Текст книги "Няня"

Джослин врывается в комнату. Сердита, словно Посейдон: я не уложила Руби спать в положенное время. На лбу у нее залегает глубокая складка, лицо на глазах мрачнеет. С такой миной только молнии метать или заставлять океаны катить яростные валы.

– С чего это вы вдруг делаете печенье на ночь глядя? Разве Руби не должна быть в постели? Ты выполнила домашние задания, дочь?

Что за тон, сколько вопросов… Теплая атмосфера, окутывавшая нас с внучкой, мигом рассеивается, а тесто в миске, которое вот-вот должно было превратиться в аппетитные сладости, будто скисает. У Руби опускаются уголки губ. Точно так же в свое время стихал звонкий смех Джослин, стоило мне войти в комнату. Просто сердце разрывается…

– Это моя кухня, – холодно отвечаю я. – Не собираюсь ни у кого спрашивать разрешения, когда мне хочется здесь что-то сделать.

Руби сдвигается на самый краешек стула, так что ее нога касается моей.

– Это я попросила бабушку помочь с печеньями. Мы ведь с тобой раньше пекли их вместе.

– Тебе не следует утомлять бабушку, и не нужно утомляться самой.

– Побуду у себя в гостиной, – вздыхаю я. Господи, какой же мрачной иногда умеет быть моя дочь… – Руби?

– Что, бабушка?

Малышка расстроена, но делать нечего: пусть они разберутся между собой.

– Поцелуешь меня перед сном, хорошо?

В моей гостиной сегодня не топили; приходится включить электрический камин и накинуть плед на колени. Теперь я точно выгляжу самой настоящей пенсионеркой. Александер наверняка поднял бы меня на смех. Через некоторое время в комнату проскальзывает внучка, чмокает меня в щеку и втискивает мне в руку свою ладошку.

– Это бриллиант? – спрашивает она, показывая на мое кольцо.

– Бриллиант, – отвечаю я. – Видишь, как переливается? Это потому, что его вырезал настоящий мастер. Посмотри, какой у него желтый оттенок. Значит, камешек очень редкий. Раньше он принадлежал маме твоего дедушки, а когда-нибудь станет твоим.

Малышка устало улыбается и проводит пальчиком по граням драгоценного камня.

– Руби! Умываться! – гавкает из коридора Джослин.

– Пора чистить зубки, дорогая, – говорю я. – Ты ведь не хочешь заработать парочку-другую пломб?

– Я всегда чищу зубы на ночь.

Лгунишка… Я-то знаю, что не всегда. Ее зубная щетка частенько остается сухой – значит, ее даже не касались. Мне не терпится задать внучке вопрос, пока она не убежала. Потому-то я и приглашала ее зайти перед сном.

– Руби… И все же откуда у тебя эти синяки? Она бросает опасливый взгляд в сторону коридора. Слава богу, Джослин куда-то отошла.

– Давай это будет наш с тобой секрет, – уговариваю я внучку.

– Это сделала Ханна.

– Руби, ты должна рассказать об этом маме.

– Не хочу.

– Почему же?

– Обещай, что и ты ничего не скажешь!

– Но ей следует знать, милая.

– Ладно, это была не Ханна. Просто несчастный случай – несколько дней назад я свалилась со стены.

– Со стены? Когда именно?

– Ну, когда Ханна за мной присматривала. Мама все знает. Ханна ей написала.

В коридоре снова раздается голос Джослин, и Руби, оглянувшись с порога, выбегает из комнаты. Пытается определить, поверила ли я в версию с падением.

Не поверила.

Джо

Сегодня с утра мне на работу не надо, и я сама везу Руби в школу. Дочь непривычно тиха. Впрочем, мы с ней уже успели немного поспорить из-за того, что она затолкала в сумку футболку с длинными рукавами.

– Не упаришься в ней на физкультуре?

– В спортзале холодно.

Ладно, не будем ссориться по пустякам.

– Хорошо. Могу я тебя кое о чем спросить?

