Текст книги "Няня"

Детектив Энди Уилтон

– Рэй был плохим парнем, – рассказывает она детективу, то и дело поглядывая в окошко.

Энди, не выдержав, и сам бросает взгляд на улицу. Что она там увидела? Тадж-Махал? Да нет, обыкновенная живая изгородь, причем запущенная. Лицо собеседницы морщинистое, кожа желтая, под глазами обвисла, как у бульдога.

Анализ ДНК найденного в озере скелета выявил совпадение с генами Рэя Палмера, человека с длиннющим списком судимостей. Впрочем, Рэй давно умер, и Энди с Максин общаются с его вдовой.

– Хотели поинтересоваться: не пропадал ли без вести кто-то из родственниц Рэя? Скорее всего, это произошло в восьмидесятых.

Максин мнется в дверном проеме. Энди хочется, чтобы она перестала мельтешить, однако коллега чувствует себя в этом доме не в своей тарелке.

– Здесь пахнет смертью, – шепнула она ему еще в прихожей.

Энди смерть нисколько не пугает. Живешь полной жизнью, пока она за тобой не придет. Чему быть, того не миновать. Он с уважением относится к старикам, дожившим до почтенного возраста. Ему нравится с ними общаться – от них всегда можно получить прямой ответ, жизненный опыт позволяет. Конечно, попадаются и такие, как Вирджиния Холт, те всё норовят обвести тебя вокруг пальца.

Его собеседница – полная противоположность леди Холт. Самая дорогая вещь в ее комнате – древний походный будильник, складной, в футляре из порванной на краях искусственной кожи. Женщина излучает душевное тепло, она открыта и доброжелательна, тогда как леди Холт холодна, высокомерна и неприступна.

– Пропала Джин, племянница Рэя, – отвечает старушка. – Отец Джин – тот еще отброс, не уступит братцу. Колошматил он домашних без разбора. Вот Джин однажды ночью набралась смелости и сбежала. Через несколько лет ее мать попыталась разыскать доченьку. Искала втайне от мужа, иначе тот выбил бы из нее дух. Проследила ее до Лидса, потом до Бристоля, а дальше ниточка оборвалась – Джин и оттуда переехала. После того о ней ничего не слышно. Может, замуж вышла или за границу удрала. Часто о ней вспоминаю. Вдруг из нее получилось что-то путное? Не хочется думать, что она плохо кончила.

– Как звучит ее полное имя? – спрашивает Энди.

– Джин Грейс Палмер. Второе имя – в честь Грейс Келли. Точно помню день рождения девочки – второе июля, так же как и у меня. Только вот она родилась в пятьдесят седьмом, а я – на двадцать лет раньше. Такая уж Джин была отважная… А может, лучше было ей сидеть тише воды ниже травы. Что с ней случилось, детектив?

– Просто Энди, – говорит он. – Пока не могу ответить на ваш вопрос. Гели будут новости, обязательно загляну. Вы все узнаете первой.

Давно пора попрощаться, однако Энди еще несколько минут проводит в обществе миссис Палмер. Бедняжка, стоит ему уйти – и она снова останется совсем одна. Будет смотреть на свою ужасную изгородь, погрузившись в воспоминания об исчезнувшей девушке, которую таки ждал плохой конец.

На обратном пути Максин звонит в участок.

– Мне нужна полная информация о женщине по имени Джин Грейс Палмер. Все, что сможете найти. Дата рождения – второе июля пятьдесят седьмого. Она и есть наша утопленница.

Джо

Захлопываю альбом. Устала, голова не работает.

В комнату заглядывает Ханна.

– Собираюсь сгонять в Пьюси, пока магазины не закрылись, – говорит она. – Тебе что-нибудь нужно?

– Нет, вроде бы ничего.

– Подумай хорошенько. Ничего важного не забыла?

– Нет, точно ничего не надо.

Улыбаюсь, и голова Ханны исчезает за дверью, а я мрачно оседаю в кресле. Через некоторое время устало взбираюсь по лестнице. Чувствую себя виноватой – уж такой сомнительный у меня родился план. Не хочется шарить в комнате няни, но как еще я могу выбросить из головы сомнения по поводу папиного портсигара?

