Текст книги "Современная комедия"

На обед, о котором так неожиданно вспомнила Марджори Феррар, ее пригласил Мак-Гаун. Когда она приехала в ресторан, он ждал в вестибюле.

– А где же все остальные, Алек?

– Больше никого не будет, – сказал Мак-Гаун.

Марджори Феррар попятилась к выходу.

– Я не могу обедать здесь вдвоем с вами.

– Я пригласил Ппинрринов, но они заняты.

– Ну так я пообедаю у себя в клубе.

– Ради бога, останьтесь, Марджори. Мы возьмем отдельный кабинет. Подождите меня здесь, сейчас я это устрою.

Пожав плечами, она прошла в гостиную. Какая-то молодая женщина – ее лицо показалось ей знакомым – вошла вслед за ней, посмотрела на нее и вышла. Марджори Феррар тупо уставилась на стену, оклеенную бледно-серыми обоями; ей все еще мерещилось восторженное лицо Фрэнсиса Уилмота.

– Готово! – сказал Мак-Гаун. – Сюда, наверх, третья дверь направо. Я сейчас приду.

Марджори Феррар участвовала в спектакле, бурно провела день и проголодалась. Сначала, во всяком случае, можно было пообедать, а затем уже приступить к неизбежному объяснению. Она пила шампанское, болтала и смотрела в горящие глаза своего поклонника. Эта красная физиономия, жесткие волосы, мощная фигура – какой контраст с бледным, тонким лицом и стройной фигурой Фрэнсиса! Этот – мужчина, и очень милый, когда захочет. От него она могла получить все – за исключением того, что мог дать ей Фрэнсис. А нужно было сделать выбор – сохранить обоих, как она предполагала раньше, оказалось невозможным.

Когда-то она шла по острому гребню на Хелвеллине; справа была пропасть, слева пропасть, а она шла и думала, в какую сторону упасть. Не упала. И теперь, вероятно, тоже не упадет; только бы не растеряться!

Подали кофе. Она сидела на диване и курила. Она была наедине со своим женихом; как будет он себя держать?

Он бросил сигару и сел рядом с ней. Настал момент, когда она должна была встать и объявить, что разрывает помолвку. Он обнял ее за талию, притянул к себе.

– Осторожнее! Это мое единственное приличное платье!

И вдруг она заметила в дверях какую-то фигуру. Раздался женский голос:

– О, простите… я думала…

Фигура исчезла.

Марджори Феррар встрепенулась.

– Вы видели эту женщину?

– Да. Черт бы ее побрал!

– Она за мной следит.

– Что такое?

– Я ее не знаю, но ее лицо мне знакомо. Она внимательно на меня смотрела, пока я ждала внизу.

Мак-Гаун бросился к двери, распахнул ее настежь. Никого! Он снова закрыл дверь.

– Черт возьми! Я бы этих людей… Слушайте, Марджори, завтра же я посылаю в газеты извещение о нашей помолвке!

Марджори Феррар, облокотившись на каминную полку, смотрела в зеркало. «Какие бы то ни было моральные побуждения ей чужды!» Ну так что ж? Ах, если бы только окончательно принять решение выйти за Фрэнсиса и удрать – удрать от кредиторов, адвокатов, Алека! Но злоба одержала верх. Какая наглость! Следить за ней! Нет! Она не желает, чтобы торжествовала эта маленькая выскочка и старик с тяжелым подбородком!

Мак-Гаун поднес ее руку к губам, почему-то эта ласка ее растрогала и она сказала:

– Ну что ж! Пожалуй, я согласна.

– Наконец-то!

– Неужели для вас это действительно счастье?

– Чтобы добиться вас, я пошел бы на что угодно.

– А после? Ну-с, раз наша помолвка будет всем известна, можно спуститься вниз и потанцевать.

Они танцевали около часа. Она не позволила ему проводить ее домой, а в такси плакала. Приехав домой, она тотчас же написала Фрэнсису и вышла, чтобы опустить письмо. Звезды были холодные, ветер холодный, ночь холодная! Опустив письмо в ящик, она засмеялась. Поиграли как дети! Ну что ж, это было очень забавно! С этим покончено! «Танцуем дальше!»

