Текст книги "Современная комедия"

Он откинулся на спинку стула и застыл. Сомс и Майкл не осмелились его тревожить. Они молча вышли на улицу, а «очень молодой» Николас остался поговорить с секретарем сэра Джемса. Дойдя до станции Темпль, Майкл сказал:

– Я зайду в редакцию «Аванпоста», сэр. Вы идете домой? Может быть, предупредите Флер?

Сомс кивнул. Ну конечно! Все неприятное приходится делать ему!

II
«Не намерен допустить»

В редакции «Аванпоста» мистер Блайт только что закончил разговор с одним из тех великих дельцов, которые производят такое глубокое впечатление на всех, с кем ведут конфиденциальную беседу. Если сэр Томас Локкит и не держал в своих руках всю британскую промышленность, то, во всяком случае, все склонны были так думать – до того безапелляционно и холодно излагал он свою точку зрения. Он считал, что страна снова должна занять на мировом рынке то положение, какое занимала до войны. Все зависит от угля – препятствием является вопрос о семичасовом рабочем дне: но они, промышленники, не намерены этого допустить. Надо во что бы то ни стало снизить себестоимость угля. Они не намерены допустить, чтобы Европа обходилась без английских товаров. Очень многим были известны убеждения сэра Томаса Локкита, но эти немногие почитали себя счастливыми.

Однако мистер Блайт грыз ногти и отплевывался.

– Кто это был, с седыми усами? – осведомился Майкл.

– Локкит. Он не намерен этого допустить.

– Да ну? – удивился Майкл.

– Совершенно ясно, Монт, что опасными людьми являются не политики, которые действуют во имя общего блага – иными словами, работают потихоньку, не спеша, – а именно эти крупные дельцы, преследующие свою личную выгоду. Уж они-то знают, чего хотят, и если дать им волю, погубят страну.

– Что они затевают? – спросил Майкл.

– В данный момент – ничего, но в воздухе пахнет грозой. По Локкиту можно судить, сколь вредна сила воли. Он не намерен допустить, чтобы кто-нибудь ему препятствовал. Он не прочь сломить рабочих и заставить их трудиться как негров. Но это не пройдет, это вызовет гражданскую войну. В общем – скучно. Если опять вспыхнет борьба между промышленниками и рабочими, как нам тогда проводить фоггартизм?

– Я думал о положении страны, – сказал Майкл. – Как по-вашему, Блайт, не строим ли мы воздушные замки? Какой смысл убеждать человека, потерявшего одно легкое, что оно ему необходимо?

Мистер Блайт надул одну щеку.

– Да, – сказал он, – сто лет – от битвы при Ватерлоо до войны – страна жила спокойно; ее образ действий так устоялся, она так закоснела в своих привычках, что теперь все – и редакторы, и политики, и дельцы – способны мыслить только в плане индустриализации. За эти сто спокойных лет центр тяжести в стране переместился, и потребуется еще пятьдесят спокойных лет, чтобы она пришла в равновесие. Горе в том, что этих пятидесяти лет нам не видать. Какая ни на есть заваруха – война с Турцией или Россией, беспорядки в Индии, внутренние трения, не говоря уже о новом мировом пожаре, – и все наши планы летят к черту. Мы попали в беспокойную полосу истории, и знаем это, вот и живем со дня на день.

– Ну и что же? – мрачно сказал Майкл, вспоминая разговоры с министром в Липпинг-холле.

Мистер Блайт надул другую щеку.

– Молодой человек, не отступать! Фоггартизм сулит нам лучшее будущее, к нему мы и должны стремиться. Мы переросли все старые идеалы.

– Видели вы карикатуру Обри Грина?

– Видел.

– Ловко, не правда ли? В сущности, я пришел, чтобы сообщить вам, что это проклятое дело о диффамации будет разбираться через неделю.

Мистер Блайт подвигал ушами.

– Очень печально. Выиграете вы или проиграете – безразлично. Такие передряги вредят политической карьере. Но ведь до суда дело не дойдет?