В окнах лестничной площадки виднеется темное, почти черное небо. Сквозь внешнее стекло просочилось несколько капель дождя. Ханна садится в машину и через несколько секунд выезжает за ворота.

Из-под двери детской пробивается тонкий лучик света, а площадка черной лестницы в дальнем конце коридора ярко освещена и манит меня, словно маяк.

Переехав в Лейк-Холл, Ханна решила занять свою старую комнату в мезонине, чтобы оградить свою личную жизнь от посторонних взглядов. Меня снедает любопытство. С одной стороны, я намерена доказать, что Руби ошибается, обвиняя няню, с другой – хочется посмотреть, как устроилась Ханна.

Идти стараюсь осторожно – ступеньки лестницы прогнулись и вытерлись со временем так, что, того и гляди, поскользнешься. Держу в уме, что Ханны дома нет, и все же, приближаясь к ее спальне, не могу совладать с беспокойством. Как ни крути, я задумала вторгнуться в ее святая святых, обмануть ее доверие. Повернув ручку, толкаю дверь. Заперто… Пытаюсь войти через мою бывшую комнату, однако закрыта и она. Что скрывает Ханна, от кого запирается?

Приникаю к замочной скважине. В сумерках мало что разглядишь, однако при виде смутных очертаний личных вещей Ханны мое сердце начинает биться быстрее. У меня в памяти навсегда запечатлелась пустая спальня няни. Так странно вновь обнаружить здесь ее привычное хозяйство!

Я исполняюсь решимости так или иначе проникнуть в комнату. Иду вниз и обыскиваю кухонные ящики в поисках запасных ключей, которые вернула мне Антеа при встрече в пабе. Ага, вот они! Сжав связку в руке, бегу наверх, прыгая через две ступеньки. И куда девалась осторожность…

Руки дрожат, когда я поочередно пробую один ключ за другим. Наконец нахожу нужный. Делаю глубокий вдох. Дверь с легким скрипом отворяется. Перешагнув порог, я включаю свет.

Комната вылизана, обстановка спартанская, аккуратная – все точь-в-точь как раньше, и все же я обнаруживаю некоторые неожиданные свидетельства комфорта. У раковины висит толстое пушистое полотенце – явно не из запасов Лейк-Холла. На крючке с обратной стороны двери нахожу халатик из качественного шелка, о чем говорит и ярлычок с изнанки.

Здесь множество знакомых вещей: например, пара фарфоровых сиамских котят на каминной полке. Помню, как они мне нравились в детстве, как я хотела заполучить себе этих маленьких симпатяг. Правда, могу поклясться, что тридцать лет назад котята были с черными лапками и черными же носиками. Сейчас у Ханны другая пара, – так ведь сколько времени прошло…

Не думала не гадала, что снова здесь окажусь. Все до боли привычно, и в то же время кое-что поменялось. Словно попала в музей своего детства, где вещи на первый взгляд все те же, однако неуловимо отличаются от оригинала. Вроде бы ступила в свое прошлое, а по-настоящему погрузиться в него не получается. Похоже, оно осталось далеко позади, и я здесь не более чем посетитель.

Присаживаюсь на табурет у туалетного столика. Надо обыскать комнату, но все мое существо противится подобному шагу. Это неправильно…

Туалетный столик далеко не так роскошен, как в покоях матери. Зеркало маленькое, тусклое и плохо подсвеченное. Щетка для волос и гребешок лежат параллельно друг другу на столешнице с потрескавшейся от времени краской. Подле них – самый простой крем для лица. Больше никаких средств для ухода за кожей не видно.

Все-таки надо уходить. Отсюда я точно не услышу, как подъедет Ханна. Ужасно, если она застукает меня в своей комнате. И все же не нахожу в себе сил подняться – хочу побыть здесь хотя бы еще несколько минут, понять, что я на самом деле чувствую.

Гляжусь в зеркало, у которого сидела тридцать лет назад. Да, прошедшие годы оставили на моем лице неизгладимый след. Помню, как Ханна расчесывала мне волосы. Помню, порой наблюдала, как она готовится к выходу. «Хочешь посмотреть, как я накладываю макияж?» – спрашивала она, а я с удовольствием подавала ей все необходимое. Иногда просила, чтобы она подкрасила и меня. В пику матери: я никогда не позволяла ей заняться моим лицом, хотя предлагала она нечасто. Макияж был привилегией Ханны. В процессе я всегда завороженно изучала свое отражение.

