Текст книги "Современная комедия"

VIII
Забавная встреча

Сомс был недалек от истины, когда усомнился, действительно ли очередное увлечение Майкла так уж огорчает Флер. Она совсем не была огорчена. Трущобы отвлекали внимание Майкла от нее самой, не давали ему заняться регулированием рождаемости, до которого, казалось ей, страна еще не вполне доросла, и имели все шансы на популярность, чего не хватало фоггартизму. Трущобы были тут же, под самым носом, а на то, что под самым носом, может обратить внимание даже парламент. Вопрос касался городов, а следовательно – затрагивал шесть седьмых всех избирателей. Фоггартизм, ориентирующийся на земледелие, необходимое для пополнения жизненных сил и для производства продуктов питания как в Англии, так и в колониях, касался всего населения, но интересовал только одну седьмую часть избирателей. А Флер, будучи реалисткой до мозга костей, уже давно убедилась, что главная забота политических деятелей – это чтобы их избирали и переизбирали. Избиратели – это магнит первой величины, они бессознательно направляют в ту или иную сторону все политические суждения и планы, а если это не так, то напрасно, – не они ли являются пробным камнем всякой демократии? С другой стороны, комитет, который формировал Майкл, должен был, казалось, дать лучшую из всех доступных ей возможностей продвижения в обществе.

– Если им нужно где-нибудь собираться, – сказала она, – почему не у нас?

– Чудесно! – ответил Майкл. – Близко и от палаты и от клубов. Вот спасибо, старушка!

Флер честно добавила:

– О, я буду очень рада. Можете начинать, как только я увезу Кита на море. Нора Кэрфью сдает мне на три недели свою дачку в Лоринге.

Она не добавила: «А оттуда всего пять миль до Уонсдона».

В пятницу утром она позвонила Джун:

– Я в понедельник уезжаю на море, могла бы зайти сегодня, но вы, кажется, говорили, что придет Джон. Верно? Потому что в таком случае…

– Он придет в половине пятого, но ему нужно на обратный поезд в шесть двадцать.

– И жена его будет?

– Нет. Он хотел только посмотреть работы Харолда.

– А! Ну так я лучше зайду в воскресенье.

– Да, в воскресенье будет удобно, и Харолд вас увидит. Он никогда не выходит по воскресеньям – не выносит воскресного вида улиц.

Флер положила трубку и взяла со стола расписание. Да, есть такой поезд! Вот будет совпадение, если она поедет им же, чтобы осмотреть дачу Норы Кэрфью. Даже Джун не успеет проболтаться об их разговоре по телефону.

За завтраком она не сказала Майклу о своей поездке – вдруг ему вздумается тоже поехать или хотя бы проводить ее. Она знала, что днем он будет в палате, так не проще ли оставить ему записку, что она поехала проверить, успеют ли прибрать дачу к понедельнику? И после завтрака она нагнулась и поцеловала его в лоб без малейшего сознания измены. Будет только справедливо, если она увидит Джона после этих унылых недель. Когда бы она ни увидела Джона, которого у нее украли, это будет только справедливо. И ближе к вечеру, когда она стала складывать в саквояж вещи, нужные ей для ночевки, два красных пятна горели у нее на щеках, мысли блуждали. Она выпила чаю, оставила записку с адресом отеля в Нетлфолде и рано поехала на вокзал Виктория. Дав на чай проводнику, чтобы обеспечить себе пустое купе, она оставила саквояж на своем месте у окна, а сама заняла позицию возле книжного киоска, недалеко от выхода на платформу. И пока она там стояла, разглядывая новинки, порожденные воображением, все помыслы ее были направлены на мир реальный. После притворного, призрачного существования ей предстояло полтора часа настоящей жизни. Кто осудит ее, если она сворует их у воровки-судьбы? А если кто и осудит, ей все равно. Стрелка вокзальных часов подвигалась вперед, а Флер перелистывала один роман за другим и в каждом находила молодых женщин в затруднительных положениях, и в голове ее бродили смутные аналогии с ее собственным положением. Осталось три минуты! Неужели он не придет? Эта несчастная Джун могла уговорить его остаться ночевать! Наконец она в отчаянии схватила книжку под названием «Скрипка obbligato», которое, во всяком случае, сулило нечто передовое, и заплатила за нее. И тут, получая сдачу, она увидела Джона. Она повернулась и быстро пошла на платформу, зная, что он идет еще быстрее. Она дала ему первому заметить ее.

– Флер!

– Джон! Куда ты едешь?

– В Уонсдон.

– О, а я в Нетлфолд, присмотреть моему младенцу дачу в Лоринге. Вот мой чемоданчик – сюда, живо! Поехали!