– Мы бессильны что-либо изменить. Но наш защитник ограничится нападением на современную мораль.

– Нельзя нападать на то, чего не существует.

– Вы хотите сказать, что не замечаете новой морали?

– Конечно. Попробуйте сформулируйте ее.

– «Не будь дураком, не будь скучным».

Мистер Блайт крякнул:

– В старину говорили: «Веди себя, как подобает джентльмену».

– Да, но теперь такого зверя не сыщешь.

– Кой-какие обломки сохранились: воспроизвели же неандертальского человека по одной половине черепа.

– Нельзя опираться на то, что считают смешным, Блайт.

– А, – сказал мистер Блайт, – ваше поколение, юный Монт, боится смешного и старается не отстать от века. Не так умно, как кажется.

Майкл усмехнулся:

– Знаю. Идемте в палату. Парсхэм проводит билль об электрификации. Может быть, услышим что-нибудь о безработице.

Расставшись с Блайтом в кулуарах, Майкл наткнулся в коридоре на своего отца. Рядом с сэром Лоренсом шел невысокий старик с аккуратно подстриженной седой бородкой.

– А, Майкл! Мы тебя искали. Маркиз, вот мой подающий надежды сын! Маркиз хочет, чтобы ты заинтересовался электрификацией.

Майкл снял шляпу.

– Не хотите ли пройти в читальню, сэр?

Он знал, что дед Марджори Феррар может быть ему полезен. Они уселись треугольником в дальнем углу комнаты, освещенной с таким расчетом, чтобы читающие не видели друг друга.

– Вы что-нибудь знаете об электричестве, мистер Монт? – спросил маркиз.

– Только то, сэр, что в этой комнате его маловато.

– Электричество необходимо всюду, мистер Монт. Я читал о вашем фоггартизме; очень возможно, что это политика будущего, но ничего нельзя сделать до тех пор, пока страна не электрифицирована. Я бы хотел, чтобы вы поддержали этот билль Парсхэма.

И старый пэр приложил все усилия, чтобы затуманить мозг Майкла.

– Понимаю, сэр, – сказал наконец Майкл. – Но этот билль приведет к увеличению числа безработных.

– Временно.

– Боюсь, что временных зол с меня хватит. Я убедился, что нелегко заинтересовать людей будущими благами. Мне кажется, они придают значение только настоящему.

Сэр Лоренс захихикал.

– Дайте ему время подумать, маркиз, и десяток брошюр. Знаешь ли, дорогой мой, пока твой фоггартизм обречен пребывать в стойле, тебе нужна вторая лошадь.

– Да, мне уже советовали заняться уличным движением или работой почты. Кстати, сэр, знаете – наше дело попало-таки в суд. Слушается на будущей неделе.

Сэр Лоренс поднял бровь.

– Да? Помните, маркиз, я вам говорил о вашей внучке и моей невестке? Я об этом и хотел с вами побеседовать.

– Кажется, речь шла о диффамации? – сказал старый пэр. – Моя тетка…

– Ах да! Очень интересный случай! – перебил сэр Лоренс. – Я читал о нем в мемуарах Бэтти Монтекур.

– В старину диффамация нередко бывала пикантна, – продолжал маркиз. – Ответчицу привлекли за следующие слова: «Кринолин скрывает ее кривобокость».

– Если можно что-нибудь сделать, чтобы предотвратить скандал, – пробормотал Майкл, – нужно действовать немедленно. Мы в тупике.

– Не можете ли вы вмешаться, сэр? – спросил сэр Лоренс.

У маркиза затряслась бородка.

– Я узнал из газет, что моя внучка выходит замуж за некоего Мак-Гауна, члена палаты. Он сейчас здесь?

– Вероятно, – сказал Майкл. – Но я с ним поссорился. Пожалуй, сэр, лучше бы переговорить с ней.

Маркиз встал.

– Я ее приглашу к завтраку. Не люблю огласки. Ну-с, мистер Монт, надеюсь, что вы будете голосовать за этот билль и подумаете об электрификации страны. Мы хотим привлечь молодых людей. Пройду сейчас на скамью пэров. Прощайте!