«Настоящее колдовство, – говорила няня, нанося на мои щеки пудру. – Макияж превращает тебя в человека, которым ты желаешь стать, заставляет людей воспринимать тебя так, как нужно тебе». Ее слова меня буквально опьяняли.

Открываю один из ящичков туалетного столика. Ага, аккуратно разложенная косметика, как и ожидалось. Я сегодня без макияжа, поэтому беру карандаш для губ и тщательно наношу по контуру тонкую линию роскошного темно-красного оттенка. Тот самый цвет, который я так любила в детстве… Подкрашиваю губы помадой, и она ложится тяжелым слоем. Бережно выравниваю ее кисточкой, стараясь не выходить за контуры. Еще помню уроки Ханны.

Изучаю свое отражение. Теперь очередь подводки для глаз. Мне не следует заниматься макияжем в чужой спальне, однако я легко справляюсь с угрызениями совести: внутренний голос приказывает продолжать. Хочу хоть на несколько минут восстановить в памяти те ощущения, что испытывала до ухода любимой няни. Что же тут плохого?

Пытаюсь в точности вспомнить порядок действий Ханны. Рисую черные стрелки по краю верхнего века и делаю легкий изгиб к углу глаза.

«Тебе следует подкрашивать ресницы, – звучит в голове голос няни, – уж слишком они у тебя редкие. Руку держим уверенно. Вот так, один слой, затем другой, в этом вся хитрость. Подними глазки вверх». Я задерживала дыхание, а глаза распахивала как можно шире, пытаясь не моргать.

Достаю черную тушь из ящичка и наношу ее легкими взмахами. Готово: теперь мои ресницы длинные и густые.

Вновь гляжу в зеркало. Какая все-таки бледная у меня кожа…

«Можно немного пощипать щеки, чтобы придать им цвет, – советовала Ханна. – Но лучше воспользоваться румянами».

Нанеся последние штрихи, няня обычно отходила на шаг и оценивала свою работу. «Ну вот! – говорила она. – Что за прекрасная куколка! Маленькая куколка Ханны…»

Роюсь в ящичке в поисках румян, однако не нахожу и открываю второй. На полпути он застревает. Качаю его из стороны в сторону. Бесполезно. Дергаю на себя – нет, заклинило намертво.

Запускаю руку в щель. Не очень удобно – моя кисть под таким углом не сгибается. Ощупываю дно кончиками пальцев и натыкаюсь на предмет, не дающий ящику открыться. Знакомый предмет… Изо всех сил проталкиваю руку дальше, сдирая кожу на тыльной стороне ладони. Мне больно, но моя решимость вытащить находку растет. Не обращая внимания на боль, поворачиваю кисть под разными углами и наконец обхватываю предмет пальцами.

Я знаю, что именно нащупала в туалетном столике Ханны. Но… это невозможно!

Осторожно ощупываю находку, надеясь, что ошиблась, однако ошибка исключена. Включается мышечная память: я помню, как взять этот предмет, чтобы он удобно лег в руку.

В ящике лежит портсигар отца.

Затаив дыхание, извлекаю его наружу и прижимаю к ухающему сердцу. Сижу перед зеркалом, не в силах двинуться, и вижу отражение маленькой куколки Ханны, которая давно повзрослела.

Портсигар в моей ладони сияет эмалью работы Фаберже. Тускло отсвечивает золото, которого миллион раз касались пальцы моего отца. Вещица не принадлежит Ханне, у нее нет права хранить ее в своем туалетном столике, почему же она здесь?

Завороженно смотрюсь в зеркало, отражающее гротескную раскрашенную маску. Кто я? Вот эта размалеванная кукла или женщина, чья суть скрыта под толстым слоем грима?

Чему теперь верить? Кому доверять?

Дверь тихо открывается, и в зеркале за моим плечом всплывает круглое личико дочери с яркими васильковыми глазами. Милая, невинная девочка…

Не хочу, чтобы она меня сейчас видела. Не желаю, чтобы дочь стала такой же, как я.

– Оставь меня!

Она выходит из комнаты, а я снова бросаю взгляд в зеркало и вижу в нем мать.