Мне давно – еще с разговора с Ханной – хочется задать ей один вопрос.

– О чем?

– Ты случайно не оставляла открытой дверцу хомячьей клетки? Не в тот вечер, когда Прутик сбежал, а за день до того?

– Нет.

– Уверена?

– Я ее не открывала! Я не вру!

– Хорошо-хорошо, только не волнуйся. Если вдруг забыла – ничего страшного, это просто несчастный случай, так что можешь смело признаться.

– Не было никакого несчастного случая, потому что я не трогала дверцу! Это ты обманула учительницу, когда сказала, что Прутик умер в клетке! Мне никто в классе не верит – все спрашивают, не убила ли я хомячка! Еще шутят, что потом я скинула его тельце в озеро!

Сворачиваю на школьную парковку и останавливаю машину.

– Просто ужас! Хочешь, я поговорю с учителем?

– Не надо. Это было только в первый день.

– Как скажешь. Мне очень жаль, Руби. Прости, что я вообще заговорила о клетке. Я тебе верю. Давай переждем несколько минут, ты успокоишься, а потом пойдешь в класс.

Дочь все еще взволнованно дышит, и я добавляю:

– Кстати, если что, у меня есть хорошие новости.

– Какие?

– Я попросила Ханну переехать к нам. Надеюсь, нам всем станет и легче, и спокойнее.

– Не хочу, чтобы она у нас жила!

– Почему, Руби?

– Она мне не нравится!

– По-моему, ее переезд нам здорово поможет: за тобой будет постоянный присмотр.

– Я люблю бабушку! Мне больше никого не надо!

– Бабушка сейчас слишком слаба и не сможет за тобой нормально ухаживать. Понимаю, что она так не считает, да и выглядит уже совсем неплохо, но ведь всего несколько дней назад ей было сложно подняться с постели. Если с тобой что-то случится и бабушка не сумеет тебе помочь, никогда в жизни себе этого не прощу! Я попросила Ханну пожить с нами, потому что мне нужна уверенность: за тобой будет такой же отличный присмотр, как и за мной, когда я была ребенком.

Руби съеживается в кресле.

– Ты все время на работе…

– У меня нет выбора, и ты это прекрасно знаешь. Нам нужны деньги, дочь.

Малышка упрямо скрещивает руки. Похоже, она скорее сердита, чем расстроена. И зачем я завела этот разговор… Следовало выбрать более подходящий момент, но я рассчитывала, что Руби обрадуется. Не понимаю, почему она встречает в штыки такую замечательную идею.

– Мне нехорошо, – вздыхает дочь.

– Что случилось?

– Я устала, правда устала.

– Руби! Думаешь, я не устала? А бабушка? Это не самое лучшее оправдание для того, чтобы прогулять уроки.

Ну вот, заставила ребенка заплакать… Мерзкое чувство! Отстегиваю ремень и открываю заднюю дверцу.

– Ну, пора, – говорю я, забираюсь в машину и обнимаю дочь.

Руби отшатывается, однако я делаю вид, что ничего не заметила.

– Жаль, что мы с тобой не можем договориться. Ну как, есть силенки идти на урок? Если по-прежнему будешь чувствовать себя неважно, обратись в медпункт, а я приеду и заберу тебя из школы.

Она кивает, не поднимая глаз, и я целую ее в макушку.

– Ну, тогда вперед. Люблю тебя!

Дочь уходит, не оборачиваясь, и я провожаю ее взглядом.

Вчера поздно вечером я переписывалась с подружками – мамочками наших одноклассников из Калифорнии. Все в один голос рассказывают, что у их девочек сейчас тоже непростой период, и мы приходим к выводу, что наши дети взрослеют. Начинаются гормональные изменения. Это время опасно тем, что между матерью и дочерью может возникнуть настоящая пропасть. Вспоминаю совет Ханны: не следует забывать, что Руби все еще горюет по отцу. Я знаю, что так оно и есть, и все же не всегда могу совладать со своим темпераментом.

