нее, но Криса я вернуть не в силах.

Дочь засыпает, когда старомодный электронный будильник показывает начало пятого. Ее тельце горячее, подушка мокрая от слез. До утра уже не усну – буду вертеться, беспокоиться за нее, за нас обеих, за мать…

Мы пообщались с доктором Говардом, когда тот вышел от матери. Доктор – худощавый, чисто выбритый мужчина с копной седых волос. Пахнет от него несовременно: лосьоном для бритья и антисептиком.

– Как она? – спросила я.

– Учитывая случившееся, неплохо. Попрошу вас за ней следить: леди Холт не следует включаться в обычный ритм слишком рано и слишком интенсивно. Пусть даст себе возможность полностью восстановиться.

– Последствий не будет?

– Не должно. Для своего возраста она достаточно бодрая женщина. И все же не спускайте с нее глаз.

Он открыл дверь. На улице по-прежнему со свистом задувал ветер, раскачивая кроны буковых деревьев.

– Знаете, я очень хорошо отношусь к вашей маме, – сказал Говард. – За прошедшие годы у нее было немало проблем, и сейчас ей нужна ваша поддержка.

Кивнув мне на прощание, он надвинул шляпу и вышел на улицу.

– Ого, – пробормотала я.

Еще в детстве чувствовала, что между ними есть душевная связь; Говард был одним из самых частых гостей в нашем доме. Чаще него, пожалуй, к нам заглядывала лишь Элизабет.

Все с ней будет нормально. Мать несокрушима.

Поднимаюсь с постели в пять утра, стараясь не потревожить сон Руби. Дочь переворачивается на спину, и я замираю, затаив дыхание. Пусть спит… Стою не шевелясь и выхожу в коридор, когда ее дыхание вновь становится мерным.

У двери ванной меня останавливает голос матери:

– Кто там?

– Это я.

– Зайди ко мне.

– Я собираюсь на работу.

– На минуточку, Джослин.

Вхожу в комнату. Шторы распахнуты, мать стоит у окна, наблюдая за рождающейся зарей.

– Слышишь? – говорит она, и я качаю головой. – Это рыжая сова. Ужасный крик – как в бочку. Так и не смогла из-за нее заснуть.

– У меня поезд в…

– Знаю я, когда у тебя поезд. Хотела пожелать удачи. Скажи Фавершему, пусть меня наберет. Не забудь, хорошо? Он мне так и не перезвонил.

– Иди ложись, а то простудишься.

Касаюсь ее плеча, но мать сбрасывает мою руку Нетерпеливо жду, когда она вернется в кровать.

– Антеа придет к семи готовить завтрак, заодно поднимет Руби. А ты до тех пор постарайся поспать. Без четверти девять приедет мама Стэна, мы договорились, что она завезет Руби в школу. Помнишь?

– Разумеется.

Под натянутым по шею одеялом мать выглядит совсем маленькой и хрупкой.

– Откуда у тебя эта блузка? – интересуется она.

Мне не хочется говорить, что это подарок от Ханны. Только не сейчас – мать обязательно скажет какую-нибудь гадость.

– Привезла из Калифорнии. Она у меня давно.

– Ты вроде бы говорила, что у тебя нет ничего подходящего для работы…

– Мне пора.

– Выглядишь замечательно, – добавляет мать.

Комплимент обескураживает меня куда больше, чем ее обычные колкости.

– Ладно, до встречи.

Уже закрываю дверь, когда мать вновь подает голос:

– У меня просьба. Можешь кое-что спросить у Ханны?

– Что именно?

– Спроси, помнит ли она, как мы с ней познакомились.

– Зачем?

– Любопытно, отложилось ли у нее в памяти, в чем я была в тот день.

– Вот возьми и спроси сама! Все, с меня хватит!

Решительно захлопываю дверь. Не могу ее видеть в таком жалком состоянии.

По дороге на работу мне никак не удается расслабиться. Беспокоюсь, как справится Руби, и пишу ей сообщение прямо из поезда.

Как дела с утра? Целую, обнимаю, желаю удачи в школе.

Поступает лаконичный ответ:

Все в порядке.

Немного приободряюсь, когда через несколько минут поступает еще одно сообщение:

Стэн приглашает меня к себе после школы посмотреть на его новую морскую свинку.

Не возражаю, если его мама не против. Я ей напишу.