Детектив Энди Уилтон

– Я хотел бы пообщаться с няней, – говорит Энди. – Она работала в Лейк-Холле в то время, когда произошел несчастный случай на охоте. Насколько я понимаю, няня вернулась, и, похоже, она – единственный свидетель, которому еще не под сто лет. Если удастся связать Джин Палмер с семейством Холтов или кем-то из их помощников, мы приблизимся к разгадке. Кстати, реконструкция лица погибшей нам еще поможет. Попытаюсь разместить фото в воскресном выпуске местной газеты. Заодно укажем имя найденной в озере утопленницы.

– Я проделала кое-какую работу и составила довольно большой список друзей и слуг Холтов периода восьмидесятых, – перебивает его Максин. – Им тоже можно будет показать фотографию.

– Доберемся и до них. Будем надеяться, что они не окажутся такими… – Энди беззвучно чертыхается, заметив, что в участок вошел босс. – Такими, как тот парень, которого мы допросили последний раз. Наверное, в первую очередь стоит сосредоточиться на персонале. Так больше шансов продвинуться в расследовании. И не говори мне, что все, кто служил Холтам, хранят беззаветную верность бывшим хозяевам. Ни за что не поверю. Уверен, что женщина, которой приходилось присматривать за ребенком Холтов, наверняка натерпелась от своей хозяйки.

Он показывает Максин раздобытую в библиотеке вырезку из статьи «Ивнинг адвертайзер». На фотографии запечатлена женщина, держащая на руках маленькую Джослин Холт.

– Только посмотри на них, – убеждает он коллегу. – Неужели не чувствуешь, как этот снимок прямо кричит о том, что в семье не все ладно?

– Странно, – отвечает Максин, рассматривая вырезку. – Леди Холт на фото стоит совсем рядом, и муж при ней, а их ребенка держит чужая женщина.

– Вот и я об этом!

– С другой стороны – разве не так оно и бывает в высшем обществе?

– Это ведь ненормально, Максин.

Она снова бросает взгляд на снимок. И Холты, и няня улыбаются, однако их глаза остаются холодными. Качество фотографии плохое, изображение зернистое, и все же заметно, что в отношениях маленькой группы куда больше взаимного недоверия, чем теплоты.

– А ты прав, – соглашается девушка.

– Нам нужно покопаться в прошлом этой няни, а на следующей неделе побеседовать с ней с глазу на глаз.

Теперь у него имеется настоящее фото Джин Палмер как раз накануне побега из дома – взял у ее тетки. Отличное дополнение к реконструкции черепа! Джин на фотографии значительно моложе, чем на момент смерти. В ее глазах пляшут огоньки, девушка весела и полна жизни. Сразу можно догадаться, каким человеком она была, и, возможно, снимок поможет пробудить чью-то память.

Джо

Вторжение Руби выводит меня из задумчивости. Испытывая к себе отвращение, быстро стираю макияж и запихиваю влажные салфетки в карман.

– Мам? – окликает меня дочь.

Видимо, далеко не ушла, так и стояла в коридоре.

– Что?

– Что ты делаешь?

– Хотела кое-что забрать у Ханны. Спустись на первый этаж, я сейчас подойду.

– Она уже дома!

На миг застываю в нерешительности: то ли взять портсигар, то ли оставить… Положить в карман и знать, что с ним точно ничего не случится, или сунуть в ящик и сделать вид, что не заглядывала в чужую спальню? Принимаю решение: пусть будет у меня. Слишком ценная вещь, потерять ее нельзя. В конце концов, портсигар принадлежит нам, а вовсе не Ханне.

Руби ждет меня на лестничной площадке, и я дрожащими руками запираю дверь. С черной лестницы доносится эхо четких шагов. Мне не хотелось бы сталкиваться с Ханной лицом к лицу здесь и сейчас. Во всяком случае, не в присутствии дочери, к тому же я не успела придумать правдоподобную версию и не смогу объяснить, что делаю в мезонине.

Прижав палец к губам, маню Руби за собой, и мы бежим по коридору в противоположную от черной лестницы сторону. Открываю дверь в крошечную комнатку, забитую всякой всячиной под матерчатыми чехлами. Я узнаю очертания дорогих моему сердцу вещей: здесь и кукольный домик, и трехколесный велосипед.