Все утро размышляю о Руби. Надо бы придумать какое-то совместное занятие. Куда-нибудь выехать, например. Мы ведь последнее время даже эсэмэсками с ней почти не обменивались. Пишу:

Приветик! Люблю тебя больше всего на свете! И пингвинчик тебя любит. Вот и все, что хочу сказать.

Дочь не отвечает, хотя, по моим расчетам, у нее переменка. Остается надеяться, что в школе строго следят, чтобы ученики не баловались с телефонами.

Заглядываю в ее инстаграм. Что она там пишет? Все время держу в уме, что Ханна настаивает: надо внимательно относиться к тому, что твой ребенок делает в интернете. Последний пост – фото с гаргульями Лейк-Холла. Отличный ракурс! Я улыбаюсь и тут же мрачнею, прочитав комментарий:

Когда твоя няня выглядит таким страшилищем, а ведет себя еще хуже.

За комментарием следует хештег «#злаяняня».

Детектив Энди Уилтон

Энди листает фотографии. Леди Холт с дочерью внимательно разглядывают каждый снимок, но никакого эмоционального отклика в их глазах не просматривается. Похоже, нервы у них просто стальные. Что у них там течет в венах – голубая кровь или антифриз?

Леди Холт берет одну из фотографий и, надев очки, пристально ее изучает, а Энди наблюдает за ее лицом.

– Кто бы это ни был – физиономия довольно банальная, – отмечает она.

– Простите мою мать, она не страдает излишней тактичностью, – извиняется дочь.

– Ничего страшного, – отвечает Энди. – У меня такой же грех. Вам знакома эта женщина?

Дочь присматривается к снимку и качает головой.

– Боюсь, что нет. Если я когда-то ее и встречала, то никаких воспоминаний у меня о ней не осталось.

Вирджиния

Лицо на снимке, восстановленное полицейским художником, принадлежало кому угодно, только не Ханне Берджесс.

В чертах прослеживалось некоторое сходство, и все же на фото была другая женщина. Не настолько выдающийся вперед подбородок, иная расстановка глаз, да и нос поизящнее, чем у нашей бывшей няни.

Стало быть, особа, присматривающая за моей внучкой, – и в самом деле Ханна. Никаких сомнений.

Ханна – завзятая интриганка, причем ее интересовали не только деньги. Ей нужен был мой муж. Деньги ей, разумеется, тоже нужны, но чего еще она хочет? Наверняка у нее есть иная цель, иначе зачем она причиняет боль Руби?

Око за око, зуб за зуб?

Джослин она потеряла, зато теперь в ее власти новая жертва…

Неужели Ханна желает, чтобы в воды озера погрузилось еще одно тело?

Похоже, мой план рассыпается, словно карточный домик.

1979

Найти работу в Лондоне далеко не так просто, как представлялось Ханне. Масштабы и темп жизни большого города сбивают с толку; она довольно быстро выясняет, что модные агентства по найму нянь ее в свою обойму не возьмут: квалификацию ей подтвердить нечем. Рекомендаций и опыта работы недостаточно. Можно подумать, что к ним выстраивается очередь из дам наподобие Мэри Поппинс – настолько выразительно качают головой кадровики, изучив ее резюме.

У Ханны имеются некоторые сбережения, накопленные на последней работе в Бристоле, и она снимает комнату в Воксхолле, затем находит почасовую подработку на цветочном рынке в Ковент-Гарден. Ее день теперь начинается в три утра. Лондон еще спит, а продавцы уже сортируют цветы. Ханну подобный режим устраивает. Она даже получает удовольствие от жизни цветочного рынка: добродушная перепалка торговцев, обжигающий жидкий кофе и бутерброды с жирным беконом. Впрочем, честно говоря, влиться в компанию ей удается не сразу: коллеги кажутся ей грубоватыми, и Ханна невольно вспоминает свою неотесанную семью. Она знакомится с несколькими флористами – постоянными клиентами и учится хитростям ремесла, внимательно наблюдая за их мимикой и жестикуляцией во время торга.