Та чуть позже подтверждает, что сможет забрать детей после уроков. Матери об изменении плана не пишу – в любом случае она не совсем в себе. Лучше скажу Антеа. У той есть мобильник, правда такой динозавр, в котором периодически заканчивается память. Лучше будет позвонить ей прямо в Лейк-Холл. Так и делаю, выходя из подземки, однако трубку берет мать.

– Можешь позвать к телефону Антеа?

– Она вышла на улицу.

– Когда вернется?

– А что ты хочешь?

– Я лучше поговорю с ней.

– Неужели ты считаешь, что я не сумею передать сообщение? Думаешь, роль секретаря мне не под силу?

– Скажи ей, что Руби после школы поедет к Стэну, так что школьный автобус ждать не нужно. Я сама заберу ее из гостей по дороге с работы.

– Хорошо, передам.

– Запиши, а то забудешь.

– Хочешь сказать, что у меня теперь ни рассудка, ни памяти?

– Делай что хочешь, но Антеа должна быть в курсе.

На всякий случай пишу экономке сообщение, хотя понятия не имею, дойдет ли оно до адресата, и мысленно делаю заметку: попозже перезвонить еще раз. Только с моей матерью самая простая задача превращается в невыполнимую миссию.

Детектив Энди Уилтон

Энди и Максин выбираются из машины.

– Готов? – осведомляется она.

– Всегда готов, – морщится Энди, поглядывая на Лейк-Холл.

Они дергают шнур дверного звонка и прислушиваются к мелодичной трели в глубинах дома, однако к двери никто не подходит.

– Наверное, сначала следовало договориться по телефону, – вздыхает Максин.

Энди молчит, хотя напарница права. Другое дело, что ему не хотелось заранее предупреждать леди Холт о визите. С какой стати, если она ведет себя так, словно все остальные ей не ровня? Они звонят еще раз и уже разворачиваются к машине, когда дверь наконец открывают.

– Чем могу вам помочь? – спрашивает запыхавшаяся женщина средних лет.

Энди отмечает ее наряд: домашний халат, черные брюки, практичные туфли.

Детективы предъявляют свои жетоны.

– Мы хотели бы переговорить с леди Холт, если она дома.

– К сожалению, это невозможно. Она недавно сильно упала, так что пока прикована к постели.

– Говорила же, надо было позвонить… – бормочет Максин.

Женщина дергает носом и поправляет очки.

– На этом все?

– Вы здесь работаете? – интересуется Энди.

– Я экономка. – Она гордо выпрямляется и протягивает каждому из детективов руку в резиновой перчатке. – Антеа Маршалл.

– Мы на днях общались с вашей матерью. Не смогли бы и вы с нами поговорить?

– По поводу черепа? – вздыхает женщина.

– Нет, беседа будет общего характера. Мы хотели бы получить больше информации о доме, об озере и о людях, которые здесь жили и работали. Наверняка вы многое знаете. Ну и, честно говоря, я готов продать душу за чашку чая, – улыбается Энди.

Антеа распахивает дверь.

– Возможно, я найду вам еще и кусочек фруктового торта.

– Да вы просто ангел!

Фруктовый торт успел немного зачерстветь, а чай настолько крепок, что в него можно ставить ложку, зато Антеа заливается соловьем, словно только и ждала момента, когда ее кто-то выслушает.

– Когда-то Лейк-Холл был замечательным местом для работы. Много персонала, у каждого – свои обязанности, а теперь остались только мы с Джеффом. Я занимаюсь домом, Джефф – садом. Работы слишком много, а времени не хватает. Одни только рамы для картин протереть – чуть не целый день уходит. До меня экономкой здесь служила моя мама. Вот кому повезло! Работы было и вполовину не так много, как сейчас. Вечеринки и прочие развлечения здесь случались едва ли не каждый день, а теперь, особенно после смерти лорда Холта, упокой Господь его душу, от той жизни осталась лишь тень. Дочь на похороны не приехала, но как только оказалась в нужде – появилась тотчас. Еще и маленького ребенка с собой привезла. Если хотите мое мнение – нет ничего хорошего в том, что малышка будет расти в таком огромном доме. Здесь ведь совсем пусто: только ее мать, бабушка да я. Девочка просто сойдет здесь с ума или превратится в такую же спесивую особу, как и ее светлость. Уж не знаю, что хуже! Мало мне забот, так теперь заставляют присматривать за Руби, а тут еще сама леди лежит в постели и кличет меня наверх каждые пять минут.