Он быстро засеменил прочь, а Майкл сказал отцу:

– Если он не намерен этого допустить, пусть бы и Флер пригласил к завтраку. Как-никак в ссоре замешаны две стороны.

III
Сомс едет домой

А в это время Сомс сидел с одной из «сторон» в ее гостиной. Она выслушала его молча, но вид у нее был угрюмый и недовольный. Разве он имел представление о том, какой она чувствовала себя одинокой и ничтожной? Разве он знал, что брошенный камень разбил ее представление о самой себе, что слово «выскочка» ранило ее душу? Он не мог понять, что эта травма отняла у нее веру в себя, надежду на успех, столь необходимые каждому из нас. Огорченный выражением ее лица, озабоченный деталями предстоящего «зрелища» и мучительно стараясь найти способ избавить ее от неприятностей, Сомс молчал как рыба.

– Ты будешь сидеть впереди, рядом со мной, – сказал он наконец. – Я бы посоветовал тебе одеться скромно. Ты хочешь, чтобы твоя мать тоже была там?

Флер пожала плечами.

– Да, – продолжал Сомс, – но если она захочет, пусть пойдет. Слава богу, Брэн не любит отпускать шуточки. Ты была когда-нибудь в суде?

– Нет.

– Самое главное – не волноваться и ни на что не обращать внимания. Все они будут сидеть за твоей спиной, кроме присяжных, а они не страшные. Если будешь смотреть на них – не улыбайся.

– А что, они к этому чувствительны, папа?

Сомс не реагировал на столь легкомысленную реплику.

– Шляпу надень маленькую. Майкл пусть сядет слева от тебя. Вы уже покончили с этим… э-э… гм… умалчиванием?

– Да.

– И я бы этого не повторял. Он тебя очень любит.

Флер кивнула.

– Может быть, ты мне что-нибудь хочешь сказать? Ты знаешь, я ведь о тебе беспокоюсь.

Флер подошла и села на ручку его кресла; у него сразу отлегло от сердца.

– Право же, мне теперь все равно. Дело сделано. Надеюсь только, что ей не поздоровится.

Сомс лелеял ту же надежду, но был шокирован ее словами.

Вскоре после этого разговора он с ней расстался, сел в свой автомобиль и поехал домой, в Мейплдарем. Был холодный вечер, и Сомс закрыл окна. Ни о чем не хотелось думать. Он провел утомительный день и лениво радовался запаху стефанотиса, которым, по распоряжению Аннет, душили автомобиль. Знакомая дорога не наводила на размышления, он только подивился, как много всегда на свете народу между шестью и семью часами вечера. Он задремал, проснулся, опять задремал. Что это, Слау? Здесь он учился, прежде чем поступил в Молборо, и с ним молодой Николас и Сент-Джон Хэймен, а позже – еще кое-кто из молодых Форсайтов. Почти шестьдесят лет прошло с тех пор! Он помнил первый день в школе – с иголочки новый мальчик в новом, с иголочки, цилиндрике; в ящике от игрушек – лакомства, которыми снабдила его мать; в ушах звучат ее слова: «Вот, Сомми, маленький, угостишь – и тебя будут любить». Он думал растянуть это угощение на несколько недель; но не успел достать первый пряник, как его ящиком завладели и намекнули ему, что недурно было бы съесть все сразу. За двадцать две минуты двадцать два мальчика значительно прибавили в весе, а сам он, оделяя других, получил меньше двадцать третьей доли. Ему оставили только пачку печенья с тмином, а он совсем не любил тмин. Потом три других новичка назвали его дураком за то, что он все раздарил, а не сберег для них, и ему пришлось драться с ними по очереди. Популярность его длилась двадцать две минуты и кончилась раз и навсегда. С тех самых пор он был настроен против коммунизма.