Поразительно, какое впечатление производит маленькая заметка в газетах! Кредит, словно нефтяной фонтан, взвился к небесам. Теперь по почте приходили не счета от поставщиков, а предложения купить меха, цветы, перья, вышивки. Весь Лондон был к ее услугам. Чтобы скрыться от этой лавины циничных услуг, она заняла сто фунтов и бежала в Париж. Там каждый вечер ходила в театр, сделала себе новую прическу, заказала несколько платьев, обедала в ресторанах, известных очень немногим. На душе у нее было тяжело.

Через неделю она вернулась и сожгла весь ворох посланий. К счастью, все поздравительные письма кончались словами: «Конечно, вы не ответите». И она действительно не ответила. Погода стояла теплая; Марджори Феррар каталась верхом в Гайд-парке и собиралась ехать на охоту. Накануне отъезда ей подали анонимную записку:

«Фрэнсис Уилмот заболел воспалением легких в тяжелой форме. На выздоровление не надеются. Он лежит в отеле «Космополис».

У нее замерло сердце, колени подогнулись, рука, державшая записку, задрожала, но мысли были ясны. Она узнала почерк «выскочки». Написана ли эта записка по просьбе Фрэнсиса? Он ее зовет? Бедный мальчик! Неужели она должна идти к нему, если он умирает? Она так ненавидит смерть. Может быть, ее зовут, потому что она одна может спасти его? Что означает эта записка? Но Марджори не страдала нерешительностью. Через десять минут она сидела в такси, через двадцать – была в отеле. Протянув свою визитную карточку, она сказала:

– У вас остановился мистер Уилмот, мой родственник. Я только что узнала, что он тяжело болен. Могу ли я переговорить с сиделкой?

Заведующий взглянул на карточку, потом испытующе посмотрел в лицо Марджори Феррар, позвонил и сказал:

– Конечно, мэм. Послушайте, проводите эту леди в номер двести девять.

Бой проводил ее к лифту, а затем повел по ярко освещенному коридору, устланному бледно-серым ковром, мимо бесчисленных кремовых дверей. Марджори Феррар шла, опустив голову.

Бой безжалостно постучал в одну из дверей.

Дверь открылась. На пороге стояла Флер…

Хотя, по мнению Сомса, Фрэнсис Уилмот мало походил на американца, но сейчас, как истый американец, стремился сэкономить время.

Через два дня после первого визита Флер в его болезни наступил кризис, к которому он рвался, как жених к невесте. Но человеческая воля бессильна перед инстинктом жизни, и умереть ему не удалось. Флер вызвали по телефону; домой она вернулась, успокоенная словами доктора: «Теперь он выпутается, если нам удастся поднять его силы». Но в том-то и беда, что силы его падали, и ничем нельзя было сломить прогрессирующую апатию. Флер была серьезно встревожена. На четвертый день, когда она просидела у него больше часа, он открыл глаза.

– Что скажете, Фрэнсис?

– А все-таки я умру.

– Не говорите так, это не по-американски. Конечно, вы не умрете.

Он улыбнулся и закрыл глаза. Тогда она приняла решение.

На следующий день он был в том же состоянии, но Флер успокоилась. Посыльный вернулся с ответом, что мисс Феррар будет дома к четырем часам. Значит, сейчас она уже получила записку. Но придет ли она? Как плохо мы знаем людей, даже наших врагов!

Фрэнсис дремал, бледный и обессиленный, когда раздался стук в дверь. Флер вышла в гостиную, закрыла за собой дверь и выглянула в коридор. Пришла!

Быть может, во встрече двух врагов было что-то драматичное, но ни та ни другая этого не заметила. Для них встреча была только очень неприятной. Секунду они смотрели друг на друга. Потом Флер сказала:

– Он очень слаб. Пожалуйста, присядьте, я его предупрежу, что вы здесь.

Флер прошла в спальню и закрыла дверь.

Фрэнсис Уилмот не пошевельнулся, но широко открыл сразу посветлевшие глаза. Флер показалось, что только теперь она узнала его глаза: словно кто-то поднес спичку и зажег в них огонек.

– Вы догадываетесь, кто пришел?