Женихи и невесты – самый лакомый кусочек. Модные флористы приводят брачующихся на рынок за свадебными букетами. Счастливые парочки бродят между рядов с заспанными глазами; так рано вставать они не привыкли, но любовь заставляет их мириться с неудобствами. Молодые люди идут рука об руку, то и дело склоняясь друг к другу за очередным поцелуем, и пар из их открытых ртов смешивается в воздухе в туманные облачка. Ханна наслаждается этим зрелищем. Ей нравится видеть, как будущие супруги предаются мечтам, как они стремятся идеально устроить главный день своей жизни, и в то же время ее переполняет зависть и тоска. Ханна раз за разом представляет собственный свадебный букет и точно знает, какие цветы для него выберет.

Порой ей достается бесплатный букетик – не все цветы за день продаются, а до завтра хранить их нельзя. Она ставит свою добычу в вазочке на подоконник перед узким щелястым окошком своей спальни, выходящим на оживленную улицу, и тоскует по виду из окна в Бристоле, где ее взгляд падал на Клифтон-Даунз под бездонным приморским небом.

Ханна держится за свою работу: какие-никакие, а деньги, да и занятие не самое плохое. Ее смена завершается в одиннадцать утра – отличный график; почти весь день можно посвятить поискам работы в качестве няни.

В свободное время Ханна предпочитает бродить по улицам, присматриваясь к Лондону пристальным кошачьим взглядом. Потихоньку изучает близлежащие кварталы, обращая внимание на живущих там людей, и не только: ей важно, как именно они живут. Ее все больше тянет в модные районы, где она гуляет между красивых белых домов, восхищаясь блестящими черными заборчиками, безупречными оконными рамами и лавровыми деревьями у парадных входов. Ей кажется, что их кроны напоминают леденцы. Какие же солидные дома, какие они основательные и в то же время изящные!

В погожие дни Ханна уходит в Гайд-парк или Холланд-парк, где смотрит на лучших нянь – выпускниц Норланда. Те гуляют по дорожкам со своими подопечными. Ханна порой присаживается на качели рядом с детишками и, раскачиваясь все выше, ощущает, как в ее волосы забирается ветер. Иногда удается подслушать разговоры нянь. В основном те судачат о своих хозяевах да о вверенных им детях. Одна из этих дам – постарше своих товарок – заставляет Ханну вспомнить няню Хьюз: та точно так же не скупилась на советы. «Век живи – век учись», – роняет она однажды, и Ханна ощущает легкое волнение: да ведь она этим и занимается, прислушиваясь к чужой болтовне! Пусть она пока и не работает няней, но постоянно учится.

К тому дню, когда поступает первое достойное предложение, руки Ханны уже огрубели от долгой работы на цветочном рынке. Вакансия временная: необходимо заменить няню, которой предстоит хирургическая операция. «Хорошая возможность зацепиться», – убеждает ее Петра из кадрового агентства. Обстановка в офисе выдержана под ретро, да и сама Петра выглядит в стиле середины века, хотя на дворе начало восьмидесятых.

Агентство расположилось над угловым магазинчиком на богом забытой улочке в Пимлико, где дома красуются немытыми окнами, а со стен облезает штукатурка. Ханна в итоге остановилась на этой конторе, поскольку здесь единственное приличное место, где согласились принять ее резюме. Присмотревшись к царящему в агентстве бардаку, она решила, что его сотрудники будут не слишком требовательны к рекомендациям. Разумеется, таковые у нее имелись: например, от бывшего работодателя из Бристоля («наш младший сын был жутко расстроен, узнав, что его няня уходит; Ханна – настоящая опора… Ханна исключительно эффективно организовала быт нашего дома…»). И все же с подобной подделкой следовало быть осторожной.

Поступив на новое место, она сразу понимает, что новый подопечный, Каспар, ей совсем не нравится. Мальчишка плаксив и истеричен, и от его пронзительного визга у Ханны буквально сводит челюсти. Попытки изменить его характер обречены, так как надолго в этом доме остаться все равно не получится. Придется терпеть; кое-что все-таки подправить можно, хотя времени у Ханны и не слишком много.