Подскакивая на мягком сиденье машины, он остро вспомнил, как его кузен Сент-Джон Хэймен загнал его в куст терновника и не выпускал добрых две минуты. Злые создания эти мальчишки! Мысль о Майкле, стремящемся удалить их из Англии, вызвала в нем чувство благодарности. А впрочем… даже с мальчиками у него связаны кой-какие приятные воспоминания. Из своей коллекции бабочек он как-то продал одному мальчику двух сильно подпорченных «адмиралов» за шиллинг и три пенса. Снова стать мальчиком, а? И стрелять горохом в окна проходящего поезда; дома, на каникулах, пить вишневку; получить награду за то, что прочел наизусть двести строк из поэмы Вальтера Скотта лучше, чем Бэроуз Яблочный Пирог, а? Что сталось с Бэроузом, у которого в школе всегда было столько денег, что его отец обанкротился? Бэроуз Яблочный Пирог…

Улицы Слау остались позади. Теперь они ехали полями, и Сомс опустил раму, чтобы подышать воздухом. В окно ворвался запах травы и деревьев. Удалить из Англии мальчиков! Странное у них произношение в этих заморских краях! Впрочем, и здесь иногда такое услышишь! Вот в Слау за произношением следили – чуть что, мальчик получал по затылку. Он вспомнил, как его родители – Джемс и Эмили – в первый раз приехали его навестить, такие парадные: он с баками, она в кринолине, – и противные мальчишки отпускали по их адресу обидные замечания. Вон их из Англии! Но в то время мальчикам некуда было уезжать. Он глубоко вдохнул запах травы. Говорят, Англия изменилась, стала хуже, чуть ли не гибнет. Вздор! Пахнет в ней по-прежнему! Вот в начале прошлого века Саймон, брат Гордого Доссета, уехал мальчиком на Бермудские острова – и что же, дал он о себе знать? Не дал. Джон Форсайт и его мать – его, Сомса, неверная и все еще не совсем забытая жена – уехали в Штаты. Дадут они еще о себе знать? Надо надеяться, что нет. Англия! Когда-нибудь, когда будет время и машина будет свободна, надо заглянуть на границу Дорсетшира и Девона, откуда вышли Форсайты. Там, насколько ему известно, ничего нет, и никто о его поездке не узнает; но интересно, какого цвета там земля, и, наверно, там есть кладбище, и еще… А, проезжаем Мейденхед! Испортили реку эти виллы, отели, граммофоны! Странно, что Флер никогда не любила реку: должно быть, находит ее слишком мокрой и медленной; сейчас все сухое, быстрое, как в Америке. Но где сыскать такую реку, как Темза? Нигде. Водоросли и чистая зеленая вода, можно сидеть в лодке и глядеть на коров, на тополя, на те вот большие вязы. Спокойно и тихо, и никто не мешает, и можно думать о констебле, Мэйсоне, Уокере.

Тут последовал легкий толчок; автомобиль, наткнувшись на что-то, остановился. Этот Ригз вечно на что-нибудь натыкается! Сомс выглянул в окно. Шофер вылез и стал осматривать колеса.

– Что это? – спросил Сомс.

– Кажется, это была свинья, сэр.

– Где?

– Прикажете ехать дальше или пойти посмотреть?

Сомс огляделся по сторонам. Поблизости не было никакого жилья.

– Посмотрите.

Шофер исчез за автомобилем. Сомс сидел неподвижно. Он никогда не разводил свиней. Говорят, свинья – чистоплотное животное. Люди не отдают должного свиньям. Было очень тихо. Ни одного автомобиля на дороге; в тишине слышно было, как ветер шелестит в кустах. Сомс заметил несколько звезд.

– Так и есть, свинья, сэр, еще дышит.

– О! – сказал Сомс.

Если у кошки девять жизней, то сколько же у свиньи? Он вспомнил единственную загадку, которую любил загадывать его отец: «Если полторы селедки стоят три с половиной пенса, то сколько стоит рашпер?» Еще ребенком он понял, что ответить на это нельзя.

– Где она? – спросил он.

– В канаве, сэр.

Свинья была чьей-то собственностью, но раз она забилась в канаву, Сомс успеет доехать до дому раньше, чем пропажа свиньи будет обнаружена.