– Да… – Голос прозвучал внятно, но тихо. – Да, но если я и тогда был недостаточно для нее хорош, то уж теперь – тем более. Скажите ей, что с этой глупой историей я покончил. Поблагодарите за то, что пришла, – сказал Фрэнсис и снова закрыл глаза.

Флер вышла в гостиную, ее душили слезы. Марджори Феррар стояла у стены, держа в зубах незажженную папиросу.

– Он благодарит вас за то, что пришли, но видеть не хочет. Простите, что я вас вызвала.

Марджори Феррар вынула изо рта папиросу, и Флер заметила, что губы у нее дрожат.

– Он выздоровеет?

– Не знаю. Теперь, пожалуй, да. Он говорит, что покончил с этой глупой историей.

Марджори Феррар сжала губы и направилась к двери, потом неожиданно оглянулась и спросила:

– Не хотите помириться?

– Нет, – сказала Флер.

Последовало молчание, потом Марджори Феррар засмеялась и вышла.

Флер вернулась к Фрэнсису Уилмоту. Он спал. На следующий день он почувствовал себя крепче. Через три дня Флер перестала его навещать: он был на пути к полному выздоровлению. Кроме того, Флер обнаружила, что за ней неотступно следует какая-то тень, как овечка за девочкой из песенки. За ней следят! Как забавно! И какая досада, что нельзя рассказать Майклу: от него она по-прежнему все скрывала.

В день ее последнего визита к Фрэнсису Майкл вошел, когда она переодевалась к обеду, с номером какого-то журнала в руке:

– Вот послушай-ка.

 
В час, когда к божьей стекутся маслине
Ослики Греции, Африки, Корсики,
Если случайно проснется всесильный,
Снова заснуть не дадут ему ослики.
 
 
И, уложив их на райской соломе,
Полуживых от трудов и усталости,
Вспомнит всесильный – и только он вспомнит,
Сердце его переполнится жалости:
 
 
«Ослики эти – мое же творение,
Ослики Турции, Сирии, Крита!» —
И средь маслин водрузит объявление:
«Стойло блаженства для Богом забытых»[28]28
  Пер. И. Романовича.


[Закрыть].
 

– Кто это написал? Похоже на Уилфрида.

– Правильно, – сказал Майкл, не глядя на нее. – Я встретил его во «Всякой всячине».

– Ну как он?

– Молодцом.

– Ты его приглашал к нам?

– Нет. Он опять уезжает на Восток.

Что он, хочет ее поймать? Знает об их встрече? И она сказала:

– Я еду к папе, Майкл. Я получила от него два письма.

Майкл поднес к губам ее руку.

– Отлично, дорогая.

Флер покраснела; ее душили невысказанные слова. На следующий день она уехала с Китом и Дэнди. Вряд ли овечка последует за ней в «Шелтер».

Аннет с матерью уехала на месяц в Канны, и Сомс проводил зиму в одиночестве. Но зимы он не замечал, потому что через несколько недель дело должно было разбираться в суде. Освободившись от французского влияния, он снова стал склоняться в сторону компромисса. Теперь, когда была оглашена помолвка Марджори Феррар с Мак-Гауном, дело принимало новый оборот. По-иному отнесется английский суд к легкомысленной молодой леди сейчас, когда она обручена с членом парламента, богатым и титулованным. Теперь они, в сущности, имеют дело с леди Мак-Гаун, а Сомс знал, каким опасным может быть человек, собирающийся жениться. Оскорбить его невесту все равно что подойти к бешеной собаке.

Он нахмурился, когда Флер рассказала ему про «овечку». Как он и боялся, им платили той же монетой. И нельзя было сказать ей: «Я же тебе говорил!» – потому что это была бы неправда. Вот почему он настаивал, чтобы она к нему приехала, но из деликатности не открыл ей причины. Насколько ему удалось выяснить, ничего подозрительного в ее поведении не было с тех пор, как она вернулась из Липпинг-холла, если не считать этих визитов в отель «Космополис». Но и этого было достаточно. Кто поверит, что она навещала больного только из сострадания? С такими мотивами суд не считается! Сомс был ошеломлен, когда она ему сообщила, что Майкл об этом не знает. Почему?

– Мне не хотелось ему говорить.

– Не хотелось? Неужели ты не понимаешь, в какое положение ты себя поставила? Потихоньку от мужа бегаешь к молодому человеку!

