Текст книги "Современная комедия"

– Я бы держал себя так, словно ничего не случилось, – сказал Сомс. – Но как быть с газетой? Следует их предостеречь, что эта женщина – предательница.

Майкл с улыбкой посмотрел на своего тестя.

В холле их встретил лакей:

– К вам пришел какой-то человек, сэр. Его фамилия – Бергфелд.

– А, да! Куда вы его провели, Кокер?

– Я не знал, что с ним делать, сэр: он весь трясется, – поэтому оставил в столовой.

– Вы меня простите, сэр, – сказал Майкл.

Сомс прошел в гостиную, где застал свою дочь и Фрэнсиса Уилмота.

– Мистер Уилмот уезжает, папа. Ты пришел как раз вовремя, чтобы попрощаться.

Если Сомс испытывал когда-нибудь чувство благожелательности к посторонним людям, то именно в такие минуты. Против молодого человека он ничего не имел: пожалуй, даже симпатизировал ему, – но чем меньше около тебя народу, тем лучше. Кроме того, перед Сомсом стоял вопрос: что подслушал американец? Трудно было устоять перед компромиссом с самим собой и не задать ему этого вопроса.

– До свидания, мистер Уилмот, – сказал он. – Если вы интересуетесь картинами… – Он приостановился и добавил: – Вам следует заглянуть в Британский музей.

Фрэнсис Уилмот почтительно пожал протянутую руку.

– Загляну. Счастлив, что познакомился с вами, сэр.

Пока Сомс недоумевал, почему он счастлив, молодой человек повернулся к Флер.

– Из Парижа я напишу Джону и передам ваш привет. Вы были удивительно добры ко мне. Я буду рад, если вы с Майклом приедете в Штаты и навестите меня, а если привезете с собой вашу собачку, с удовольствием разрешу ей еще раз меня укусить.

Он поцеловал руку Флер и вышел, а Сомс задумчиво уставился в затылок дочери.

– Несколько неожиданно, – сказал он, когда дверь закрылась. – Что-нибудь с ним случилось?

Она повернулась к нему и холодно спросила:

– Папа, зачем ты устроил вчера этот скандал?

Несправедливость обвинения бросалась в глаза, и Сомс молча закусил ус. Словно он мог промолчать, когда ее оскорбили в его присутствии!

– Как по-твоему, какую пользу ты этим принес?

Сомс не пытался дать объяснение, но ее слова причинили ему боль.

– Ты сделал так, что теперь мне трудно смотреть людям в глаза. И все-таки скрываться я не буду. Если я выскочка, не пренебрегающая никакими средствами, чтобы создать «салон», то свою роль проведу до конца. Но ты, пожалуйста, впредь не думай, что я ребенок, который не может постоять за себя.

Снова Сомс промолчал, оскорбленный до глубины души.

Флер быстро взглянула на него и сказала:

– Прости, но я ничего не могу поделать: ты все испортил.

И она вышла из комнаты.

Сомс вяло подошел к окну и, посмотрев на улицу, увидел, как отъехало такси с чемоданами; увидел, как голуби опустились на мостовую и вновь взлетели; увидел, как в сумерках мужчина целует женщину, а полисмен, закурив трубку, уходит со своего поста. Много любопытного увидел Сомс, потом услышал, как пробил Биг-Бен. Ни к чему все это. Он думал о серебряной ложке. Когда родилась Флер, он сам сунул ей эту ложку в рот.

IX
Куры и кошки

Человек, которого Кокер провел в столовую, стоял не двигаясь. Постарше Майкла, шатен, с намеком на бакенбарды и с бледным лицом, на котором застыло обычное у актеров, но незнакомое Майклу заученно-оживленное выражение, он одной рукой вцепился в край стола, другой – в свою черную широкополую шляпу. В ответ на взгляд его больших, обведенных темными кругами глаз Майкл улыбнулся и сказал:

– Не волнуйтесь, мистер Бергфелд, я не антрепренер. Пожалуйста, садитесь и курите.

Посетитель молча сел и, пытаясь улыбнуться, взял предложенную папиросу. Майкл уселся на стол.

– Я узнал от миссис Бергфелд, что вы на мели.

– И прочно, – сорвалось с дрожащих губ.