– Едем! – сказал он. – Нет! Подождите!

Он открыл дверцу и вышел на дорогу. Ведь все-таки свинья попала в беду.

– Покажите, где она.

Он направился к тому месту, где стоял шофер. В неглубокой канаве лежала какая-то темная масса и глухо всхрапывала, словно человек, заснувший в клубе.

– Мы только что проехали мимо коттеджей, – сказал шофер. – Должно быть, она оттуда.

Сомс посмотрел на свинью.

– Что-нибудь поломано?

– Нет, сэр. Крыло цело. Кажется, мы здорово ее двинули.

– Я спрашиваю про свинью.

Шофер тронул свинью кончиком башмака. Она завизжала, а Сомс вздрогнул. Какой бестолковый парень! Ведь могут услышать! Но как узнать, цела ли свинья, если не прикасаться к ней? Он подошел ближе, увидел, что свинья на него смотрит, и почувствовал сострадание. Что, если у нее сломана нога? Снова шофер ткнул ее башмаком. Свинья жалобно завизжала, с трудом поднялась и, хрюкая, рысцой побежала прочь. Сомс поспешил сесть в автомобиль и велел:

– Поезжайте!

Свиньи: ни о чем не думают, только о себе, – да и хозяева их хороши – вечно ругают автомобили. И кто знает – может, они правы! Сомсу почудилось, что внизу у его ног блестят свиные глазки. Не завести ли ему свиней теперь, когда он купил этот луг на другом берегу реки? Есть сало своих собственных свиней, коптить окорока! В конце концов, это было бы неплохо. Чистые свиньи, прекрасно откормленные! И старик Фоггарт говорит, что Англия должна кормить самое себя и ни от кого не зависеть, если снова разразится война. Он потянул носом: пахнет печеным хлебом. Рэдинг – как быстро доехали! Хоть печенье в Англии свое! Поедать то, что производят другие страны, даже неприятно – точно из милости кормят! Есть в Англии и мясо и пшеница, а что касается годного для еды картофеля, то его нигде, кроме как в Англии, не найти – ни в Италии, ни во Франции. Вот теперь хотят снова торговать с Россией. Эти большевики ненавидят Англию. Есть их хлеб и яйца, покупать их сало и кожи? Недостойно!

Автомобиль круто повернул, и Сомса швырнуло на подушки. Вечно этот Ригз гонит на поворотах! Деревенская церковь – старенькая, с коротким шпилем – вся обросла мхом – такую увидишь только в Англии: могилы, полустертые надписи, тисы. И Сомс подумал: когда-нибудь и его похоронят. Быть может, здесь. Ничего вычурного не нужно. Простой камень, на камне только его имя: «Сомс Форсайт», – как та могила в Хайгете, на которой он тогда сидел. Незачем писать: «Здесь покоится», – конечно, покоится! Ставить ли крест? Должно быть, поставят, хочет он того или нет. Он бы предпочел лежать где-нибудь в сторонке, подальше от людей, а над могилой яблоня. Чем реже о нем будут вспоминать, тем лучше. Вот только Флер… а ей некогда будет думать о нем!

Автомобиль спустился с последнего невысокого холма к реке. Сквозь листву тополей мелькнула темная вода. Словно струилась, таясь, душа Англии. Автомобиль свернул в аллею и остановился у подъезда. Не стоит пока говорить Аннет, что дело передано в суд, – она не поймет его состояния, нет у нее нервов!

IV
Вопросы и ответы

Было решено, что Марджори Феррар венчается в первый день пасхального перерыва; медовый месяц проводит в Лугано; приданое заказывает в ателье Клотильд; жить будет на Итон-сквер; на булавки будет получать две тысячи фунтов в год; кого она любит – решено не было. Получив по телефону приглашение позавтракать у лорда Шропшира, она удивилась. Что это ему вздумалось?

Однако на следующее утро, в пять минут десятого, она входила в покои предков, оставив дома нетронутыми почти всю пудру и грим! Быть может, дед неодобрительно относится к предстоящей свадьбе? Или же хочет подарить бабушкины кружева, которые годны только для музея?

