Текст книги "Современная комедия"

XIII
Сомс прижат к стене

Когда за удалившимися директорами закрылась дверь, Сомс отошел к окну, как можно дальше от буфета, где они завтракали перед собранием.

– Похоронное настроение, а, Форсайт? – сказал голос у его уха. – Полагаю, что теперь нам крышка. У бедного Мозергилла ужасно унылый вид. По-моему, он, как Рэйли, должен попросить другую рубашку.

Сомс почувствовал, как все его упорство встало на дыбы.

– Нужно было взяться за дело как следует, – проворчал он. – Председатель для этого совершенно не годится.

Эх, старый дядя Джолион! Он бы живо с ними справился – тут нужна была крепкая рука.

– Это нам всем предупреждение против излишней лояльности. Слишком уж это несовременно. А-а, Фонтеной!

Подняв голову, Сомс увидел подвижное лицо Фонтеноя.

– Ну-с, мистер Форсайт! Надеюсь, вы удовлетворены. Прескверная история. Будь я председателем, ни за что не покинул бы зал. Никогда не спускайте глаз с собак, Монт. Отвлечетесь – и они на вас накинутся. Я бы с наслаждением прошелся по рядам с хлыстом и непременно отхлестал тех двух толстомордых типов – они-то и есть главные заправилы! Если у вас нет какого-нибудь запасного аргумента, мистер Форсайт, мы пропали!

– Какой же у меня может быть запасной аргумент? – холодно спросил Сомс.

– Черт возьми, сэр! Ведь это вы заварили всю кашу, теперь ваше дело ее расхлебывать! Я не могу лишиться директорского жалованья.

Сомс услышал, как сэр Лоренс пробормотал:

– Слишком резко, мой милый Фонтеной. И добавил сердито: – Может быть, вам придется потерять больше, чем ваше директорское жалованье!

– Не могу! Пускай они тогда забирают Иглскорт хоть завтра и избавят меня от убытков. – Обида вдруг вспыхнула в глазах старика. – Государство прижимает вас к стенке, обирает до нитки и еще ждет, чтобы вы ему служили без всякого вознаграждения. Так нельзя, Монт, нельзя!

Сомс отвернулся: у него не было ни малейшего желания разговаривать, – будто стоял перед открытой могилой и смотрел, как медленно опускается гроб. Конец его непогрешимости! Сомс не обольщался. Завтра все это попадет в газеты – и его репутация дальновидного человека будет навсегда подорвана. Горько! Уж Форсайты больше никогда не скажут: «Сомс полагает…» Не будет больше старый Грэдмен следить за ним глазами преданной собаки, иногда ворча, но всегда подчиняясь непогрешимому хозяину. Тяжелый удар для старика! Деловые знакомые – правда, их не так уж много осталось – не будут больше смотреть на него с завистливым уважением. Интересно, достигнут ли слухи Думетриуса и торговцев картинами? Единственное утешение, что Флер не узнает. Флер! Ах если бы у нее все прошло благополучно! На минуту он забыл обо всем остальном. Потом действительность снова нахлынула на него. Почему они все разговаривают так, как будто в комнате покойник? Впрочем, пожалуй, в комнате и правда покойник – его былая непогрешимость! Денежные потери казались ему делом второстепенным, отдаленным, неправдоподобным, как загробная жизнь. Монт что-то сказал насчет лояльности. Какое отношение имеет ко всему этому лояльность? Но если они думают, что он собирается трусить, то жестоко ошибаются. Он ощутил прилив упрямой решимости. Пайщики, директора – пусть воют, пусть потрясают кулаками: он собой помыкать не позволит! Он услышал голос:

– Прошу пожаловать, джентльмены.

Сомс снова занял место перед торчавшим без употребления гусиным пером; его поразила тишина. Пайщики ждали, что скажут директора, а директора ждали пайщиков. «Я бы с наслаждением прошелся по их рядам с хлыстом!» Нелепые слова произнесла эта старая морская свинка, но какой-то смысл в них есть.