– Да, папа; но он был очень болен.

– Возможно, – сказал Сомс, – но мало ли кто болен?

– А кроме того, он был по уши влюблен в нее.

– Как ты думаешь, он это подтвердит, если мы его вызовем как свидетеля?

Флер молчала, вспоминая лицо Фрэнсиса Уилмота, наконец, ответила:

– Не знаю. Как все это противно!

– Конечно, противно, – сказал Сомс. – Ты поссорилась с Майклом?

– Нет, не поссорилась. Но он от меня скрывает свои дела.

– Какие дела?

– Как же я могу знать, дорогой?

Сомс что-то проворчал.

– Он бы возражал против твоих визитов?

– Конечно, нет. Он был бы недоволен, если бы я не пошла. Ему нравится этот мальчик.

– В таком случае, – сказал Сомс, – либо тебе, либо ему, либо вам обоим придется солгать и сказать, что он знал. Я поеду в Лондон и переговорю с ним. Слава богу, мы можем доказать, что молодой человек действительно был болен. Если я наткнусь здесь на кого-нибудь, кто за тобой следит…

На следующий день он поехал в Лондон. В парламенте не заседали, и он пошел во «Всякую всячину». Он не любил этот клуб, прочно связанный в его представлении с его покойным кузеном молодым Джолионом, и сейчас же сказал Майклу:

– Куда нам пойти?

– Куда хотите, сэр.

– К вам домой, если у вас можно переночевать. Мне нужно с вами поговорить.

Майкл посмотрел на него искоса.

– Слушайте, – начал Сомс, когда они пообедали, – что случилось? Флер говорит, что вы скрываете от нее свои дела?

Майкл уставился на рюмку с портвейном.

– Видите ли, сэр, – проговорил он медленно, – конечно, я был бы рад держать ее в курсе всего, но не думаю, чтобы она этим действительно интересовалась. К общественной деятельности она относится равнодушно.

– Общественная деятельность! Я имел в виду личные ваши дела.

– Никаких личных дел у меня нет. А она думает, что есть?

Сомс прекратил допрос.

– Не знаю, она сказала «дела».

– Ну, можете ее разубедить.

– Гм! А в результате что она потихоньку от вас навещала этого молодого американца, который заболел воспалением легких в отеле «Космополис». Хорошо, что она не заразилась.

– Фрэнсиса Уилмота?

– Да, теперь он выздоровел. Но не в этом дело. За ней следили.

– О господи! – сказал Майкл.

– Вот именно. Видите, что значит не говорить с женой. Жены – странный народ, они этого не любят.

Майкл усмехнулся:

– Поставьте себя на мое место, сэр. Теперь я по профессии своей должен интересоваться положением страны; ну и втянулся – интересно. А Флер все это кажется вздором. Я ее понимаю, но, знаете, чем больше втягиваюсь, тем больше боюсь, что ей будет скучно, тем больше молчу. У нее это вроде ревности.

Сомс потер подбородок. Оригинальная соперница – страна! Положение страны и его нередко тревожило, но делать из этого причину ссоры между мужем и женой – что-то пресно; он в свое время знавал не такие причины!

– Надо вам с этим покончить, – сказал он. – Это вульгарно.

Майкл встал.

– Вульгарно! Не знаю, сэр, но, мне кажется, то же самое мы наблюдали во время войны, когда мужья были вынуждены оставлять своих жен.

– Жены с этим мирились, – сказал Сомс. – Страна была в опасности.

– А сейчас она не в опасности?

Обладая врожденным недоверием к словесной игре, Сомс услышал в этих словах что-то неприличное. Конечно, Майкл – политический деятель, но обязанность его и ему подобных сохранять в стране порядок, а не сеять панику всякими глупыми разговорами.

– Поживите с мое, и увидите, что при желании всегда можно найти повод волноваться. В сущности, все обстоит благополучно, фунт поднимается. А затем – не важно, что именно вы будете говорить Флер, но только бы что-нибудь говорили.

– Она не глупа, сэр, – сказал Майкл.

Сомс растерялся; этого он отрицать не мог и потому ответил:

– Ну, политические дела мало кого близко затрагивают. Конечно, женщина ими не заинтересуется.