Маркиз сидел перед электрическим камином и читал газету. Когда вошла Марджори, он зорко на нее посмотрел.

– Ну что, Марджори? Сядем к столу, или ты предпочитаешь завтракать стоя? Вот каша, рыба, омлет. А-а, есть и грейпфруты – очень приятно! Ну-ка разливай кофе!

– Что вам предложить, дедушка?

– Благодарю, я возьму всего понемножку. Итак, ты выходишь замуж. Хорошая партия?

– Да, говорят.

– Я слышал, он член парламента. Не можешь ли ты заинтересовать его этим биллем Парсхэма об электрификации?

– О да! Он сам увлекается электрификацией.

– Умный человек. Кажется, у него есть какие-то заводы? Они электрифицированы?

– Должно быть.

Маркиз снова на нее посмотрел.

– Ты понятия об этом не имеешь, – сказал он. – Но выглядишь прелестно. Что это за дело о диффамации?

Ах вот оно что! Дед всегда все знает. Ничто от него не укроется.

– Вряд ли это вас заинтересует, дедушка.

– Ошибаешься. Мой отец и старый сэр Лоренс Монт были большими друзьями. Неужели ты хочешь перемывать белье на людях?

– Я не хочу.

– Но ведь ты истица?

– Да.

– На что же ты жалуешься?

– Они плохо обо мне отзывались.

– Кто?

– Флер Монт и ее отец.

– А, родственники этого чаеторговца. Что же они говорили?

– Что я понятия не имею о нравственности.

– А ты имеешь?

– Такое же, как и все.

– Что еще?

– Что я змея.

– Вот это мне не нравится. Почему же они это сказали?

– Они слышали, как я назвала ее выскочкой. А она действительно выскочка.

Покончив с грейпфрутом, маркиз поставил ногу на стул, локоть на колено, оперся подбородком о ладонь и сказал:

– В наше время, Марджори, никакой божественной преграды между нашим сословием и другими нет, но все же мы символ чего-то. Не следует об этом забывать.

Она сидела притихшая. Дедушку все уважают, даже ее отец, с которым он не разговаривает. Но чтобы тебя называли символом – нет, это уж слишком скучно! Легко говорить дедушке в его возрасте, когда у него нет никаких соблазнов! И потом, по воле хваленых английских законов она-то ведь не носит титула. Правда,_: как дочь лорда Чарлза и леди Урсулы она не любит, чтобы ею распоряжались, но никогда она не хвасталась, всегда хотела, чтобы в ней видели просто дочь богемы. Да, в конце концов она действительно символ – символ всего нескучного, немещанского.

– Я пробовала помириться, дедушка, она не захотела. Налить вам кофе?

– Да, налей. Скажи мне, а ты счастлива?

Марджори Феррар передала ему чашку.

– Нет. А кто счастлив?

– Я слышал, ты будешь очень богата, – продолжал маркиз. – Богатство дает власть, а ее стоит использовать правильно, Марджори. Он шотландец, не так ли? Он тебе нравится?

Снова он зорко на нее посмотрел.

– Иногда.

– Понимаю. У тебя волосы рыжие, будь осторожна. Где вы будете жить?

– На Итон-сквер. И в Шотландии у него есть имение.

– Электрифицируйте ваши кухни. Я у себя здесь электрифицировал. Это прекрасно действует на настроение кухарки, и кормят меня прилично. Но вернемся к вопросу о диффамации. Не можете ли вы обе выразить сожаление? Зачем набивать карманы адвокатов?

– Она не хочет извиниться первая, я тоже не хочу.

Маркиз допил кофе.

– В таком случае что же вам мешает договориться? Я не хочу огласки, Марджори. Каждый великосветский скандал забивает новый гвоздь в крышку нашего гроба.

– Если хотите, я поговорю с Алеком.

– Поговори. У него волосы рыжие?

– Нет, черные.

– А! Что подарить тебе на свадьбу? Кружева?