Наконец председатель, чей голос напоминал Сомсу кислый винегрет, политый маслом, иронически произнес:

– Что же, мы к вашим услугам, джентльмены.

Толстый краснолицый человек, сидевший подле Майкла, раскрыл пасть.

– Коротко говоря, господин председатель, мы совершенно не удовлетворены, но прежде чем принять решение, желали бы послушать, что вы скажете.

Кто-то вскочил под носом у Сомса и добавил:

– Мы бы хотели знать, сэр, какие гарантии вы можете нам дать против повторения чего-либо подобного в будущем.

Сомс увидел, как председатель улыбнулся, – нет у него настоящей выдержки!

– Разумеется, никаких, сэр, – проговорил председатель. – Вряд ли вы полагаете, что если бы мы знали, как наш директор-распорядитель злоупотребляет нашим доверием, то держали бы его на службе лишнюю минуту.

«Не годится, – подумал Сомс, – он сам себе противоречит, и этот толстомордый тип, наверно, заметил».

– В том-то и дело, сэр, – сказал он. – Двое из вас знали, и все-таки этот мошенник сидел несколько месяцев на своем посту, обделывая дела и обкрадывая общество, как только мог.

Все вдруг словно сорвались с цепи:

– А помните, что вы говорили?

– Вы взяли на себя коллективную ответственность.

– Вы говорили, что вполне одобряете поведение ваших содиректоров в этом деле.

Настоящая свора собак!

Сомс увидел, что председатель в сомнении наклонил голову, старик Фонтеной что-то бормотал, старик Мозергилл сморкался, Мэйрик пожимал острыми плечами. Вдруг их заслонил от него сэр Лоренс Монт, вставший с места.

– Разрешите мне слово! Что касается меня лично, то я считаю невозможным принять великодушную попытку председателя, которому угодно взять на себя часть ответственности, целиком лежащей на мне. Если я допустил ошибку, не рассказав о наших подозрениях, то должен за нее расплатиться, и я думаю, что могу… м-м… упростить ситуацию, если попрошу собрание принять мою отставку.

Он слегка поклонился, вставил монокль в глаз и сел.

Слова были встречены ропотом одобрения, удивления, порицания, восхищения. Это был благородный жест. Но Сомс не верил в благородные жесты – в них всегда была доля хвастовства. Неожиданно его охватило бешенство.

– По-видимому, – сказал он вставая, – я являюсь вторым обвиняемым директором. Очень хорошо. Я полагаю, что от начала до конца выполнял только свой долг. Я убежден, что не допустил никакой ошибки. Я считаю в корне неправильным, что должен за что-то расплачиваться. Я и так достаточно беспокоился и тревожился, а теперь становлюсь козлом отпущения для пайщиков, которые безропотно приняли политику иностранных страхований еще раньше, чем я вступил в правление, а теперь возмущаются, что она принесла им убытки. Я добился того, что эта политика была прекращена; я добился того, что мошенник не стоит больше во главе общества, и, наконец, я добился того, что вас сегодня созвали для обсуждения этого вопроса. Я отнюдь не намерен петь перед вами Лазаря. Но существует и другая сторона дела. Я не считаю возможным отдавать свои услуги людям, которые их не ценят. Меня возмущает ваше сегодняшнее поведение. Если кто-нибудь считает, что у него есть ко мне претензии, пусть подаст в суд. Я с удовольствием доведу это дело до палаты лордов, если нужно. Я всю жизнь работаю в Сити и не привык к подозрениям и неблагодарности. Если то, что произошло здесь, – образец современных нравов, то больше меня в Сити не увидят. Я не прошу собрание принять мою отставку – я ухожу!

Поклонившись председателю и оттолкнув свой стул, он твердо пошел к двери, распахнул ее, вышел и отыскал свою шляпу. Он ни на секунду не сомневался, что преподнес им хороший сюрприз. Как эти толстомордые разинули рты! Ему очень хотелось посмотреть, что там творится, но он решил, что еще раз открыть дверь – несовместимо с чувством собственного достоинства. Вместо этого он взял сандвич и начал уничтожать его, став спиной к двери, со шляпой на голове. Вдруг рядом послышался голос:

– «И что произошло дальше – его не интересовало». Вот не думал, Форсайт, что вы такой оратор! Вы им здорово задали. Первый раз видел, чтобы собрание так бесилось. Что ж, вы спасли правление, отведя всю их досаду на себя лично. Это был удивительно благородный жест, Форсайт.