– Должно быть, всему виной ваше здоровье и ваша фамилия?

– Да.

– Вам нужна работа на открытом воздухе. Никакого гениального плана я не придумал, но вчера ночью меня осенила одна мысль. Что вы скажете о разведении кур? Все этим занимаются.

– Если бы у меня были мои сбережения…

– Да, миссис Бергфелд мне рассказала. Я могу навести справки, но боюсь…

– Это грабеж!

За звуком его слов Майкл сейчас же услышал голоса всех антрепренеров, которые отказали этому человеку в работе.

– Знаю, – сказал он успокоительным тоном. – Грабят Петра, чтобы заплатить Павлу. Что и говорить, этот пункт договора – чистое варварство. Только, право же, не стоит этим терзаться.

Но посетитель уже встал.

– Отнимают у одного, чтобы заплатить другому! Тогда почему не отнять жизнь у одного, чтобы дать ее другому? То же самое! И это делает Англия – передовая страна, уважающая права личности! Омерзительно!

Майкл почувствовал, что актер хватает через край.

– Вы забываете, – сказал он, – что война всех нас превратила в варваров. Этого мы еще не преодолели. И, как вам известно, искру в пороховой погреб бросила ваша страна. Но что же вы скажете о разведении кур?

Казалось, Бергфелд с величайшим трудом овладел собой.

– Ради моей жены, – сказал он, – я готов делать что угодно. Но если мне не вернут моих сбережений, как я могу начать дело?

– Обещать ничего не обещаю, но, быть может, попытаюсь вас финансировать для начала. Этот парикмахер, который живет в первом этаже, тоже хочет получить работу на свежем воздухе. Кстати, как его фамилия?

– Суэн.

– Вы с ним ладите?

– Он упрямый человек, но мы с ним в хороших отношениях.

Майкл слез со стола.

– Дайте мне время, я это обдумаю. Надеюсь, кое-что нам удастся сделать. – И он протянул руку.

Бергфелд молча пожал ее. Глаза его снова смотрели мрачно.

«Этот человек, может в один прекрасный день покончить с собой», – подумал Майкл, проводив его до двери. Несколько минут смотрел он вслед удаляющейся фигуре с таким чувством, словно самый мрак соткан из бесчисленных историй, столь же печальных, как жизнь этого человека, и парикмахера, и того, который остановил его и шепотом попросил работы. Да, пусть отец уступит ему клочок земли за рощей в Липпинг-холле. Тогда Майкл купит домик, кур, и так будет основана колония – Бергфелды, парикмахер и Генри Боддик. В роще они могут нарубить деревьев и построить курятники. Производство предметов питания – проведение в жизнь теории Фоггарта. Флер над ним посмеется. Но разве в наши дни может человек избежать насмешек?

Он вошел в дом. В холле стояла Флер.

– Фрэнсис Уилмот уехал, – сказала она.

– Почему?

– Он уезжает в Париж.

– Что он подслушал вчера?

– Неужели ты думаешь, что я его спрашивала?

– Конечно, нет, – смиренно сказал Майкл. – Пойдем наверх, посмотрим на Кита: ему как раз время купаться.

Действительно, «одиннадцатый баронет» сидел в ванне.

– Идите, няня, – сказала Флер. – Я им займусь.

– Он три минуты сидит в ванне, мэм.

– Сварился всмятку, – сказал Майкл.