– Нет, дедушка, только не кружева! Никто их не носит.

Маркиз склонил голову набок и посмотрел на нее, словно хотел сказать: «Никак не могу отделаться от этих кружев».

– Может, подарить тебе угольную шахту? Со временем она будет приносить доход, если ее электрифицировать.

Марджори засмеялась.

– Я знаю, что у вас материальные затруднения, дедушка, но, право же, шахта мне не нужна: это требует больших расходов. Дайте мне ваше благословение, вот и все.

– Может быть, мне заняться продажей благословений? – сказал маркиз. – Твой дядя Дэнджерфилд увлекся сельским хозяйством; он меня разоряет. Вот если бы он выращивал пшеницу с помощью электричества, тогда бы это могло окупиться. Ну, если ты уже позавтракала, ступай. Мне надо работать.

Марджори Феррар, которая только начала завтракать, встала и пожала ему руку. Славный старик, но всегда так спешит…

В тот вечер она была в театре, и Мак-Гаун рассказал ей о визите Сомса. Марджори Феррар воспользовалась удобным случаем.

– О боже! Почему вы не покончили с этим делом, Алек? Неприятная история. И мой дед недоволен.

– Если они принесут извинение, – сказал Мак-Гаун, – я завтра же прекращаю дело. Но извиниться они должны.

– А мне что делать? Я не намерена служить мишенью.

– Бывают случаи, Марджори, когда нельзя уступать. С начала до конца они вели себя возмутительно.

Она не удержалась и спросила:

– Как вы думаете, Алек, какая я на самом деле?

Мак-Гаун погладил ее обнаженную руку.

– Я не думаю, я знаю.

– Ну?

– Вы отважная.

Забавное определение! Даже верное, но…

– Вы хотите сказать, что мне нравится дразнить людей и потому они считают меня не такой, какая я в действительности. Но допустим, – она смело посмотрела ему в глаза, – что они правы.

Мак-Гаун сжал ее руку.

– Вы не такая, и я не допущу, чтобы о вас так говорили.

– Вы думаете, что процесс меня обелит?

– Я знаю цену сплетням и знаю, какие слухи о вас распускают. Люди, распускающие эти сплетни, получат хороший урок.

Марджори Феррар перевела взгляд на опущенный занавес, засмеялась и сказала:

– Мой друг, вы ужасно провинциальны.

– Я предпочитаю идти прямой дорогой.

– В Лондоне нет прямых дорог. Лучше обойти сторонкой, Алек, а то споткнетесь.

Мак-Гаун ответил просто:

– Я верю в вас больше, чем вы в себя.

Смущенная и слегка растроганная, она была рада, что в эту минуту поднялся занавес.

После этого разговора ей уже не так хотелось покончить дело миром. Ей казалось, что процесс окончательно разрешит и вопрос о ее браке. Алек будет знать, что она собой представляет; по окончании процесса ей уже нечего будет скрывать, и она или не выйдет за него, или он возьмет ее такой, какая она есть. Будь что будет! И тем не менее вся эта история очень неприятна, в особенности те вопросы адвокатов, которые ей скоро предстоит выслушать. Например, ее спросят: какое впечатление произвели письма Флер на ее друзей и знакомых? Чтобы выиграть дело, необходимо этот пункт выяснить. Но что она может сказать? Одна чопорная графиня и одна миллионерша из Канады, которая вышла замуж за разорившегося баронета, пригласили ее погостить, а потом от приглашения отказались. Ей только сейчас пришло в голову сопоставить их отказ с этими письмами. Но больше никаких данных у нее нет; обычно люди не говорят вам в глаза, что они о вас слышали или думают. А защитник будет распространяться об оскорбленной невинности. О господи! А что, если огласить на суде свой символ веры, и пусть они расхлебывают кашу? В чем ее символ веры? Не подводить друзей; не выдавать мужчин; не трусить; поступать не так, как все; всегда быть в движении; не быть скучной; не быть «мещанкой»! Ой какая путаница! Только бы не растеряться!