– Ничего подобного, – буркнул Сомс, дожевывая сандвич. – Вы тоже ушли?

– Да, я настоял на своей отставке. Когда я выходил, этот красномордый человек предлагал вотум доверия правлению – и вотум пройдет, Форсайт, вот увидите. Кстати, они что-то говорили о материальной ответственности.

– Говорили? – Сомс сердито усмехнулся. – Ну, этот номер не пройдет. Единственное, что они могли еще сделать, – это предъявить иск правлению за заключение иностранных контрактов ultra vires[12]12
  С превышением полномочий (лат.).


[Закрыть], а раз они утвердили правление после того, как вопрос был поднят на общем собрании, то сами себя закопали. А нас с вами, конечно, нельзя притянуть за то, что мы не раскрыли наших подозрений, – это факт!

– И то хорошо, – вздохнул сэр Лоренс. – Но вы, Форсайт, никогда в жизни не произносили лучшей речи!

Сомс и сам это знал – и все-таки покачал головой. Он не только боялся, что о нем заговорят газеты, но и вдруг почувствовал, что вел себя экстравагантно: никогда не следует выходить из себя! Горькая усмешка тронула его губы. Никто, даже Монт, не понимает, как несправедливо с ним обошлись.

– До свидания, – сказал он, – я ухожу.

– Я, пожалуй, подожду, Форсайт, посмотрю развязку.

– Развязку? Назначат двух других дураков и распустят слюни от умиления. Пайщики, прощайте!

Он двинулся к выходу.

Проходя мимо Английского банка, он почувствовал, будто уходит от своей собственной жизни. Его проницательность, его осведомленность, его деловой опыт – все опозорено! Не хотят? Что ж, и не надо! Попробуйте заставить его еще когда-нибудь вмешиваться в эти дела. И это и вообще все современное положение вещей – одно и то же: крохоборство, а настоящих людей, для которых фунт есть фунт, а не случайный клочок бумаги, которые знают, что благо страны – это честное, строгое ведение своих собственных дел, оттесняют к стенке. Такие люди больше не нужны. Одного за другим их выставят, как выставили его, ради всяких проходимцев, революционеров, беззаботных типов или ловких, беспринципных людей вроде Элдерсона. Это настоящее поветрие. Честность! Нельзя обыкновенную честность подменить сидением меж двух стульев.

Он свернул в Полтри, не подумав зачем. Что ж, пожалуй, надо сразу сказать Грэдмену, что он может теперь вести дела по собственному усмотрению. На углу переулка он еще раз остановился, как будто хотел запечатлеть его в памяти. Да, он откажется от всех доверенностей, и частных и других. Он не желает, чтобы над ним подсмеивались его собственные родственники. Но волна воспоминаний заставила его сердце сжаться от боли. Сколько было подписано доверенностей, возобновлено договоров, продано домов, распределено вкладов там, в его кабинете; какое удовлетворение он испытывал от правильного управления имуществом! Что ж, он и будет управлять своим собственным имуществом. А другие пусть сами заботятся о себе. Туго же им придется при нынешних настроениях!

Он медленно поднялся по каменной лестнице и в святилище форсайтских дел увидел непривычное зрелище: Грэдмена не было, а на большом тяжелом столе рядом с соломенной кошелкой лежала большая тяжелая дыня. Сомс понюхал воздух. Дыня пахла изумительно. Он поднес ее к окну. Зеленовато-желтый цвет, кружевная сетка жилок – что-то в ней совсем китайское! Будет ли старый Грэдмен так же разбрасывать корки, как та белая обезьяна?

Он еще держал дыню в руках, когда раздался голос:

– А-а! Я вас не ждал нынче, мистер Сомс, и собирался уйти пораньше: у моей жены сегодня гости.