Антеа кивает на ряд закрепленных на стене колокольчиков, каждый из которых соединен с соответствующим бархатным шнуром наверху старинной системой веревок и шкивов. Под каждым написано название комнаты. Экономка делает глоток чая, и Энди тут же пользуется возникшей паузой:

– Не слышали ли вы об охоте, которая состоялась здесь в восемьдесят четвертом, в самом начале года? Случай известный – тогда кто-то подстрелил подростка из деревни.

– Ах да. Но в то время здесь служила мама. Разговоров-то было немало.

– Что вы знаете о том происшествии?

– Не так уж много. Я тогда училась на курсах подготовки секретарей, в Лондоне. Воображала, что стану городской девушкой. К сожалению, подобная судьба не для меня. Я затосковала по дому, но приехала позже и тот случай не застала. Мамы тоже тогда не было в Лейк-Холле – наверняка она вам говорила, если находилась в своем уме. Она незадолго до того как раз легла на операцию. А шума в газетах хватало. Мама рассказывала, что журналисты приезжали в Даунсли, только с ними никто не стал говорить. Все хранили верность местному сообществу.

– В том числе и Холтам, правда?

– На них тогда работало много людей из деревни, так что между местными и семейством Холтов была неразрывная связь.

– А о чем народ говорил между собой?

– Ну, например, я слышала сплетню о том, что один из охотников здорово напился и сделал какую-то глупость, но это ведь все болтовня. Вы не поверите, что иногда вытворяли Холты, однако, что касается охоты, – здесь всегда все было аккуратно.

– Вы верили этим слухам?

– Обычно не обращаю на них внимания, особенно если начинают шушукаться после пары кружек эля. Сплетни всегда были и будут, детектив, вы не хуже меня это знаете.

– Да, конечно.

На стене резко звонит один из колокольчиков.

– Слыхали? – кивает в его сторону Антеа. – Опять чего-то хочет. Ну, если вы не возражаете, то мне пора. Леди Холт вряд ли хотела, чтобы я с вами беседовала, так что у меня просьба: не рассказывайте ей о нашем разговоре.

– Последний вопрос, – просит Максин. – Нам известно, что в доме раньше работала няня по имени Ханна. Насколько я знаю, она внезапно исчезла?

– Не нужно быть детективом, чтобы сообразить, что череп в озере принадлежит вовсе не Ханне Берджесс! – неожиданно хохочет Антеа. – Признаюсь, мне тоже в голову сперва пришла такая мысль, ведь Ханна – единственный человек, который в наших краях исчез без следа. Только недолго я строила догадки, потому как бывшая няня вновь объявилась в Даунсли. Она даже сюда приходила, правда, сама я ее не видела. Знаете, тут не все рады ее приезду. Поговаривают, что она всегда была очень манерная, считала, что местным не чета. Какое совпадение, что Ханна появилась именно сейчас, правда? Интересно, видела ли она в газетах заметки о найденном черепе? В деревенском магазинчике все экземпляры расхватали за день.

Колокольчик на стене раздраженно звенит.

– Все, больше не надоедаем, – вздыхает Энди. – Спасибо вам за восхитительный торт.

Сев в машину, Максин заявляет:

– В следующий раз, когда нам захочется пообщаться с леди Холт, сперва связываемся по телефону.

– Да, да… – щелкает пальцами Энди. – И все же у нас была интересная встреча. Не скажешь, что у Антеа тут легкая жизнь. В принципе, я не удивлен. Кстати, у нас отпала необходимость разрабатывать версию няни.

Он припоминает фотографию в одной из газет: судя по всему, Ханна Берджесс здорово отличалась от Холтов.

– А вот встретиться с ней надо, коли уж она вернулась, – предлагает Максин.

– Согласен. Бьюсь об заклад, бывшая няня точно может сообщить нам кое-что неблаговидное по поводу Холтов, особенно если была влюблена в лорда Александера.

– Ну, может, эта история к ним никакого отношения и не имеет. Вдруг это чертов садовник утопил кого-то в озере?

– Нет, Максин. Это их рук дело, потому что обтяпано все чертовски нагло.

– Поэтому у меня и есть серьезные сомнения. Как можно каждый день смотреть на озеро, зная, что там плавает труп?

– Они не такие, как мы.