– Очень многие женщины интересуются.

– «Синие чулки».

– Нет, сэр, большей частью они носят чулки телесного цвета.

– А, эти! А что касается интереса к политике, повысьте пошлину на чулки и посмотрите, что из этого выйдет.

Майкл усмехнулся:

– Я это предложу, сэр.

– Вы очень ошибаетесь, – продолжал Сомс, – если считаете, что люди – мужчины и женщины – согласятся забыть о себе ради вашего фоггартизма.

– Это мне все говорят, сэр. Я не хочу, чтобы меня и дома окатывали холодной водой, потому и решил не надоедать Флер.

– Послушайтесь моего совета и займитесь чем-нибудь определенным – уличным движением, работой почты. Бросьте ваши пессимистические теории. Люди, которые говорят общими фразами, никогда не пользуются доверием. Во всяком случае, вам придется сказать, что вы знали о ее визитах в отель «Космополис».

– Конечно, сэр. Но неужели вы хотите, чтобы дело дошло до суда? Ведь этот процесс превратят в спектакль.

Сомс помолчал; он этого не хотел – а вдруг они все-таки это сделают?

– Не знаю, – ответил он наконец. – Этот тип – шотландец. Зачем вы его ударили по носу?

– Он первый дал мне по физиономии. Знаю, что мне представился прекрасный случай подставить другую щеку, но в тот момент я об этом не подумал.

– Должно быть, вы его обругали.

– Назвал грязной скотиной, больше ничего. Как вам известно, после моей речи он хотел меня опорочить.

Сомс находил, что этот молодой человек – его зять – слишком серьезно относится к своей особе.

– Ваша речь! Запомните одно: что бы вы ни говорили и что бы ни делали – все равно это ни к чему не приведет.

– В таком случае зачем же я заседаю в парламенте?

– Ну что ж! Не вы один. Государство – то же дерево: можно за ним ухаживать, но нельзя выкапывать из земли, чтобы осмотреть корни.

На Майкла эта фраза произвела впечатление.

– В политике, – продолжал Сомс, – самое главное – сохранять присутствие духа и не делать больше того, что вы должны делать.

– А как определить, что именно необходимо?

– Здравый смысл подскажет.

Встав, он начал рассматривать Гойю.

– Вы хотите купить еще картину Гойи, сэр?

– Нет, теперь я бы вернулся к картинам английской школы.

– Патриотизм?

Сомс зорко посмотрел на него и сказал:

– Устраивать панику – отнюдь не значит быть патриотом. И не забудьте, что иностранцы радуются, когда у нас неурядицы. Не годится во весь голос говорить о наших делах!

С грузом этой премудрости Майкл пошел спать. Он вспомнил, как после войны говорил: «Если будет еще война, ни за что не пойду». Теперь он знал, что непременно пошел бы опять. Значит, Старый Форсайт считает, что он суетится зря? Так ли это? И фоггартизм – чушь? Что же, послушаться, заняться уличным движением? И все нереально? А его любовь к Флер? Как хочется, чтобы сейчас она была здесь. А тут еще Уилфрид вернулся! Рисковать своим счастьем ради чего? Старая Англия, как и Старый Форсайт, не признает теорий. Большие начинания – только реклама. Рекламирует? Он? Ужасно неприятная мысль. Он встал и подошел к окну. Туман! Туман все превращает в тени, и самая ничтожная тень – он сам, непрактичный политик, близко принимающий к сердцу свою деятельность. Раз! Два! Биг-Бен! Сколько сердец заставил он вздрогнуть! Сколько снов нарушил своим мерным боем! Быть верхоглядом, как все, и предоставить стране спокойно сосать серебряную ложку!

Часть третья

В детстве Сомс очень любил цирк. С годами это прошло; теперь «зрелища» внушали ему чуть ли не отвращение. Юбилеи, парады, день лорд-мэра, выставки, состязания – всего этого он не любил. Его раздражала толпа людей с разинутыми ртами. Модные туалеты он считал признаком слабоумия, а коллективный восторг – громкой фальшью, которая оскорбляла его замкнутую натуру. Не будучи глубоким знатоком истории, он все же считал, что народы, увлекающиеся «зрелищами», стоят на грани вырождения. Правда, похороны королевы Виктории произвели на него впечатление – особенное было чувство в тот день, – но с тех пор все шло хуже и хуже. Теперь все, что угодно, готовы превратить в «зрелище». Когда человек совершает убийство, все, кто читает газеты – в том числе и он сам, – так и набрасываются на подробности, а уж эти футбольные матчи, кавалькады – нарушают уличное движение, врываются в спокойные разговоры; публика просто помешалась на них!