Дверь захлопнулась, и она протянула ему обе руки.

– Правда, необыкновенно и забавно?

Джон сжал ее руки, потом сразу выпустил.

– Я был у Джун. Она все такая же, дай Бог ей здоровья!

– Да, она заходила ко мне на днях: хочет, чтобы я позировала ее очередному любимцу.

– Стоит. Я сказал, что закажу ему портрет Энн.

– Правда? Он даже ее достоин изобразить?

И сейчас же пожалела: не с этого она думала начать! А впрочем, надо же начать с чего-нибудь, надо же как-то занять губы, чтобы не дать им коснуться его глаз, его волос, его губ! И она заговорила: корь Кита, комитет Майкла, «Скрипка obbligato» и последователи Пруста, лошади Вэла, стихи Джона, запах Англии, который так важен поэту, – какая-то отчаянная мешанина из чего угодно, из всего на свете.

– Понимаешь, Джон, мне нужно выговориться, я месяц была в заключении.

И все это время она чувствовала, что даром теряет минуты, которые могла бы провести без слов, сердце к сердцу с ним, если правда, что сердце доходит до середины тела. И все время духовным хоботком искала, нащупывала мед и шафран его души. Найдет ли она что-нибудь, или весь запас бережется для этой несчастной американки, которая ждет его дома и к которой он – увы! – возвращается? Но Джон не подавал ей знака. То был не прежний, непосредственный Джон, он научился скрытности. По непонятному капризу памяти она вдруг вспомнила, как ее совсем маленькой девочкой привезли в дом Тимоти на Бейсуотер-роуд и как старая тетя Эстер – неподвижная фигура в черных кружевах и стеклярусе, – сидя в кресле времен Виктории, тихим тягучим голосом говорила ее отцу: «О да, милый, твой дядя Джолион, до того как жениться, был очень увлечен нашей близкой подругой, Эллис Рид, но у нее была чахотка, и он, конечно, понял, что не может на ней жениться, – это было бы неосмотрительно, из-за детей. А потом она умерла, и он женился на Эдит Мур». Странно, как это засело в то время в сознании десятилетней девочки! И она вгляделась в Джона. Старый Джолион, как его звали в семье, был его дедом. В альбоме у Холли она видела его портрет – голова куполом, белые усы, глаза, вдвинутые глубоко под брови, как у Джона. «Это было бы неосмотрительно!» Вот он, век Виктории! Может быть, и Джон от века Виктории? Ей подумалось, что она никогда не узнает, что такое Джон. И она сразу стала осторожней. Один лишний или преждевременный шаг – и она снова упустит его, и теперь уже навсегда! Нет, он не современен! Кто его знает, может быть, в «состав» его входит что-нибудь абсолютное, а не относительное, а абсолютное всегда смущало, почти пугало Флер. Но недаром она шесть лет тянула лямку светской жизни – она умела быстро приспособиться к новой роли. Она заговорила спокойнее, стала даже растягивать слова. В глазах пропал огонь и появилась усмешка. Какого мнения Джон о воспитании мальчиков – ведь не успеешь оглянуться, у него и свой будет? Ей самой было больно от этих слов, и, произнося их, она старалась прочесть что-нибудь на его лице. Но оно ничего ей не сказало.

– Кита мы записали в Уинчестер. Ты веришь в классическое образование, Джон? Или считаешь, что эти школы устарели?

– Именно. И это неплохо.

– То есть?

– Туда бы я и отдал своего сына.

– Понимаю, – сказала Флер. – Знаешь, Джон, ты и правда изменился. По-моему, шесть лет назад ты бы этого не сказал.

– Возможно. Живя вдали от Англии, начинаешь верить в искусственные преграды. Нельзя давать идеям носиться в пустом пространстве. В Англии их сдерживают, в этом и есть ее прелесть.

– До идей мне нет дела, – сказала Флер, – но глупость я не люблю. Классические школы…

– Да нет же, уверяю тебя. Кой-какие свойства они, конечно, губят, но это к лучшему.

Флер наклонилась вперед и сказала лукаво:

– Ты, кажется, стал моралистом, мой милый?

Джон сердито ответил:

– Да нет, ничего особенного!

– Помнишь нашу прогулку вдоль реки?

– Я уже говорил тебе, что помню все.

Флер едва не прижала руку к сердцу: так оно вдруг подскочило.

– Мы чуть не поссорились тогда, потому что я сказала, что ненавижу людей за их тупую жестокость и желаю им свариться в собственном соку.

– Да, а я сказал, что мне жаль их. Ну и что же?