Мамаша Каспара – домохозяйка, так что в течение дня им приходится делить крохотную квартирку на троих. Отца мальчика увидеть не удалось ни разу. Работает за границей, сообщила ей мамаша. Каждый раз, когда Ханна пытается установить в доме подобие дисциплины, хозяйка настаивает, что Каспара не следует ограничивать, так как мальчик должен свободно выражать свои эмоции. Еще мамаша заявляет, что слово «нет» для нее – табу. Да, миссис Дикон, покорно говорит Ханна, хотя у нее так и чешутся руки залепить хорошую затрещину и мальчишке, и его матери.

За два дня до завершения контракта ее терпению приходит конец. Мать в этот день отлучается из дома, и Ханна, сидя на крышке унитаза в обшарпанной ванной, наблюдает, как купается Каспар. В другом доме, с другим ребенком, она опустилась бы на колени на коврике у ванны, забавляя своего подопечного: играла бы с ним в немудреные игры, заставила бы его хихикать от восторга. Именно так она вела себя на прежней работе, в Бристоле. Здесь же Ханна сидит, тупо глядя на тощую спину мальчишки, и ничего, кроме опустошения, не ощущает. Считает минуты, оставшиеся до окончания временной работы.

Каспар выуживает из мыльной пены водяной пистолет и наполняет его до отказа. Сопит, что-то задумал… Наконец, направив ствол на няню, жмет на курок, и струя воды выводит узор на ее блузке. Как мерзко – словно поганый пес поднял над ней лапку…

– Каспар! Не смей! – окликает она мальчишку, но тот стреляет еще раз. – Довольно, говорю тебе!

На этот раз он поливает ей лицо. Ханна в гневе открывает рот, собираясь отчитать маленького негодяя, однако новый выстрел попадает ей точно в горло. Захлебнувшись, она кашляет, а Каспар стреляет еще. Ханна встает. Мальчишка вновь целится, но из дула стекает лишь несколько жалких капель. Она улыбается, кладет ладонь щенку на макушку и заталкивает его с головой под воду. Каспар на удивление силен, он сопротивляется, и Ханна давит второй рукой ему на плечо. Досчитав до пяти, отпускает.

– О, прости, прости, милый, – воркует она, дождавшись, когда мальчик перестанет визжать и его дыхание восстановится. – Шампунь в глазки не попал? Может, еще разок помоем голову?

Ханна снова тянется к нему, и Каспар воет:

– Нет! Не-е-е-ет!

Ну вот и прекрасно… Похоже, «нет» теперь станет его любимым словом.

– Не рассказывай маме, как ты поскользнулся и ушел под воду, хорошо? – говорит она. – Если расскажешь, приедет полиция. Скажут, что у тебя плохая мамочка, заберут ее в тюрьму, и ты больше не увидишь ни ее, ни папу. Договорились, Каспар? Каспар! Невежливо молчать, когда к тебе обращаются старшие.

Каспар кивает, затем трясет головой, отчаянно пытаясь ответить правильно. Слава богу, что мальчишка туповат. Будь у него побольше ума, наверняка вступил бы в конфликт. На всякий случай Ханна поздно вечером заходит в его спальню. Мальчишка все еще выглядит потрясенным, хотя и крепко спит.

В течение следующих двух суток Каспар – не ребенок, а золото, и Ханна счастлива, что контракт завершается без происшествий. Она немного напугана столь неожиданной потерей самообладания. Хорошо, не переступила грань: продержи она мальчишку под водой еще немного, и из его рта всплыл бы последний серебристый пузырь воздуха. Пару ночей Ханна не находит себе места. Надо быть осмотрительнее. Больше подобных вспышек она не допустит.