Конечно, у «зрелищ» есть и хорошая сторона. Они отвлекают внимание масс. А показ насильственных действий – безусловно ценный политический прием. Трудно разевать рот от волнения и в то же время проливать кровь. Чем чаще люди разевают рот, тем менее они расположены причинять вред другим и тем спокойнее может Сомс спать по ночам. Но все же погоня за сенсациями граничила, по его мнению, с болезнью, и, насколько он мог судить, никто от этой болезни не был застрахован.

Проходили недели; слушалось одно дело за другим, и «зрелище», которое собирались сделать из его дочери, представлялось ему все более чудовищным. Он инстинктивно не доверял шотландцам – они были упрямы, а он не терпел в других этого свойства, столь присущего ему самому. Кроме того, шотландцы казались ему людьми несдержанными: то они слишком мрачны, то слишком веселы, вообще сумасбродный народ! В середине марта – дело должно было разбираться через неделю – он сделал рискованный шаг и отправился в кулуары палаты общин. Об этой своей последней попытке он никому не сказал; ему казалось, что все – и Аннет, и Майкл, и даже Флер – сделали все возможное, чтобы примирение не состоялось.

Передав свою визитную карточку, он долго ждал в просторном вестибюле. Он не думал, что потеряет здесь столько времени. Некоторое утешение принесли ему статуи. Сэр Стэфорд Норткот – вот молодец: на обедах у старых Форсайтов в восьмидесятые годы разговоры о нем были так же обязательны, как седло барашка. Даже «этот Гладстон» казался вполне сносным теперь, когда его вылепили из гипса или из чего их там делают. Такой может не нравиться, но мимо него не пройдешь – не то что теперешние. Он пребывал в трансе перед лордом Грэнвилем, когда наконец раздался голос:

– Сэр Александр Мак-Гаун.

Сомс увидел коренастого человека с красной физиономией, жесткими черными волосами и подстриженными усами, который спускался по лестнице с его визитной карточкой.

– Мистер Форсайт?

– Да. Нельзя ли пойти куда-нибудь, где меньше народу?

Шотландец кивнул и провел его по коридору в маленькую комнату.

– Что вам угодно?

Сомс погладил свою шляпу.

– Это дело, – начал он, – так же неприятно для вас, как и для меня.

– Так это вы осмелились назвать предательницей леди, с которой я обручен?

– Совершенно верно.

– Не понимаю, как у вас хватило наглости явиться сюда и говорить со мной.

Сомс закусил губу.

– Я слышал, как ваша невеста назвала мою дочь выскочкой, будучи у нее в гостях. Вы хотите, чтобы эта нелепая история получила огласку?

– Вы глубоко ошибаетесь, думая, что вы с вашей дочерью можете безнаказанно называть змеей, предательницей и безнравственной особой ту, которая будет моей женой. Извинение в письменной форме, с тем чтобы ее защитник огласил его на суде, – вот ваш единственный шанс.

– Этого вы не получите. Другое дело, если обе стороны выразят сожаление. Что касается компенсации…

– К черту компенсацию! – резко перебил Мак-Гаун, и Сомс невольно почувствовал к нему симпатию.

– В таком случае, – сказал он, – жалею ее и вас.

– На что вы, черт возьми, намекаете, сэр?

– Узнаете в конце следующей недели, если не измените своего решения. Если дело дойдет до суда, мы за себя постоим.

Шотландец побагровел так, что Сомс на секунду испугался, как бы его не хватил удар.

– Берегитесь! Держите язык за зубами на суде!

– В суде мы не обращаем внимания на грубиянов.

Мак-Гаун сжал кулаки.

– Да, – сказал Сомс, – жаль, что я немолод. Прощайте!