Вталкиваю дочь в комнату и тихо закрываю дверь, а шаги звучат уже на последнем пролете.

– Мама… – бормочет Руби, и я вижу, как светятся в темноте ее глазенки.

Она не понимает, почему мы заперлись в этой кладовке, но таинственность ей по душе.

– Тс-с!

Господи, только бы мать нас не позвала прямо сейчас… Надеюсь, Руби найдет в себе силы помолчать хотя бы минутку… Мы стоим у двери, не шевелясь и затаив дыхание. Даже не знаю, сколько времени прошло, однако уже чувствую себя глупо: прятаться в собственном доме? Боже, как стыдно! Не пора ли выскользнуть в коридор? А вдруг Ханна выйдет из комнаты? Ее спальня находится как раз на полпути к черной лестнице. Если я попытаюсь хоть как-то оправдать мое присутствие в мезонине, она вмиг меня раскусит.

Время идет, и в доме воцаряется тишина. Мои глаза постепенно привыкают к темноте. Чем это занимается Руби? Шныряет по комнате, приподнимает чехлы. Ей интересно, что под ними скрывается.

Значит, Ханна и вправду прибрала портсигар. Но зачем он ей? Что в нем такого особенного? Возьми она любую иную драгоценность, я вполне могла бы понять ее намерения и даже простить. Наверное, у нее трудно с деньгами, возможно – даже хуже, чем я предполагала. Однако портсигар не просто принадлежал моему отцу. Это единственная моя память о нем, и Ханна о моих чувствах прекрасно знает. Как она посмела?..

Мы терпим в темноте, и наконец дверь комнаты Ханны открывается, затем в замке поворачивается ключ. Она идет вниз по лестнице. Руби тут же бросается к двери, однако я ее осаживаю: рано… Дождемся, пока Ханна спустится на первый этаж.

– Готова? – через минуту шепчу я.

Мы незаметно, словно воры, выскальзываем из кладовки, оставив внутри мои детские сокровища. Тихо спускаемся по лестнице: слава богу, что мы обе в носках. Коридор пуст. Руби поднимает на меня взгляд – видимо, хочет спросить, что происходит. Увы, сейчас ответить на ее вопросы я не могу.

– Заглянешь к бабушке?

– Хочешь, чтобы я ей почитала?

– Да-да, займи ее чем угодно.

– Ты искала портсигар?

– Руби, иди к бабушке.

Мне очень нужно остаться одной.

Сев на кровать в своей комнате, смотрю на портсигар.

Мне надо придумать, что сказать Ханне, да и вообще – что теперь делать. Мне нужна ясная голова, но не тут-то было: я в шоке и ни в чем сейчас не уверена. Мой разум словно плавает в невесомости.

Детектив Энди Уилтон

– Ее зовут Джин Грейс Палмер, – рассказывает Энди. – Останки обнаружены в озере у Лейк-Холла, в Даунсли. Криминалисты считают, что погибла она примерно в восемьдесят четвертом. Из дома сбежала за десять лет до своей гибели, и с тех пор ее след пропал. Нам не удалось найти ни одного человека, с кем Джин общалась бы в восьмидесятых. Будем признательны, если вы дадите нам место в одном из выпусков газеты для публикации ее фото. Я мог бы подбросить вам что-нибудь интересное в качестве благодарности.

– Позволите мне провести в передовице параллели с делом о черепе?

– Почему бы и нет. Однако прошу вас подождать до понедельника.

– Присылайте ваш снимок, – соглашается Деннис Уэсткотт. – Посмотрим, что можно сделать. Загадочная находка в озере уж точно лучше для первой полосы, чем ремонт дорожного покрытия в районе аттракционов – а это самая горячая новость, которая у меня есть на сегодня. Разве что «Суиндон» одержит невероятную победу в очередной игре… Надежда, знаете ли, умирает последней. Увидимся завтра вечером в «Пшеничном снопе»?

– Постараюсь заглянуть.

Если разрешит подружка, в чем Энди ни за что не признается – Деннис его засмеет.

– Договорились, сынок.

– Пока, Деннис.

Энди вешает трубку, и Максин нетерпеливо спрашивает:

– Ну что?

– Даст на следующей неделе. Возможно, мы получим первую полосу.

– Отлично сработано, Энди!