Ребенку было год и два месяца, и энергии его можно было позавидовать: все время он находился в движении. Казалось, он вкладывал в жизнь какой-то смысл. Жизненная сила его была абсолютна – не относительна. В том, как он прыгал, и ворковал, и плескался, была радость мошки, пляшущей в луче света, галчонка, пробующего летать. Он не предвкушал будущих благ, он наслаждался минутой. Весь белый, с розовыми пятками, с волосами и глазенками, которым еще предстояло посветлеть, он цеплялся руками за мать, за мыло, за полотенце – казалось, ему недостает только хвоста. Майкл смотрел на него и размышлял. Этот человечек имеет в своем распоряжении все, чего только можно пожелать. Как они будут его воспитывать? Подготовлены ли к этой задаче? Ведь и они тоже, как и все это поколение их класса, родились эмансипированными, имели отцов и матерей, скрепя сердце поклонявшихся новому фетишу – свободе! Со дня рождения они имели все, что только могли пожелать, им оставалось одно: ломать себе голову над тем, чего же им еще не хватает. Избыток свободы побуждал к беспокойным исканиям. С войной свободе пришел конец, но война перегнула палку: снова захотелось произвола. А для тех, кто, как Флер, немножко запоздал родиться и не мог принять участие в войне, рассказы о ней окончательно убили уважение к чему бы то ни было. Пиетет погиб, служение людям сдано в архив, атавизм опровергнут, всякое чувство смешно, и будущее туманно – так нужно ли удивляться, что современные люди – те же мошки, пляшущие в луче света, только принимающие себя всерьез? Так думал Майкл, сидя над ванночкой и хмурясь на своего сынишку. Можно ли иметь детей, если ни во что не веришь? Впрочем, сейчас опять пытаются найти объект какой-то веры. Только уж очень это медлительный процесс. «Слишком мы много анализируем, – думал он, – вот в чем беда».

Флер вытерла «одиннадцатого баронета» и начала присыпать тальком: ее взгляд словно проникал ему под кожу, чтобы убедиться, все ли там в порядке. Майкл следил, как она брала то одну, то другую ручку, осматривая каждый ноготок, на секунду целиком отдаваясь материнскому чувству. А Майкл, с грустью сознавая несовместимость подобных переживаний с положением члена парламента, щелкнул перед носом младенца пальцами и вышел из детской.

Он отправился в свой кабинет, достал один из томов Британской энциклопедии и отыскал слово «куры». Прочел об орпингтонах, леггорнах, брамапутрах, но пользы извлек мало. Он вспомнил: если перед клювом курицы провести мелом черту, курица вообразит, что клюв ее к этой черте привязан. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь провел меловую черту перед его носом. Может быть, фоггартизм такая черта? В эту минуту послышался голос:

– Скажите Флер, что я ухожу к ее тетке.

– Покидаете нас, сэр?

– Да, здесь во мне не нуждаются.

Что могло случиться?

– Но с Флер вы повидаетесь перед уходом, сэр?

– Нет, – сказал Сомс.

Неужели кто-то стер меловую черту перед носом Старого Форсайта?

– Скажите, сэр, прибыльное это дело – разводить кур?

– Теперь нет прибыльных дел.

– И тем не менее суммы, получаемые от налогоплательщиков, все увеличиваются?

– Да, – сказал Сомс, – тут что-то неладно.

– Не думаете ли вы, сэр, что люди преувеличивают свои доходы?

Сомс заморгал. Даже сейчас, в пессимистическом настроении, он все же был лучшего мнения о людях.

– Позаботьтесь, чтобы Флер не вздумала оскорблять эту рыжую кошку, – сказал он. – Флер родилась с серебряной ложкой во рту: она воображает, что может делать все, что ей вздумается. – Он захлопнул за собой дверь.

Серебряная ложка во рту! Как кстати!..

Уложив ребенка, Флер удалилась в свое святилище, которое в былые дни носило бы название будуара, и, подсев к бюро, мрачно задумалась. Как мог отец устроить такой скандал на людях? Неужели он не понимает, что эти слова не имеют никакого значения, пока они не преданы огласке? Она горела желанием излить свои чувства и сообщить людям свое мнение о Марджори Феррар.

Она написала несколько писем – одно леди Элисон и два – женщинам, которые стали свидетельницами вчерашней сцены. Третье письмо она закончила так:

«Женщина, которая прикидывается вашим другом, пробирается к вам в дом и за вашей спиной наносит вам удар, такая женщина – змея. Не понимаю, как ее терпят в обществе. Она не имеет представления о нравственности, какие бы то ни было моральные побуждения ей чужды. Что касается ее очарования – о боже!»

Так! Теперь оставался еще Фрэнсис Уилмот. Она не все успела ему сказать.

«Милый Фрэнсис!

Мне жаль, что вы так внезапно уехали. Я хотела вас поблагодарить за то, что вчера выступили в мою защиту. О Марджори Феррар скажу только, что дальше идти некуда. Но в лондонском обществе не принято обращать внимания на шпильки. Я была очень рада познакомиться с вами. Не забывайте нас; когда вернетесь из Парижа – приходите.