– Сдерживать себя глупо, – сказала Флер и сейчас же добавила: – Потому я и против классических школ. Там сдержанности учат.

– В светской жизни она может пригодиться, Флер. – И в глазах его мелькнула веселая искорка.

Флер прикусила губу. Ну ничего! Но она заставит его пожалеть об этих словах, и его раскаяние даст ей в руки хороший козырь.

– Я отлично знаю, что я выскочка, – сказала она, – меня во всеуслышание так назвали.

– Что?

– Ну да; был даже процесс по этому поводу.

– Кто посмел?..

– О, дорогой мой, это дела давно минувшие. Но ты же не мог не знать – Фрэнсис Уилмот, наверно…

Джон в ужасе отшатнулся:

– Флер, не могла же ты подумать, что я…

– Ну конечно. Почему бы нет?

И правда, козырь! Джон схватил ее за руку:

– Флер, скажи, что ты не думаешь, будто я нарочно…

Флер пожала плечами:

– Мой милый, ты слишком долго жил среди дикарей. Мы тут каждый день колем друг друга насмерть, и хоть бы что.

Он выпустил ее руку, и она взглянула на него из-под опущенных век.

– Я пошутила, Джон. Дикарей иногда не вредно подразнить. Parlons d’autre chose[44]44
  Поговорим о чем-нибудь другом (фр.).


[Закрыть]. Присмотрел ты себе место, где хозяйничать?

– Почти.

– Где?

– Около четырех миль от Уонсдона, на южной стороне холмов, ферма Грин-Хилл. Есть фрукты – несколько теплиц – и клочок пахотной земли.

– Так это, должно быть, недалеко оттуда, куда я повезу Кита, – на море, и только в пяти милях от Уонсдона. Нет, Джон, не пугайся. Мы пробудем там не больше трех недель.

– Пугаться? Напротив, я очень рад. Мы к тебе приедем. На Гудвудских скачках мы все равно встретимся.

– Я все думала… – Флер замолчала и украдкой взглянула на него. – Ведь можем мы быть просто друзьями, правда?

Не поднимая головы, Джон ответил:

– Надеюсь.

Прояснись его лицо, прозвучи его голос искренне – как по-иному, насколько спокойнее билось бы ее сердце!

– Значит, все в порядке, – сказала она тихо. – Я с самого Аскота хотела сказать тебе это. Так оно и есть, так и будет; что-либо другое было бы глупо, правда? Век романтики миновал.

– Гм!

– Что ты хочешь выразить этим малоприятным звуком?

– Я считаю совершенно лишним рассуждать о том, что один век такой, другой – этакий. Человеческие чувства все равно не меняются.

– Ты в этом уверен? Такая жизнь, какую ведем мы, влияет на них. Ничто в мире не стоит дороже одной-двух пролитых слез, Джон. Это мне теперь ясно. Но я и забыла – ты ненавидишь цинизм. Расскажи мне про Энн. Ей еще не разонравилась Англия?

– Напротив. Она, видишь ли, чистая южанка, а юг еще не стал современным, то есть, во всяком случае, в какой-то своей части. Больше всего ей нравится здесь трава, птицы и деревни. Она совсем не скучает по родине. И конечно, увлечена верховой ездой.

– И английский язык она, вероятно, быстро усваивает?

В ответ на его удивленный взгляд лицо ее приняло самое невинное выражение.

– Мне хотелось бы, чтобы ты полюбила ее, – сказал он серьезно.

– О, так, без сомнения, и будет, когда я узнаю ее поближе.

Но в сердце ее поднялась волна жгучего презрения. Что она такое, по его мнению? Полюбить ее! Женщину, которую он обнимает, которая будет матерью его детей. Полюбить! И она заговорила о красотах Бокс-Хилла. Весь остаток пути до Пулборо, где Джон вышел, она была осторожна, как кошка, говорила легким дружеским тоном, глядела ясными, невинными глазами и почти не дрогнула, прощаясь:

– Итак, au revoir в Гудвуде, если не раньше. Забавная все-таки получилась встреча!

Но по пути в гостиницу, проезжая в станционном экипаже сквозь пропахший устрицами туман, она крепко сжала губы, и глаза ее под нахмуренными бровями были влажны.

IX
А Джон!

А Джон, которому предстояло пройти пешком пять с лишним миль, пустился в путь, и в ушах его, отбивая такт, звучала старая английская песня:

 
Как счастлив мог бы я быть с любой,
Когда б не мешала другая!
 