Он прошел мимо Мак-Гауна и вышел в коридор. Дорогу в этом «садке для кроликов» он запомнил и вскоре добрался до вестибюля. Ну что ж! Последняя попытка не удалась! Больше делать нечего, но этот заносчивый субъект и его красавица пожалеют, что родились на свет. На улице его окутал холодный туман. Гордость и запальчивость! Не желая признать себя виновными, люди готовы стать мишенью для насмешек и издевательств толпы. Шотландец, защищая честь женщины, идет на то, чтобы ворошили ее грязное белье! Сомс остановился: в самом деле, стоит ли раскапывать ее прошлое? Если он этого не сделает, она может выиграть дело, а если затронет вопрос о ее прошлом и все-таки проиграет дело – ему придется заплатить ей огромную сумму – быть может, тысячи. Необходимо принять какое-нибудь решение. Все время он успокаивал себя мыслью, что дело не дойдет до суда. Четыре часа! Пожалуй, еще не поздно заглянуть к сэру Джемсу Фоскиссону. Надо позвонить Николасу, пусть сейчас же устроит им свидание, и если Майкл дома, можно прихватить и его.

Майкл сидел в своем кабинете и с мрачным удовольствием рассматривал карикатуру на самого себя, нарисованную Обри Грином и помещенную в газете для великосветских кругов. Он был изображен стоящим на одной ноге и вопиющим в пустыне, на горизонте всходила сардоническая улыбка. Изо рта у него, словно завитки табачного дыма, вырывалось слово «фоггартизм». Мистер Блайт в образе обезьяны, задрав голову, аплодировал ему передними лапами. Весь тон рисунка был беспощаден – он не язвил, а просто убивал на месте. Лицу Майкла было придано выражение полного удовольствия, какое бывает после сытного обеда, он словно упивался звуками собственного голоса. Даже друг, даже художник не понял, что пустыня напрашивается на шарж не меньше, чем пеликан! Карикатура поставила клеймо никчемности на все его замыслы и напомнила слова Флер: «А когда лейбористы уйдут, их сменят тори, и это время ты используешь для своих эксцентрических выходок». Вот реалистка! Она с самого начала поняла, что его ждет роль эксцентричного одиночки. Чертовски удачная карикатура! И никто не оценит ее лучше, чем сама жертва. Но почему никто не принимает фоггартизм всерьез? Почему? Потому что он скачет кузнечиком там, где все ходят шагом; люди, привыкшие ощупью пробираться в тумане, видят в новом учении только блуждающий огонек. Да, в награду за свои труды он остался в дураках! И тут явился Сомс и сообщил:

– Я говорил с этим шотландцем. Он хочет довести дело до суда.

– О, неужели, сэр! Я думал, что вы этого не допустите.

– Он требует извинения в письменной форме. На это Флер не может согласиться: ведь не она виновата. Вы можете проехать со мной к сэру Джемсу Фоскиссону?

Они сели в такси и поехали в Темпл. Встретил их Николас Форсайт и за десять минут успел познакомить со всеми слабыми сторонами дела.

– Кажется, ему доставляет удовольствие мысль о возможном поражении, – прошептал Майкл, когда Николас повел их к сэру Джемсу.

– Жалкий субъект, но добросовестный, – отозвался Сомс. – Фоскиссон должен сам этим заняться.

Подождав, пока Николас напомнит знаменитому адвокату обстоятельства дела, они очутились в присутствии человека с очень большой головой и седыми бакенбардами. Сомс внимательно следил за выступлениями великого адвоката с тех пор, как остановил на нем свой выбор, и с удовольствием отметил, что в делах, имеющих отношение к вопросам морали, он неизменно выходит победителем. При ближайшем рассмотрении бакенбарды придавали сэру Джемсу чрезвычайно респектабельный вид. Трудно было себе представить его лежащим в кровати, танцующим или играющим в азартные игры. Говорили, что, несмотря на обширную практику, он отличается добросовестностью. Больше половины фактов он успевал изучить до суда, остальные постигал на ходу, во время процесса, а в крайнем случае – умело скрывал свою неосведомленность. «Очень молодой» Николас, которому были известны все факты, не мог посоветовать, какого курса держаться. Сэр Джемс знал ровно столько, сколько считал нужным знать. Переводя взгляд с Сомса на Майкла, он сказал:

– Несомненно, это одно из тех дел, которые как бы сами напрашиваются на мировую сделку.