Ваш друг Флер Монт».

Впредь она будет приглашать на свои вечера только мужчин. Но придут ли они, если не будет женщин? А такие мужчины, как Филип Куинси, не менее ядовиты, чем женщины. Кроме того, могут подумать, что она глубоко оскорблена. Нет! Пусть все идет по-старому; нужно только вычеркнуть этих субъектов «кошачьей породы». Впрочем, она ни в ком не уверена, если не считать Элисон и такой тяжелой артиллерии, как мистер Блайт, посланники и три-четыре политических деятеля. Все остальные готовы вцепиться когтями вам в спину или в лицо, если на них никто не смотрит. Это модно. Живя в обществе, кто может избежать царапин и кто не царапается сам? Без этого жизнь была бы ужасно тусклой. Как можно жить и не царапаться – разве что в Италии? Ах, эти фрески Фра Анжелико в монастыре Святого Марка! Вот кто никогда не царапался! Франциск Ассизский беседует с птицами среди цветочков, и солнце, и луна, и звезды – все ему родные. А святая Клара и святая Флер – сестра святого Франциска! Отрешиться от мира и быть хорошей! Жить для счастья других! Как ново! Как увлекательно – на одну неделю. А потом – как скучно!

Она отодвинула занавеску и посмотрела на улицу. При свете фонаря она увидела двух кошек, худых, удивительно грациозных. Они стояли друг против друга, но вдруг отвратительно замяукали, выпустили когти и сцепились в клубок. Флер опустила занавеску.

X
Фрэнсис Уилмот меняет фронт

Приблизительно в это же время Фрэнсис Уилмот опустился на стул в зале отеля «Космополис», но тотчас же выпрямился. В центре комнаты, скользя по паркету, отступая, поворачиваясь, изгибаясь в объятиях человека с лицом, похожим на маску, танцевала та, от которой он, верный Флер и Майклу, решил бежать в Париж. Судьба! Ибо, конечно, он не мог знать, что по вечерам она часто приходит сюда танцевать. Она и ее партнер танцевали безупречно; Фрэнсис Уилмот, любивший танцы, понимал, что видит зрелище исключительное. Когда они остановились в двух шагах от него, он медленно произнес:

– Это было красиво.

– Здравствуйте, мистер Уилмот.

Как! Она знает его фамилию! Казалось бы, в этот момент ему следовало продемонстрировать свою преданность Флер, но она опустилась на стул рядом с ним.

– Итак, вчера вечером вы сочли меня предательницей?

– Да.

– Почему?

– Потому что я слышал, как вы назвали хозяйку дома выскочкой.

Марджори Феррар усмехнулась.

– Дорогой мой, хорошо было бы, если бы люди не давали своим друзьям худших прозвищ! Я не хотела, чтобы слышали вы или тот старик со страшным подбородком.

– Это ее отец, – серьезно сказал Фрэнсис Уилмот. – Вы его оскорбили.

– Ну что ж! Сожалею!

Теплая рука без перчатки коснулась его руки. От этого прикосновения по руке Фрэнсиса Уилмота словно пробежал ток.

– Вы танцуете?

– Да, но с вами я бы не осмелился.

– Нет-нет, пойдемте!

У Фрэнсиса Уилмота закружилась голова, а затем он и сам закружился в танце.

– Вы танцуете лучше, чем англичане, если не говорить о профессионалах, – сказала она, и губы ее были на расстоянии шести дюймов от его лица.

– Горжусь вашей похвалой, мэм.

– Разве вы не знаете, как меня зовут? Или вы всегда называете женщин «мэм»? Это очень мило.

– Конечно, я знаю ваше имя и знаю, где вы живете. Сегодня в четыре часа утра я был в нескольких шагах от вашего дома.

– Что вы там делали?

– Мне хотелось быть поближе к вам.

Марджори Феррар сказала, словно размышляя вслух:

– Никогда еще мне не приходилось слышать такой галантной фразы. Приходите ко мне завтра пить чай.

Поворачиваясь, пятясь, проделывая все па, Фрэнсис Уилмот медленно проговорил:

– Я должен ехать в Париж.

– Не бойтесь, я вам зла не причиню.