После длительных размышлений она приходит к выводу, что общение с Каспаром стало для нее неплохим уроком. Опыт пригодится на будущее. Пожалуй, это самое ценное, что Ханна вынесла из пребывания в этой семье. Во-первых, служба принесет удовольствие, если любишь ребенка или хотя бы одного из родителей. Во-вторых, в подобной халупе она жить более не желает и не будет работать на хозяйку, которая сует нос не в свое дело.

Под кроватью у Ханны лежит стопка журналов, которые удалось стащить из приемной медицинского кабинета. Когда не спится, она листает «Татлер», один из самых любимых трофеев. Ей нравится читать сплетни об аристократах и рассматривать фотографии. Попадаются и снимки из их особняков.

Вот что ей требуется, заключает Ханна, тысячный раз перечитывая журнал. Необходимо найти семью с положением в светских кругах, людей, которые знают, как себя вести и что такое достойная жизнь. Она испытывает едва ли не физическое возбуждение при виде изысканно одетых мужчин и женщин на фоне красивой мебели. Двойные имена, титулы…

Ей бы одного из подобных джентльменов…

Джо

Работа стала для меня передышкой от дома. Жду не дождусь, когда к нам переедет Ханна. Мать среагировала на мой замысел точно так же, как и Руби.

– Только через мой труп! – заявила она.

– Это несправедливо. Мне необходима поддержка.

– Я предлагала тебе свою помощь.

Руки матери трясутся, однако я не испытываю к ней ни капли сочувствия, лишь гнев: сама виновата!

– Ты не в состоянии делать то, что мне нужно. Это ведь не пара-тройка часов в день! Руби нуждается в постоянном присмотре, и нам требуется надежный человек. Разве ты возражала, когда Ханна занималась моим воспитанием?

– Я запрещаю тебе приглашать эту особу!

– Как ты можешь? Все уже договорено. Надеюсь, это ненадолго: мы с Руби уедем отсюда при первой же возможности.

– За девочкой должен присматривать кто-то из членов семьи.

– Значит, то, что было хорошо для меня, неприемлемо для моей дочери? Просто невероятно…

Похоже, сейчас будет скандал. Готовлюсь защищаться изо всех сил, однако мать тяжело вздыхает и смотрит мне прямо в глаза.

– Джослин, отнесись серьезно к тому, что я сейчас скажу, – говорит она, и меня пробирает страх.

– К чему ты клонишь?

– Руби мне недавно кое-что рассказала: Ханна занимается телесными наказаниями.

– Хочешь сказать, что она бьет мою дочь? – Что за отвратительная ложь! Не ожидала, что мать опустится до подобной низости, чтобы добиться своего… – Не думала, что ты способна на такие измышления! Ханна и мухи не обидит. Она меня в детстве пальцем не тронула. Да и Руби наверняка мне пожаловалась бы.

– Милая, клянусь: я тебя не обманываю. Жизнью клянусь! Это действительно было…

– По-моему, ты что-то путаешь.

– Джослин, ты должна принять меры. Если будешь бездействовать, за дело возьмусь я.

– Прекрати! Твои обвинения просто возмутительны! Я была о тебе лучшего мнения. Я ухожу на работу, вечером переговорим. А тебе пока следует смириться с мыслью, что Ханна будет жить в нашем доме.

В поезде обдумываю услышанное. Ни на минуту не верю, что мать говорит правду, и все же ее слова не проходят бесследно. Кто в детстве обращался со мной хуже – Ханна или мать? Конечно, мать. А теперь она пытается очернить мою бывшую няню. Черт знает что! Разумеется, позволь Ханна себе лишнее, Руби немедленно мне все рассказала бы.

Добравшись до Лондона, вновь погружаюсь в свое расследование происхождения картины. Чувствую себя то ли детективом, то ли кладоискателем. Невероятные ощущения! Интересно, сколько домов и гостиных сменила за несколько десятилетий «Ванитас»? Скольким человеческим трагедиям она стала свидетельницей? Я просто очарована возможностью погрузиться в подобные подробности, и все же следует сосредоточиться на главном. Архивы Национальной галереи позволят мне узнать историю картины в самые кратчайшие сроки.