Вот до чего он запутался, непреднамеренно, просто следуя порывам своей честной натуры! Флер – его первая любовь. Энн – вторая. Но Энн его жена, а Флер – замужем за другим. Мужчина не может быть влюблен одновременно в двух женщин, поэтому напрашивался вывод, что он не влюблен ни в ту, ни в другую. Откуда же тогда эти странные ощущения в его крови? Или то, что говорят, неверно? Французское или староанглийское разрешение вопроса не пришло ему в голову. Он женат на Энн, он любит Энн, она прелесть! Вот и все. Почему же тогда, шагая по траве вдоль дороги, он думал почти исключительно о Флер? Какой бы ни представлялась она циничной, или непосредственной, или просто милой, она ввела его в заблуждение не больше, чем в душе того хотела. Он знал, что у нее сохранилось к нему прежнее чувство, знал и то, что сохранилось и его чувство к ней или хотя бы какая-то доля его. Но ведь он любит и другую женщину. Джон был не глупее других мужчин и не больше их обманывал себя. Как и многие мужчины до него, он решил не закрывать глаза на факты и делать то, что считает правильным, или, вернее, не делать того, что считает неправильным. Что именно неправильно, в этом он тоже не сомневался. Его беда была проще: он владел своими мыслями и чувствами ничуть не лучше, чем любой мужчина. В конце концов, не его вина, что когда-то он безраздельно любил Флер или что она безраздельно любила его, и не его вина, что он любит свою родину и устал жить вдали от нее.

Не его вина, что он полюбил снова и женился на той, которую полюбил. И не его, казалось бы, вина, что вид, и голос, и аромат, и близость Флер пробудили в нем что-то от прежнего чувства. И все же такая двойственность претила ему, и он шел, то ускоряя, то замедляя шаг, а солнце двигалось по небу и пригревало ему затылок, который после солнечного удара в Гранаде навсегда остался чувствительным. Раз он постоял, прислонившись к изгороди. Он еще не так давно вернулся в Англию, чтобы оставаться равнодушным к ее красоте в такой дивный день. Он часто останавливался и прислонялся к какой-нибудь изгороди и вообще, как говорил Вэл, спал наяву.

Подошел уже первый день матча между Итоном и Харроу, которого никогда в свое время не пропускал его отец, но сенокос только что кончился и в воздухе еще стоял запах сена. К югу перед ним растянулись холмы, освещенные по северным склонам. Под деревьями, у самой изгороди, стояли, медленно помахивая хвостами, рыжие сассекские коровы. Вдали на склонах тоже пасся скот. Покой окутал землю. Под косыми лучами солнца хлеб на ближнем поле отливал неземными оттенками – не то зеленью, не то золотом. И среди мирной красоты вечера Джон остро почувствовал разрушительную силу любви – чувства до того сладкого, тревожного и захватывающего, что оно отнимает у природы и краски и покой, а жертвы его отравляют жизнь окружающим и сами ни на что не годны. Работать – и созерцать природу во всех ее образах! Почему он не может уйти от женщин? Почему, как в анекдоте, который рассказывала Холли, где бедную девушку пришло провожать на вокзал все ее семейство, – почему он не может уехать и сказать: «Слава тебе господи, с этим добром я разделался!»?

Кусали мошки, и он пошел дальше. Рассказать Энн, что он ехал с Флер? Умолчать об этом – значило бы подчеркнуть значение этой встречи, но рассказывать почему-то не хотелось. И тут он увидел Энн, она сидела на заборе, без шляпы, засунув руки в карманы джемпера, очень прямая и гибкая.

– Помоги мне слезть, Джон!

Он помог, но выпустил ее не сразу и сейчас же сказал:

– Угадай, с кем я ехал в поезде? С Флер Монт. Мы встретились на вокзале. Она на будущей неделе привезет сынишку в Лоринг.

– О, как жаль!

– Почему?

– Потому что я люблю тебя, Джон. – Она вздернула подбородок, и теперь ее прямой точеный носик казался совсем тупым.

– Не понимаю… – начал Джон.

– Другая женщина, Джон. Я еще в Аскоте заметила… Наверно, я старомодна, Джон.

– Это ничего, я тоже.

Глаза ее, не до конца укрощенные американской цивилизацией, обратились на него, и она взяла его под руку.

– У Рондавеля пропал аппетит. Гринуотер очень расстроен. А я никак не усвою английское произношение, а очень хочу. Я теперь англичанка и по закону, и по происхождению, французского только и есть, что одна прабабка. Если у нас будут дети, они будут англичане, и жить мы будем в Англии. Ты окончательно решил купить ферму Грин-Хилл?

– Да, и теперь уж возьмусь за дело серьезно. Два раза играл в игрушки, довольно с меня.

– Разве в Северной Каролине ты играл?