– Я не боюсь, но…

– Значит, я вас жду. – И, перейдя к партнеру, с лицом, похожим на маску, она оглянулась на него через плечо.

Фрэнсис Уилмот вытер лоб. Удивительное событие, окончательно поколебавшее его представление об англичанах как о натянутых, чопорных людях! Если бы он не знал, что она дочь лорда, то принял бы ее за американку. Быть может, она еще раз пригласит его танцевать? Но она вышла, не взглянув на него.

Всякий типичный современный молодой человек возгордился бы. Но он не был ни типичен, ни современен. Хотя в 1918 году он шесть месяцев обучался в школе летчиков, один раз побывал в Нью-Йорке да наезжал иногда в Чарлстон и Саванну, он остался деревенским жителем, верным традиции хороших манер, работы и простого образа жизни. Женщин он знал мало и относился к ним почтительно. Он судил о них по своей сестре и по немолодым подругам своей покойной матери. На пароходе некая северянка сообщила ему, что на Юге девушки измеряют жизнь количеством мужчин, которых им удастся покорить, и нарисовала забавный портрет девушки с Юга. Южанин удивился. Энн была не такая. Впрочем, возможно, что, выйдя девятнадцати лет за первого молодого человека, сделавшего ей предложение, она просто не успела развернуться.

На следующее утро он получил записку Флер. «Дальше идти некуда!» Куда идти? Он возмутился. В Париж он не уехал и в четыре часа был на Рен-стрит.

У себя в студии Марджори Феррар, одетая в голубую блузу, соскабливала краску с холста. Через час Фрэнсис Уилмот был ее рабом. Выставка собак Крафта, лейб-гвардейцы, дерби – он забыл даже о своем желании это посмотреть; теперь во всей Англии для него существовала только Марджори Феррар, ее одну хотел он видеть. Вряд ли он помнил, в какую сторону течет река, и, выйдя из дома, чисто случайно повернул на восток, а не на запад. Ее волосы, ее глаза, голос – она его околдовала. Да, он сознавал, что он дурак, но ничего против этого не имел; дальше мужчина идти не может! Она обогнала его в маленьком открытом автомобиле, которым сама управляла. Она ехала на репетицию; махнула ему рукой. Он задрожал и побледнел. Когда автомобиль скрылся из виду, он почувствовал себя покинутым, словно заблудившимся в мире теней, серых и тусклых. А! Вот парламент! А неподалеку находится единственный в Лондоне дом, где он может поговорить о Марджори Феррар, тот самый дом, в котором она держала себя недостойно. Он горел желанием защитить ее от обвинения в том, что «дальше идти некуда». Он понимал, что не подобает говорить с Флер о ее враге, но все же это было лучше, чем молчать. Итак, он повернул на Саут-сквер и позвонил.

Флер пила чай в гостиной.

– Вы еще не в Париже? Как мило! Чаю хотите?

– Я уже пил, – краснея, ответил Фрэнсис Уилмот. – Пил у нее.

Флер широко раскрыла глаза и воскликнула со смехом:

– О! Как интересно! Где же это она вас подцепила?

Фрэнсис Уилмот не совсем понял смысл этой фразы, но почувствовал в ней что-то оскорбительное.

– Вчера она была на thе dansant[15]15
  Танцы (фр.).


[Закрыть] в том отеле, где я остановился. Она изумительно танцует. И вообще она изумительная женщина. Пожалуйста, объясните мне, что вы имели в виду, когда писали: «Дальше идти некуда»?

– А вы мне объясните, что это за перемена фронта.

Фрэнсис Уилмот улыбнулся.

– Вы были так добры ко мне, и мне хочется, чтобы вы с ней помирились. Конечно, она не думала того, что тогда сказала.

– В самом деле? Она сама вам это сообщила?

– Гм, не совсем. Она не хотела, чтобы мы услышали ее слова, – вот что она сказала.

– Да?

Он смотрел на ее улыбающееся лицо и, быть может, смутно сознавал, что дело не так просто, как ему кажется. Но он был молод, к тому же американец, – и не верил, что его желание помирить их неосуществимо.

– Мне так тяжело думать, что вы с ней в ссоре. Может быть, вы согласитесь встретиться с ней у меня в отеле и пожать ей руку?