– Вот именно, – сказал Сомс.

Тон, каким были сказаны эти слова, привлек внимание сэра Джемса.

– Вы уже делали шаги в этом направлении?

– Да, я испробовал все, вплоть до последнего средства.

– Простите, мистер Форсайт, но что вы считаете последним средством?

– Полторы тысячи фунтов, и обе стороны выражают сожаление. А они соглашаются на полторы тысячи, но требуют извинения в письменной форме.

Великий адвокат погладил подбородок.

– Вы им предлагали извинение в письменной форме без этих полутора тысяч?

– Нет.

– А я склонен вам это посоветовать. Мак-Гаун очень богат. А словечки в письмах оскорбительные. Ваше мнение, мистер Монт?

– Она еще более резко отозвалась о моей жене.

Сэр Джемс посмотрел на Николаса.

– Позвольте, я забыл – как именно?

– «Выскочка» и «охотница за знаменитостями», – коротко сказал Майкл.

Сэр Джемс покачал головой:

– «Безнравственная», «змея», «предательница», «лишена очарования» – вы думаете, это слабее?

– Это не вызывает смеха, сэр. А в свете считаются только с насмешками.

Сэр Джемс улыбнулся:

– Присяжные не великосветский салон, мистер Монт.

– Как бы там ни было, моя жена готова извиниться только в том случае, если и другая сторона выразит сожаление; и я нахожу, что она права.

Казалось, сэр Джемс Фоскиссон вздохнул свободнее.

– Теперь следует подумать, стоит ли использовать материал, представленный сыщиком. Если мы решим его использовать, то придется вызвать в качестве свидетелей швейцара и слуг… э-э… гм… мистера Кэрфью.

– Совершенно верно, – сказал Сомс. – Мы для того и собрались, чтобы решить этот вопрос.

Это прозвучало так, словно он сказал: «Объявляю конференцию открытой».

В течение пяти минут сэр Джемс молча просматривал донесение сыщика.

– Если это хотя бы частично подтвердится, – сказал он, – победа за нами.

Майкл отошел к окну. На деревьях уже появились крохотные почки; внизу на траве прихорашивались голуби. Донесся голос Сомса:

– Я забыл вам сказать, что они следят за моей дочерью. Конечно, ничего предосудительного она не делала, только навещала в отеле одного молодого американца, который опасно заболел.

– Навещала с моего согласия, – вставил Майкл, не отрываясь от окна.

– Можно будет его вызвать?

– Кажется, он сейчас в Борнмуте. Но он был влюблен в мисс Феррар.

Сэр Джемс повернулся к Сомсу.

– Если нельзя кончить дело миром, то лучше идти напролом. Думаю, что не следует ограничиваться вопросами о книгах, пьесе и клубах.

– Вы прочли эту сцену в «Прямодушном»? – осведомился Сомс. – И роман «Шпанская мушка»?

– Все это прекрасно, мистер Форсайт, но нельзя предвидеть, удовольствуются ли присяжные такого рода доказательствами.

Майкл отошел от окна.

– Меньше всего мне хотелось бы вторгаться в личную жизнь мисс Феррар, – сказал он. – Это отвратительно.

– Конечно. Но ведь вы хотите, чтобы я выиграл дело?

– Да, но не таким путем. Нельзя ли явиться в суд, ничего не говорить и уплатить деньги?

Сэр Джемс Фоскиссон улыбнулся и взглянул на Сомса; казалось, он хотел сказать: «Зачем, собственно, вы привели ко мне этого молодого человека?»

Но Сомс думал о другом.

– Слишком рискованно говорить об этом мистере Кэрфью. Если мы проиграем, это нам обойдется тысяч в двадцать. Кроме того, они, несомненно, притянут к допросу мою дочь, а этого я хочу избежать. Нельзя ли ограничиться походом на современную мораль?

Сэр Джемс Фоскиссон заерзал на стуле, зрачки его сузились, и он три раза чуть заметно кивнул.

– Когда разбирается дело? – спросил он «очень молодого» Николаса.

– Должно быть, в четверг, на будущей неделе. Судья – Брэн.

– Отлично. Мы с вами увидимся в понедельник. Всего хорошего.