– Не совсем. Но теперь другое дело; там это было не так важно. Что такое, в конце концов, персики? А здесь вопрос серьезный. Я намерен наживать деньги.

– Чудно! – сказала Энн. – Но я никак не ожидала, что ты это скажешь.

– Прибыль – единственный критерий. Буду разводить помидоры, лук, спаржу и маслины; из пахотной земли выжму все, что можно, и, если сумею, еще прикуплю.

– Джон! Сколько энергии! – И она схватила его за подбородок.

– Ладно, ладно, – свирепо сказал Джон. – Вот посмотришь, шучу я или нет.

– А дом ты предоставишь мне? Я так чудесно все устрою!

– Идет.

– Так поцелуй меня.

Полуоткрыв губы, она смотрела ему в глаза чуть косящим взглядом, придававшим ее глазам особую манящую прелесть, и он подумал: «Все очень просто. То, другое, – нелепость! Иначе и быть не может!» Он поцеловал ее в лоб и в губы, но и тут, казалось, видел, как дрогнула Флер, прощаясь с ним, слышал ее слова: «Au revoir! Забавная все-таки получилась встреча!»

– Зайдем посмотреть Рондавеля? – предложил он.

Когда они вошли в конюшню, серый жеребенок стоял у дальней стены стойла и вяло разглядывал морковку, которую протягивал ему Гринуотер.

– Никуда не годится! – через плечо бросил им тренер. – Не быть ему в Гудвуде. Заболел жеребенок.

Как это Флер сказала: «Au revoir в Гудвуде, если не раньше»?

– Может, у него просто голова болит, Гринуотер? – сказала Энн.

– Нет, мэм, у него жар. Ну да ничего, еще успеет взять приз в Ньюмаркете.

Джон погладил жеребенка по ляжке:

– Эх ты, бедняга! Вот чудеса! На ощупь чувствуешь, что он не в порядке.

– Это всегда так, – сказал Гринуотер. – Но с чего бы? Во всей округе, насколько я знаю, нет ни одной больной лошади. Самое капризное существо на свете – лошадь! К Аскотским скачкам его не тренировали – взял да и пришел первым. Теперь готовили его к Гудвуду – а он расклеился. Мистер Дарти хочет, чтобы я дал ему какого-то южноафриканского снадобья, а я о нем и не слышал.

– У них там лошади очень много болеют, – сказал Джон.

– Вот видите, – продолжал тренер, протягивая руку к ушам жеребенка, – совсем невеселый! Много бы я дал, чтобы знать, с чего он захворал.

Джон и Энн ушли, а он остался стоять около унылого жеребенка, вытянув вперед темное ястребиное лицо, словно стараясь разгадать ощущения своего любимца.

В тот вечер Джон поднялся к себе, совершенно одурелый от взглядов Вэла на коммунизм, лейбористскую партию и личные свойства сына Голубки да еще целой диссертации на тему о болезнях лошадей в Южной Африке. Он вошел в полутемную спальню. Стоявшая у окна белая фигура, при его приближении обернулась и бросилась ему на шею.

– Джон, только не разлюби меня!

– С чего бы?

– Ведь ты мужчина. А потом – верность теперь не в моде.

– Брось! – мягко сказал Джон. – Настолько же в моде, как и во всякое другое время.

– Я рада, что мы не едем в Гудвуд. Я боюсь ее. Она такая умная.

– Флер?

– Конечно, ты был в нее влюблен, Джон, я это чувствую; лучше бы ты сказал мне.

Джон устало облокотился на окно рядом с ней и устало спросил:

– Почему?

Она не ответила. Они стояли рядом в теплой тишине ночи, мотыльки задевали их крыльями, крик ночной птицы прорезал молчание, да изредка было слышно, как в конюшне переступает с ноги на ногу лошадь. Вдруг Энн протянула вперед руку:

– Вот там – где-то – она не спит и хочет тебя. Нехорошо мне, Джон!

– Не расстраивай себя, родная!

– Но мне, право же, нехорошо, Джон.

Прижалась к нему, как ребенок, щекой к щеке, темный завиток щекотал ему шею. И вдруг обернулась, отчаянно ища губами его губы.

– Люби меня!

Но когда она уснула, Джон еще долго лежал с открытыми глазами. В окно прокрался лунный свет, и в комнату вошел призрак – призрак в костюме с картины Гойи кружился, придерживая руками широкое платье, манил глазами, а губы словно шептали: «И меня! И меня!»

И, приподнявшись на локте, он решительно посмотрел на темную головку на подушке. Нет! Ничего, кроме нее, нет – не должно быть – в этой комнате. Только не уходить от действительности!