Флер окинула его взглядом с головы до ног.

– Мне кажется, в вас есть французская кровь, не правда ли?

– Да, моя бабка была француженка.

– А во мне французской крови больше. Знаете ли, французы не из тех, кто легко прощает, не убеждают себя верить в то, во что хотят верить.

Фрэнсис Уилмот встал, и в голосе его послышались властные нотки:

– Вы мне объясните эту фразу в вашем письме?

– Дорогой мой! Конечно, я имела в виду, что она достигла предела совершенства. Разве вы этого не засвидетельствуете?

Фрэнсис Уилмот понял, что его высмеивают. Плохо разбираясь в своих чувствах, он направился к двери, бросив на ходу:

– Прощайте. Вряд ли вы когда-нибудь захотите меня видеть.

– Прощайте, – сказала Флер.

Грустный, недоумевающий, он вышел, еще острее чувствуя свое одиночество. Не было в этом городе никого, кто бы ему помог. Все здесь запутанно и сложно. Люди говорят не то, что думают, а его богиня так же загадочна и причудлива, как и все остальные! Нет, еще более загадочна – ибо какое ему дело до остальных?

XI
Сомс посещает редакцию

Сомс, расстроенный и взволнованный, поехал на Грин-стрит к своей сестре. Беспокоило его то, что Флер нажила себе врага, пользующегося влиянием в обществе. И упрек в том, что виной всему – он сам, казался особенно несправедливым потому, что, в сущности, так оно и было.

Вечер, проведенный в обществе спокойной и рассудительной Уинифрид Дарти, и турецкий кофе, который он всегда пил с наслаждением, хотя и считал вредным для печени, несколько его успокоили, и он снова попытался взглянуть на инцидент как на бурю в стакане воды.

– Вот эта заметка в газете не дает мне покоя, – сказал он.

– Неприятная история, Сомс, но я бы не стала волноваться. Люди просматривают эти заметки и тотчас же о них забывают. Помещают их просто так – для забавы.

– Недурная забава! Эта газета пишет, что у нее не меньше миллиона читателей.

– Ведь имен нет.

– Эти политики и светские бездельники все друг друга знают, – сказал Сомс.

– Да, дорогой мой, – ласковым, успокоительным тоном заметила Уинифрид, – но теперь не принято к чему бы то ни было относиться серьезно.

Она рассуждала разумно. Успокоенный, он улегся спать.

Но с тех пор как отошел от дел, Сомс изменился сильнее, чем предполагал. У него не было больше профессиональных забот, на которые он мог бы обратить унаследованную от Джемса способность тревожиться, и ему ничего не оставалось, как беспокоиться из-за повседневных неприятностей. Чем больше он думал об этой заметке, тем сильнее ему хотелось дружески побеседовать с редактором. Если он сможет прийти к Флер и сказать: «С этой публикой я все уладил. Больше подобных заметок не будет», – гнев ее остынет. Если не имеешь возможности внушить людям благоприятное мнение о своей дочери, то, во всяком случае, можно заткнуть рот тем, кто громогласно высказывает мнение неблагоприятное.

Сомс ненавидел, когда его имя попадало в газеты, в остальном же относился к ним терпимо. Он читал «Таймс». «Таймс» читал и его отец – Сомс с детства помнил хруст больших страниц. В «Таймс» помещали новости, больше новостей, чем он успевал прочесть. К ее передовицам он относился с уважением и хотя утверждал порой, что количество приложений можно бы и сократить, все же считал, что это достойная джентльмена газета. Аннет и Уинифрид читали «Морнинг пост». О других газетах Сомс имел смутное представление: заголовки в них были напечатаны слишком крупным шрифтом, и страницы были словно разрезаны на куски. На прессу в целом Сомс смотрел как всякий англичанин: она существует, у нее есть достоинства и недостатки, и – как бы то ни было – от нее не уйдешь.

На следующее утро, часов в одиннадцать, он отправился на Флит-стрит, подал в редакции «Ивнинг сан» свою визитную карточку и изъявил желание повидаться с редактором. Клерк бросил взгляд на цилиндр Сомса, а затем провел посетителя по коридору в маленькую комнатку. Кто-нибудь его примет.