Я нахожу важные сведения в каталоге одной из выставок, где побывала «Ванитас». Собственно, это тоненький буклет с перечнем произведений искусства. Напротив каждого названия – маленькое черно-белое фото. В скромном буклетике содержится самая что ни на есть полная информация о происхождении нашей картины. Итак, до Холтов и Пауля Кёнига «Ванитас» принадлежала фонду Йоханнеса Хофкеса. Важнейшее дополнение к тем документальным следам, что я уже обнаружила! Фотографирую нужную страницу и с торжествующей улыбкой покидаю архив. День получения комиссионных приближается.

А кстати… Почему бы мне не продолжить изыскания? Разве нельзя проследить более раннюю историю картины? На ходу задаю поиск в интернете. Итак, фонд Хофкеса до сих пор существует. Наверняка у них сохранились некоторые свидетельства.

Направляюсь к нашей галерее. На улице свежий солнечный денек, и Лондон выглядит чудесно. На Пиккадилли танцуют тени. Деревья у церкви Святого Джеймса уже сбросили листву, и бледные солнечные лучи пробиваются сквозь переплетение ветвей, заливая мягким светом прилавки уличных торговцев. Скоро магазинчики украсят свои витрины к рождественским праздникам. Неплохо бы вывезти Руби на несколько дней в столицу – правда, сперва надо получить причитающуюся мне комиссию. Не исключено, что Ханна захочет поехать с нами. Здорово было бы провести время втроем! Стараюсь не думать ни о рассказе матери, ни о том, что мне делать с этой информацией.

В галерее обнаруживаю протирающую застекленные картины Клеменси.

– Мне удалось найти каталог с выставки! – с порога кричу я.

Клеменси, не прерываясь и даже не обернувшись, отвечает:

– Отлично!

– Фавершем у себя?

– Нет.

– Ах…

Ее равнодушие вводит меня в легкий ступор. Да еще и Фавершема нет на месте. Стараюсь не расстраиваться.

– Решила, что неплохо бы связаться с фондом, который был собственником «Ванитас» до Пауля Кёнига. Чем больше мы узнаем, тем лучше, правда?

Клеменси наконец оборачивается. Ее руки черны от типографской краски: стекла она полировала старой газетой.

– Думаю, в этом нет необходимости. Посмотрим – возможно, клиента удовлетворит и та информация, которую вы уже нашли.

– Что-то случилось?

– Нет-нет, ничего.

Она принимается за следующую картину. Брызгает на тряпку стеклоочистителем и аккуратно протирает стекло. А я не могу заставить себя остановиться: идея представляется мне крайне важной.

– Спрошу все же мнения Фавершема. По-моему, клиенту следует предоставить все, что только можно раздобыть. Это ведь все-таки история. Если у меня получится собрать максимум доказательств происхождения картины, они останутся в качестве приложения к ней, станут частью ее истории.

Клеменси уныло опускает плечи.

– Вы хоть представляете, как пафосно все это звучит? – Видимо, мне не удается скрыть обиду, потому что коллега смягчается: – Послушайте, давайте присядем на минутку. Полагаю, вам кое-что следует знать.

Она настолько серьезна, что я задаюсь вопросом: не сообщат ли мне сейчас о предстоящем увольнении?

– Простите, если я несколько перегибаю палку, но мне хочется сделать все возможное.

Клеменси садится напротив.

– Мне очень неприятно об этом говорить, – начинает она, – но некоторые картины в нашей галерее – вовсе не подлинники. Фавершем замешан в афере с подделками шедевров. Он занимается подобной деятельностью уже лет десять.

– Что? – Я ожидала от Клеменси чего угодно, только не таких откровений. – Но как?..