Энди заводит двигатель и срывается с места. Из-под колес летит гравий, и машина выезжает за ворота.

Джо

Помогаю Клеменси распаковать «Ванитас» в находящейся в задней части галереи студии для частного показа. Мы долго возимся в поисках освещения, при котором картина произведет наилучший эффект. Пока работаем, пытаюсь раскрутить Клеменси на откровенный разговор, однако та вежливо пресекает все попытки, пока у меня не начинает складываться впечатление, что ей неприятно мое общество.

Наконец картина пристроена, и мы на миг застываем, восхищаясь шедевром.

– Carpe diem, – говорю я.

– Что?

– Лови момент. Тут ведь четко выраженное послание к зрителю, вам не кажется?

– Мне за это не платят, – отрезает Клеменси, и я начинаю жалеть, что не умею держать язык за зубами.

Фавершем настаивает на обеде в приличном месте, считая, что первый день работы следует отметить.

Нас тепло приветствует явно хорошо ему знакомый метрдотель. Залы здесь выдержаны в довольно-таки напыщенных тонах: ковры с богатым узором, по углам отсвечивают бархатные банкетки в золотой и малиновой гамме… Сразу всплывают в памяти папские мантии периода декаданса со средневековых портретов. Столы накрыты накрахмаленными белоснежными скатертями, свисающими длинными изысканными складками.

Фавершем заказывает нам устриц, затем рябчиков.

– Сейчас как раз сезон, – замечает он.

Ужасно хочу его кое о чем спросить.

– Насколько хорошо вы знали моего отца?

– Очень хорошо. Вместе прошли Итон, вместе поступили в Оксфорд. Александер учился в Куинз-колледже, я – в Баллиоле, однако мы состояли в одних и тех же студенческих обществах, так что всегда были близки. Да и в городе после выпуска виделись часто.

Под «городом» Джейкоб, очевидно, имеет в виду Лондон. Если вращаться в тех кругах, что Фавершем с отцом, наверняка столица и вправду сводится до границ небольшого городка. Вероятно, за пределы Мейфэр они выходили нечасто.

– Нет-нет, просто налейте, – останавливает Джейкоб официанта, предлагающего нам продегустировать заказанное вино. – После того как Александер женился, мы стали встречаться реже, и все же Джинни время от времени спускала его с поводка.

– Чем он занимался?

– Разве вы не знаете?

– Слышала, что папа работал в Сити, был секретарем по протокольным вопросам в «Берлингтоне», а вот что это конкретно значило – понятия не имею.

Разыскав в свое время папин некролог в интернете, я с удивлением поняла, что знала о нем далеко не все – это касалось и должности в клубе. Расспрашивала мать, но та отказалась обсуждать со мной его жизнь. «Он много трудился и много играл» – вот и все, что мне было сказано.

Фавершем элегантно вскидывает брови, чешет подбородок и наконец разворачивает на коленях накрахмаленную салфетку.

– Понравилась вам «Ванитас»?

– Восхитительная картина.

– Помните, что находится в правом нижнем углу холста?

Пытаюсь представить себе полотно. Череп с зубами, напоминающими осколки каменной кладки, покрытая плесенью гроздь винограда… Ниже – опавшие, закрученные на кончиках лепестки и – разумеется! – разбросанная колода карт. В самом верху – пятерка червей.

– Он играл в карты?

Если Фавершем намекает, что отец имел высокооплачиваемую работу в Сити, то в этом есть смысл: Александер Холт, с его-то имиджем героя, ни за что на свете не согласился бы на скучную службу. В обществе его обожали. Могла ли его служба не соответствовать высокому личному статусу? «Твой отец у меня на первом месте», – как-то обронила мать, и я ее понимала, хотя сознавать это было больно. Ее слова укрепили во мне преклонение перед папой.

Фавершем, вздохнув, вытирает рот салфеткой. Обычный иронический огонек уходит из его глаз. Теперь в них светится сочувствие, и мне становится неприятно.

– Дорогая, ваш отец был профессиональным игроком.

– Что?

– Он еще в Оксфорде обнаружил, что у него здорово получается.

– Я знаю, что он играл, – к нам часто приходили перекинуться в карты его друзья, но никогда не думала, что папа делает это профессионально.