– Кто-нибудь? – уточнил Сомс. – Мне нужен редактор.

Редактор очень занят. Не может ли Сомс зайти попозже, когда народу будет меньше?

– Нет, – сказал Сомс.

Не сообщит ли он, по какому делу пришел? Сомс отказался.

Клерк еще раз посмотрел на его цилиндр и удалился.

Через четверть часа Сомса ввели в комнату, где веселый человек в очках перелистывал альбом с газетными вырезками. Когда Сомс вошел, человек поднял глаза, взял со стола его визитную карточку и сказал:

– Мистер Сомс Форсайт? Да?

– Вы редактор? – спросил Сомс.

– Один из редакторов. Садитесь. Чем могу служить?

Сомс, желая произвести хорошее впечатление, не сел и поторопился достать из бумажника газетную вырезку.

– Во вторник вы напечатали вот это.

Редактор просмотрел заметку: казалось, просмаковал ее, и спросил:

– Да?

– Будьте добры сказать мне, кто это написал.

– Мы никогда не сообщаем фамилий наших корреспондентов, сэр.

– Я-то, собственно говоря, знаю.

Редактор открыл рот, словно хотел сказать: «В таком случае зачем же вы спрашиваете?» – но вместо этого улыбнулся.

– Видите ли, – начал Сомс, – автор этой заметки имеет в виду мою дочь, миссис Флер Монт, и ее мужа.

– Вот как? Вы осведомлены лучше, чем я. Но что вам не нравится в этой заметке? Самая безобидная болтовня.

Сомс посмотрел на него. Этот человек слишком беззаботен!

– Вы так думаете? – сказал он сухо. – А приятно вам будет, если вашу дочь назовут предприимчивой леди?

– Что же тут такого? Слова необидные. Кроме того, фамилия не указана.

– Значит, вы помещаете заметки, с тем чтобы никто их не понял? – насмешливо спросил Сомс.

Редактор засмеялся.

– Нет, вряд ли, – сказал он. – Но не слишком ли вы чувствительны, сэр?

Дело принимало неожиданный для Сомса оборот. Прежде чем просить редактора впредь не помещать столь обидных заметок, Сомс, видимо, должен был ему доказать, что заметка обидна, а для этого пришлось бы вскрыть всю подноготную.

– Видите ли, – сказал он, – если вы не понимаете, что тон заметки неприятен, то я не сумею вас убедить. Но я бы попросил впредь подобных заметок не помещать. Случайно я узнал, что вашей корреспонденткой руководит недоброе чувство.

Редактор снова взглянул на вырезку.

– Я бы не сказал, судя по этой заметке. Люди, занимающиеся политикой, постоянно наносят и получают удары. Они не слишком щепетильны. А эта заметка вполне безобидна.

Задетый словами «чувствительный» и «щепетильный», Сомс брюзгливо сказал:

– Все это мелочи, не заслуживающие внимания.

– Вполне с вами согласен, сэр. Всего хорошего.

И редактор снова занялся газетными вырезками.

Этот субъект – как резиновый мяч! Сомс приготовился сделать выпад.

– Если ваша корреспондентка считает, что можно безнаказанно давать выход своему сплину на страницах газет, то она не замедлит убедиться в своей ошибке.

Сомс ждал ответа. Его не последовало.

– Прощайте, – сказал он и повернулся к двери.

Свидание вышло не столь дружеское, как он рассчитывал. Ему вспомнились слова Майкла: «Пресса – цветок чувствительный». Сомс решил о своем визите не упоминать.

Два дня спустя, просматривая в «Клубе знатоков» «Ивнинг сан», Сомс наткнулся на слово «фоггартизм». Гм! Передовая статья.