– У них разные методы. Комбинация сложная, и я могу раскрыть вам ее от и до, но в первую очередь вам следует знать, что Фавершем работал в связке с вашими родителями и Элизабет Фуллер, подругой леди Холт. Элизабет как раз и создает подделки, основой для которых служит коллекция вашей семьи. Фавершем пользуется репутацией настоящего знатока, поэтому имеет возможность спокойно выбрасывать на рынок подделки наряду с подлинными произведениями искусства. Излюбленная тема – итальянский ренессанс, а мнимое происхождение картины из коллекции Холтов создает иллюзию гарантии подлинности.

Я на миг лишаюсь дара речи, но вопросов у меня столько, что я быстро прихожу в себя.

– А вы? Вы в доле?

– Разумеется, иначе я ничего вам рассказать и не смогла бы. Они вовлекли меня в мошенническую схему против воли. Сделали преступницу из меня, а теперь пытаются впутать и вас. Говорите, обнаружили в архивах важные документы? Их подбросила Элизабет. Она ведь умеет подделывать не только шедевры. Элизабет не знает себе равных в этом деле. Как минимум она точно одна из лучших.

Моя действительность рушится на глазах. Похоже, я даже о Клеменси составила себе ложное представление.

– Мне казалось, что я вам не нравлюсь.

– Дело не в вас, – качает головой она, – а в том, что с вами пытаются сделать.

– А как насчет моей детской фотографии на фоне «Ванитас»? Она хотя бы настоящая или тоже обман?

Неужели во мне пытались пробудить ложную память? Я встревожена донельзя. Похоже, мои надежды изначально были неосуществимы.

– О фотографии ничего сказать не могу. Простите, что мне пришлось ввести вас в курс дела. Наверняка вы испытали шок, но вы имеете право знать, чем здесь занимаются, во что вас втягивают.

– Я-то считала, что сделала открытие, обнаружив удивительные документы…

– Да-да, это мощный стимул. Я это тоже проходила. Тошно становится, как только вспомню свое возбуждение.

– Почему же вы до сих пор работаете у Фавершема?

– Когда я поняла, что к чему, и выяснила, что меня превратили в послушную марионетку, оставалось три выхода. Можно было уйти и обо всем забыть. Уйти и сдать мошенников полиции? Меня обвинили бы наравне с ними. Оставался третий вариант: работать дальше и получать свою долю. Денег у меня не было. Я по уши залезла в долги, поэтому и выбрала последний вариант, но вам-то это без надобности. Решилась рассказать обо всем, потому что хочу дать вам шанс выйти из этого дела, пока вы не увязли. Мне такая возможность не светила.

– Почему вы уверены, что я не сдам вас полиции?

– Ну, это ведь ваша семья.

Клеменси и вправду настолько уверена в своей безопасности, что позволяет себе улыбнуться. Плохо она меня знает. Так или иначе, мне требуется некоторое время на раздумья.

– Сможете сказать Фавершему, что мне пришлось уйти домой?

– Разумеется. Позвоните мне, если вдруг потребуется поговорить.

– Спасибо, – говорю я. – Даже не верится, что вы набрались смелости признаться.

– Мне жаль, что вам пришлось выслушать эту неприятную историю, причем именно от меня. Впрочем, думаю, что я все сделала правильно.

– Вы правы.

Выхожу из галереи и быстрым шагом двигаюсь вниз по Корк-стрит. Останавливаюсь только в глубине Грин-парка. Мне не хватает воздуха, я чувствую себя запачканной с головы до ног и оттого злюсь.

Злюсь на Фавершема, но еще больше – на мать и Элизабет. Как они посмели мной манипулировать? Мне пришлось вернуться в Лейк-Холл после смерти мужа, потому что требовалось какое-то убежище. Контакты с матерью я хотела свести к минимуму и все же терпела, когда та пыталась завладеть сердцем моей девочки. Сделала над собой усилие ради них, хотя горе буквально съедало меня заживо. Подумать только, родная мать втянула меня в незаконное предприятие! Задержи нас полиция, суд мог бы лишить меня родительских прав. Немыслимое предательство!

Бреду на Паддингтонский вокзал в самом что ни на есть ужасном расположении духа.