– Ты условилась о встрече с няней?

– Пока нет. Пыталась выйти на нее, но безуспешно. Завтра попробую еще раз.

– Не откладывай в долгий ящик. У меня насчет нее странные предчувствия.

Джо

Я еще валяюсь в постели, а Ханна уже на ногах – готовит Руби кашу на завтрак. Я до сих пор расстроена, в голове туман. Тревожный сон облегчения не принес. Почему Ханна прибрала портсигар? Что это значит? В голове периодически проясняется, затем мысли вновь путаются, тонут в водовороте догадок.

Если няня и заметила, что портсигар исчез из ящика туалетного столика, то не обмолвилась о пропаже ни словом. Молчу и я. Обсудить эту историю придется – никуда не денешься. Каждый раз, когда думаю, как приступить к разговору, теряюсь. Как не довести дело до конфликта? Мне не следует обострять отношения с Ханной, ведь мы с ней близкие люди. Или были близкими людьми? Кто знает?

– Не пыталась вчера поискать каталог? – спрашивает она, передавая Руби кукурузный сироп.

– Пока нет, но собираюсь.

Правду рассказывать не хочется. И без того кусаю себе локти, что разболтала о мошеннической схеме. Уже сомневаюсь, могу ли я ей доверять.

– Должно быть, это очень интересный документ.

– Безусловно.

– Как мать чувствует себя с утра?

– Не знаю. Я ее еще не видела.

– У нее все в порядке, – вставляет Руби, разрисовывая кашу струйкой сиропа.

– А у тебя как дела, дорогая?

Не обращая внимания на малышку, Ханна смотрит мне в глаза. Похоже, видит меня насквозь.

– Да-да, все отлично.

Поворачиваюсь к ней спиной, делая вид, что проверяю школьную сумку дочери.

– Точно?

Киваю и перевожу разговор на другую тему:

– Я сама отвезу Руби в школу, все равно потом есть кое-какие дела в городе.

Едва проснувшись, я положила портсигар в сумочку. Пусть будет при мне.

– Так что ты вчера делала в комнате Ханны? – спрашивает Руби, как только мы усаживаемся в машину.

– Милая, я тебе все расскажу, только не сейчас, хорошо? Поговорим вечером, обещаю.

Останавливаемся у перекрестка. Видимость не слишком хорошая, и я бросаю взгляды по сторонам перед тем, как снова тронуться. Руби в глаза смотреть избегаю.

Говорить с Ханной придется, хочу я того или нет. Она не вправе трогать вещи отца, а уж портсигар – тем более. Скорее всего, у нее найдется вполне разумное объяснение, хотя мне сложно представить, что тут можно придумать.

Припарковав машину у школы, я провожаю дочь до спортивной площадки. Переходя через дорогу, она спотыкается о бордюр, и я успеваю схватить ее за капюшон куртки.

– Ты в порядке?

– Устала.

– Пожалуйста, смотри себе под ноги.

Она пожимает плечами и зябко запахивает куртку. Сегодня прохладно; ветер играет волосами дочери, а я обращаю внимание на ее синие губы.

– Ты точно в состоянии идти в школу?

Она кивает и быстро прощается:

– Пока.

Пытаюсь ее поцеловать, но Руби уворачивается.

– Джо! – Одна из мамочек нашего класса догоняет меня у машины. – У нас тут собирается небольшая компашка, хотим посидеть в кафе в Мальборо. Нужен еще один человек. Не хотите присоединиться?

Она указывает на свой автомобиль, где уже заняли места две женщины, и еще одна идет со стороны школы. Aгa, мама Стэна. Мы встречаемся с ней взглядами. Я улыбаюсь, но она смотрит на меня с плохо скрытой враждебностью. Ладно, я не в том состоянии, чтобы выяснять, кто в чем виноват.

– Большое спасибо. Я бы с удовольствием, но как-нибудь в другой раз. У меня сегодня с утра назначена встреча.

Сажусь в машину. Стыдно… Надо было согласиться, а я упустила хорошую возможность наладить отношения с родительницами. Все-таки деревня у нас маленькая, и другой подходящей компании мне не найти. Их автомобиль трогается с места, и я в сердцах хлопаю по рулю. Когда же наконец моя жизнь придет в норму? Можно их догнать и сказать, что у меня изменились планы, однако я не могу собраться с духом.