Представляю себе покрытый сукном квадратный стол в углу голубого зала. После ужина к нему придвигали стулья, и отец с изысканно одетыми друзьями рассаживались вокруг. На сукно ложились колоды карт, появлялись тяжелые пепельницы и граненые бокалы. Мать к ним никогда не присоединялась – обычно устраивалась на тахте у камина, курила и наблюдала за игроками.

Много ли денег проигрывалось в такие вечера? Мне никогда не приходило в голову об этом задумываться, потому что банкнот на столе я не видела. Помню, как один из друзей отца уехал ночью после бурной ссоры, однако я тогда не связала его гнев с проигрышем. В детстве предполагала, что взрослые садятся за карты по тем же причинам, что и мы с Ханной порой играли в «Счастливую семейку» или в «Снап», то есть ради развлечения.

– Вот что я вам скажу, – заговорил Фавершем. – Ваш отец работал по контракту в элитном игровом клубе в Мейфэре – привлекал туда определенную клиентуру. Клубы, подобные «Берлингтону», в середине семидесятых начали остро нуждаться в деньгах. К тому времени они уже не были закрытыми аристократическими заведениями, поскольку многие из их членов оказались на мели, хотя этого и не признавали. Клубам потребовались богатые арабы и нефтяные деньги, которые те приносили в Сити не меньше, чем закачивало туда правительство. Вашего отца наняли, чтобы он принимал новых клиентов, заманивал их, если угодно. Александер не единственный из нашего поколения, кто пошел по подобному пути, но он был лучшим. Такие люди – настоящие лорды – создавали впечатление, что старый мир до сих пор жив.

Меня охватило сокрушительное разочарование.

– То есть мой отец был кем-то вроде манекена в витрине?

– Нет, куда там манекенам… Я уже сказал, что в своем деле он был исключительно хорош. Господи, по-моему, я вас расстроил, Джослин. Простите бога ради. Я и не думал принижать Александера в ваших глазах, полагал, что вы имеете представление о его деятельности.

– Нет-нет, я не расстроена, ничего подобного.

Разумеется, я лгу. Мой мозг напряженно трудится, пытаясь переосмыслить все, что мне известно о родителях. У меня к Фавершему еще множество вопросов, однако задавать их сейчас не следует.

– Мне безразлично, чем именно он занимался. На самом деле я сожалею, что была так далека от папы в конце его жизни.

– Ему тоже от этого было не по себе, дорогая.

Наконец приносят наши блюда, и я пользуюсь возможностью изменить тему разговора.

– Почему «Берлингтон» не продаст «Ванитас» на аукционе? Почему поручили это дело нам?

– Я дал им знать, что у меня есть интерес со стороны потенциального и очень небедного покупателя.

Не могу сказать, что ответ Фавершема меня удовлетворил. Если клуб выйдет на аукцион, наверняка там будет немало покупателей с не менее глубокими карманами. Заметив, что я нахмурилась, Джейкоб пускается в объяснения:

– Думаю, вы понимаете, что частная неафишируемая продажа имеет и другие преимущества. Клуб не желает создавать впечатление, что он нуждается в деньгах и поэтому реализует свои активы. Это не очень хорошая реклама.

Фавершем явно не терял времени, искал контакты среди покупателей. Нет, я не жалуюсь, с чего бы? Чем скорее уйдет картина, тем скорее я получу свои комиссионные. Поднимаю бокал.

– За успешную продажу. Не терпится встретиться с покупателем.

– А он жаждет увидеть вас, – отвечает Фавершем. – Ну, ваше здоровье.

Я улыбаюсь и поддерживаю легкую беседу, однако после нашего разговора чувствую себя запачканной, да еще и обстановка давит. Яркие латунные светильники, тщательно развешанные зеркала, отражающие посетителей с разных сторон, и настенная роспись, создающая оптические иллюзии, – все эти атрибуты словно специально продуманы, чтобы исказить реальность.

За стол мы сели довольно поздно, да еще и Фавершем предложил отведать три смены блюд, так что сообщения в телефоне я проверяю только на выходе из ресторана, когда пробило четыре.

Господи, похоже, случилась катастрофа: экран пестрит уведомлениями о пропущенных вызовах. Куча лихорадочных сообщений от матери Стэна. Читаю первое:

Детей в школе не было, когда я за ними приехала. Телефоны не берут. Срочно позвоните мне.

Отправлено в семь минут четвертого.

Мне становится страшно. Бешено листаю сообщения, выискивая то, где будет сказано, что все в порядке.