«Из всех панацей, коими увлекаются молодые и не теряющие надежды политики, самой нелепой является та, которая именуется фоггартизмом. Необходимо выяснить сущность этого патентованного средства, изобретенного для борьбы с так называемой «национальной болезнью»; сделать это нужно не откладывая, пока средство не выброшено на рынок. Рецепт дан в книге сэра Джемса Фоггарта «Опасное положение Англии», и, если следовать этому рецепту, рабочая сила Англии должна уменьшиться. Пророки фоггартизма предлагают нам рассылать во все концы империи сотни тысяч мальчиков и девочек, окончивших школы. Не говоря уже о полной невозможности втянуть их в жизнь медленно развивающихся доминионов, мы обречены терять приток рабочей силы для того, чтобы через двадцать лет спрос наших доминионов на продукты производства повысился и сравнялся с производительностью Великобритании. Более сумасбродного предложения нельзя себе представить. Рядом с этой болтовней об эмиграции – ибо «болтовня» – самое подходящее наименование для такой бьющей на сенсацию программы – проводится слабенькая пропаганда «назад к земле». Краеугольным камнем фоггартизма является следующая доктрина: в Англии заработная плата и прожиточный минимум в настоящее время столь высоки, что мы не имеем возможности конкурировать с германской продукцией или восстановить наши торговые отношения с Европой. Такая точка зрения по вопросу о нашем промышленном превосходстве над другими странами до сих пор еще в Англии не выдвигалась. Чем скорее эти дешевые болтуны, пролезшие на выборах, поймут, что английский избиратель не желает иметь дел со столь сумасшедшими теориями, тем скорее станет ясно, что фоггартизм – мертворожденный младенец».

Какое бы внимание ни уделил «Опасному положению Англии», Сомс нимало не был повинен в пристрастии к фоггартизму. Если бы завтра теория Фоггарта была разбита, Сомс, не доверявший никаким теориям и идеям и, как истый англичанин, склонявшийся к прагматизму, констатировал бы с облегчением, что Майкл благополучно отделался от громоздкой обузы. Но сейчас у него возникло подозрение: не сам ли он вдохновил автора этой статьи? Быть может, это был ответ веселого редактора?

Вторично приняв решение не упоминать о своем визите, он отправился обедать на Саут-сквер.

В холле он увидел незнакомую шляпу: очевидно, к обеду кто-то был приглашен. Действительно, мистер Блайт, со стаканом в руке и маслиной во рту, беседовал с Флер, свернувшейся клубочком на подушках перед камином.

– Папа, ты знаком с мистером Блайтом?

Еще один редактор! Сомс с опаской протянул руку.

Мистер Блайт, проглотив маслину, сказал:

– Никакого значения эта статья не имеет.

– По-моему, – сказала Флер, – вы должны дать им понять, какими дураками они себя выставили.

– Майкл разделяет вашу точку зрения, миссис Монт?

– Майкл решил ни на шаг не отступать!

И все оглянулись на Майкла, входившего в комнату.

Вид у него и правда был решительный.

По мнению Майкла, нужно было идти напролом, иначе вообще не стоило ничего начинать. Члены парламента должны отстаивать свои собственные убеждения, а не те, что навязывает им Флит-стрит. Если они искренне верят, что политика Фоггарта есть единственный способ борьбы с безработицей и неудержимым притоком населения в города, то эту политику они и должны проводить, невзирая на нападки прессы. Здравый смысл на их стороне, а в конечном счете победа всегда остается за здравым смыслом. Оппозиция, которую вызывает фоггартизм, основана на желании навязать тред-юнионам снижение заработной платы и удлинение рабочего дня, только никто не решается прямо это высказать. Пусть газеты изощряются сколько угодно. Он готов пари держать, что через шесть месяцев, когда публика свыкнется с идеей фоггартизма, они половину своих слов возьмут назад. И неожиданно он обратился к Сомсу:

– Надеюсь, сэр, вы не ходили в редакцию объясняться по поводу той заметки?

Сомс как в частной, так и в общественной жизни придерживался правила избегать лжи в тех случаях, когда его припирали к стене. Ложь чужда английскому духу и даже некрасива. Скосив глаза на свой нос, он медленно проговорил:

– Видите ли, я дал им понять, что фамилия этой особы мне известна.

Флер нахмурилась, а мистер Блайт потянулся за соленым миндалем.

– А что я вам говорил, сэр? – воскликнул Майкл. – Последнее слово всегда останется за ними. Пресса преисполнена чувства собственного достоинства, и мозоли у нее на обеих ногах. Не так ли, мистер Блайт?

Мистер Блайт внушительно произнес:

– Прессе свойственны все человеческие слабости, молодой человек. Она предпочитает критиковать, а не быть жертвой критики.