Расстегиваю сумочку. Отцовский портсигар на месте, среди обычной женской дребедени. Хотела съездить в Мальборо, немного развеяться и подумать, но теперь не стану туда соваться – вдруг столкнусь с мамочками. В Лейк-Холл возвращаться тоже не с руки – там ждет Ханна. Не поеду, пока в голове все не уляжется. Матери о неприятном происшествии пока рассказывать не стану, поскольку вполне представляю ее реакцию.

Открываю портсигар и вдыхаю застарелый табачный запах. Будто вновь оказалась в объятиях отца… Так скучаю по тем драгоценным минуткам, когда он прижимал меня к себе, когда мне доставалась толика его внимания! Такое тогда было ощущение, что сердце вот-вот лопнет от счастья. Отца я обожала.

Захлопываю портсигар. Знаю, куда мне податься.

Ехать совсем недалеко. Покружив минут пять по кривым улочкам, паркую машину на маленькой стоянке у деревенской церкви, уютно устроившейся в естественной впадине на самом краю Даунсли.

Иду по дорожке между могил, крепко сжимая в кармане отцовский портсигар. Ряды захоронений расположены под небольшим уклоном в церковном дворике, на заросших лишайником могильных камнях повторяются одни и те же фамилии. Кладбище стоит на семи ветрах, и продувает его сегодня не на шутку. Наконец я укрываюсь от разбушевавшейся стихии у фамильного склепа Холтов.

Место он занимает выгодное – сразу у дорожки. Это самое величественное сооружение на местном погосте. По обеим сторонам двери установлены рифленые колонны, у входа – два ангелочка на каменных пьедесталах преклоняют колени лицом друг к другу. То ли погрузились в молитву, то ли склонились в знак уважения к поколениям Холтов. Должно быть, верно и то, и другое. На пьедесталах выбиты имена усопших предков.

До сего дня я не удосужилась побывать на могиле папы. Избегала визита на кладбище всеми силами, а теперь испытываю шок, снова и снова читая его имя. Только сейчас сознаю, что он окончательно меня покинул.

Провожу пальцем по каждой букве и рыдаю, вспоминая, сколько лет почти не общалась с отцом. Близость к нему означала бы и близость к матери, но сближения с ней мне совсем не хотелось. Не раз плакала, потому что Руби так и не увидела дедушку, оплакивала свою к нему любовь. Каждый раз, когда подумаю, как он был мне дорог, начинает колоть сердце. Никто, кроме матери, не виноват в том, что наша связь с отцом прервалась. На пьедестале рядом с его именем оставлено пустое место – для матери. Они будут лежать вместе. Как несправедливо! Я глотаю злые слезы. Все было бы иначе, будь здесь выбито ее имя, а не отца… Все было бы куда лучше.

– Джослин! Так и знал, что это вы! – Ко мне шагает викарий в развевающейся рясе. – Не хотел нарушать ваше уединение, но заметил, как вы расстроены. Могу я чем-то помочь? Или вы желаете побыть в одиночестве?

– Нет-нет, спасибо, со мной все в порядке. Я уже собиралась уходить.

Я не намерена делиться с викарием сокровенными мыслями. Ему ни к чему видеть, что я плакала. Он еще тот сплетник.

– Раз так, вы знаете, где меня найти, если потребуется.

Не намерена обмениваться с ним любезностями, хотя приличия и требуют расстаться на доброжелательной ноте. Не прощаясь, обхожу его и двигаюсь к выходу, однако викарий припускает вслед.

– Видели цветы? – спрашивает он.

Сбоку от усыпальницы установлена мраморная ваза, и в ней действительно стоят изысканные свежие лилии.

– Кто их принес?

– Полагаю, что ваша матушка.

– Отец ненавидел лилии.

– Ох, дорогая… Так или иначе, сам факт он наверняка оценил бы.

Не представляю, откуда взялся букет. Уверена, что мать никогда в жизни не принесла бы лилии на могилу отца. Стало быть, здесь побывал кто-то другой. Посетитель явно не знал отца так хорошо, как знала его мать. Сжимаю в кармане портсигар. Неужели Ханна?..

– Мне пора, – бросаю я викарию. – Благодарю вас.

Он останавливается в створе ворот и молча наблюдает, как я иду к машине. Уезжаю, вцепившись в руль обеими руками. На крутом повороте «лендровер» вдруг заносит, и я едва успеваю выровнять машину и не улететь в кювет. С бьющимся сердцем жму на тормоза так, что глохнет двигатель.

Придя в себя, завожу мотор и продолжаю путь. Теперь я предельно осторожна. Нервы ни к черту… Поеду домой и расспрошу Ханну об истории с портсигаром.

Вхожу в дом, преисполнившись решимости немедленно устроить Ханне допрос, и тут же встаю как вкопанная. Что это за музыка? На какой-то миг отдаюсь во власть дикой фантазии: отец жив! Мелодия, как в детстве, доносится из его кабинета. Звучит его любимое сопрано – ошибиться невозможно. Знакомая ария… Голос певицы взмывает вверх подобно элегантному шлейфу дыма и закручивается в спирали эха под изысканной лепниной потолка.

Дверь кабинета приоткрыта, и я толкаю ее внутрь. Мать, баюкая больную руку, сидит лицом ко мне в кресле с высокой спинкой. Заметив меня, она почти незаметно качает головой, но я решительно распахиваю дверь настежь. За письменным столом отца, положив руку на старый гроссбух, восседает Ханна. Простенькая обложка, зато рукописное название говорит само за себя.

Каталог произведений искусства собрания Холмов.

– Только посмотри, что нашла твоя мама! – восклицает Ханна.

– О, прекрасно!

Почему она сидит за отцовским столом? Моя душа вдруг переполняется тревогой. Атмосфера в кабинете какая-то странная, неправильная. Перевожу взгляд на мать, но та уставилась в окно. Она явно напряжена. Похоже, между ними что-то случилось.

– Понимаю, что ты не горишь желанием принять участие в той афере с подделками, о которой тебе рассказали, – усмехается Ханна, – однако настало время для откровенного разговора. Присаживайся.

Я стою, не зная, на что решиться.

– Джослин, да сядь же, в самом деле!

Опускаюсь в кресло напротив стола, и Ханна обращается ко мне, словно к неразумному ребенку:

– Знаю, что ты не хочешь связываться с преступной схемой, однако мне сдается, что ты делаешь неверный шаг. У меня есть одна идея. Сейчас расскажу, как мы будем действовать, только выключи, пожалуйста, музыку.

Нажимаю на кнопку, и в комнате воцаряется гнетущая тишина. Ханна ставит на стол старомодный кассетный плеер.

– Не смей! – стонет мать, а Ханна улыбается.

– Тихо, Вирджиния! Итак, Джослин, прослушай запись внимательно.

Мать сидит опустив голову. Няня откидывается на спинку кресла, и мое беспокойство растет.

– Что это за пленка?

Ханна прикладывает палец к губам, и несколько секунд из кассетника доносятся лишь помехи, а затем пробивается мужской голос. Отец! Такое впечатление, что он находится с нами в одной комнате.

«Неужели это ты?» – спрашивает он.

«Да, – отвечает женщина. – Это и правда я».

– Это твой голос! – поворачиваюсь я к Ханне.

– Тс-с! – шипит она и прибавляет звук.

Записанный на пленку разговор заполняет отцовский кабинет. При каждом слове папы в мое сердце словно вонзается острая игла. Мать по-прежнему отводит глаза.

«Но как ты?..»

«Ты хотел спросить – разве может покойник ожить?»

«Когда я последний раз тебя видел, ты была… э-э-э… в плохом состоянии».

«Ты всегда был мастак недоговаривать, Александер».

«Мы так переживали, когда ты… э-э-э… исчезла».

«Ты имеешь в виду – когда вы сбросили мое тело в озеро?»

Мне становится нехорошо, и все же я продолжаю слушать. Просто невероятно! Мой отец – убийца? Или он лишь пытался убить Ханну? Если пытался – значит, ничего не вышло, иначе она здесь не сидела бы. Но… вдруг эта женщина – вовсе не Ханна? Бред какой-то!

Смотрю на мать, но та с бесстрастным лицом замерла в кресле. Тем временем записанный на пленке разговор продолжается. Ханна играет с отцом, как кошка с мышкой, а тот тщетно пытается взять себя в руки.