– Как же, вижу, – сказал Сомс, водворяя дыню на место. – Сейчас вам и нечего делать, я только зашел просить вас составить отказы от доверенностей по форсайтским делам.

На лице старика появилось такое выражение, что Сомс не мог сдержать улыбки.

– Пожалуй, оставьте дела Тимоти; от остальных я отказываюсь. Можно их передать молодому Роджеру. Ему делать нечего.

Ворчливо и угодливо старик сказал:

– Ох, не понравится им это!

Сомс рассердился:

– Ничего, утешатся. Я хочу отдохнуть.

Он не собирался входить в объяснения – Грэдмен сам все прочтет завтра в «Вестнике финансов» или что он там выписывает.

– Значит, я теперь вас буду редко видеть, мистер Сомс? По делам мистера Тимоти ничего обычно не бывает. Ах, боже мой! Я просто огорчен. А как же с доверенностью вашей сестры?

Сомс посмотрел на Грэдмена и ощутил легкие угрызения совести – как всегда, когда чувствовал, что его ценят.

– Ну, ее можно сохранить. Свои дела я тоже, разумеется, буду вести сам. Всего наилучшего, Грэдмен! Дыня прекрасная.

Он вышел, не дожидаясь ответа. Вот старик! Но и он недолго продержится, хотя вид у него бравый. Трудно будет подобрать другого такого.

Выйдя снова в Полтри, он решил идти на Грин-стрит и повидать Уинифрид – странно и неожиданно он почувствовал тоску по Парк-лейн, по прежним спокойным дням, по своему замкнутому и благополучному детству под крылышком Джемса и Эмили. Уинифрид одна воплощала теперь его прошлое; ее твердый характер никогда не менялся, как бы она ни гонялась за модой.

Он застал ее в платье, не совсем подходящем ей по возрасту, за чашкой китайского чая; она его, правда, терпеть не могла, но что поделаешь: всякий другой чай – вульгарность. Она завела себе попугая: попугаи опять входили в моду. Птица нестерпимо шумела. Под влиянием ли этого или от китайского чая, заваренного по-английски из смеси, специально изготовляемой в Китае для иностранцев, и плохо действовавшего на Сомса, последний неожиданно для себя рассказал ей всю историю.

Когда он закончил, Уинифрид успокаивающе проговорила:

– И отлично сделал, Сомс: так им и надо.

Понимая, что представил дело не в том свете, в каком его покажут публике, Сомс заметил:

– Все это превосходно, но в финансовых газетах ты найдешь совершенно другую версию.

– О, но ведь их никто не читает. Я бы лично не беспокоилась. Ты делаешь упражнения Куэ? Такой приятный человечек. Я вчера ходила его слушать. Иногда скучновато, но это последнее слово науки.

Сомс сделал вид, что не слышит, поскольку никогда не признавался в своих слабостях.

– А как Флер, как ее дела? – спросила Уинифрид.

– Дела! – отозвался голос над головой. Эта птица! Она висела на парчовой занавеси, вертя головой вниз и вверх.

– Полли! – прикрикнула Уинифрид. – Не шали!

– Сомс! – крикнула птица.

– Слышишь, как я ее выучила? Ну не душка ли?

– Нет, – буркнул Сомс. – Я бы ее посадил в клетку, она испортит тебе занавеси.

Все сегодняшние обиды вдруг вспомнились ему. Что такое жизнь? Кривлянье попугаев. Разве люди видят правду? Они просто повторяют друг друга, как эта свора пайщиков, или вычитывают свои драгоценные убеждения в «Ежедневном вруне». На одного вожака приходится сотня баранов, что идут за ним.

– Оставайся обедать, мой дорогой, – сказала Уинифрид.

Да! Он останется обедать. Не найдется ли у нее, случайно, дыни? Ему совершенно не хотелось обедать наедине с женой на Саут-сквер. Флер, наверно, не выйдет из своей комнаты. Что же касается Майкла – он сам все видел и слышал: нечего еще раз пережевывать.

Он мыл руки перед обедом, когда горничная за дверью сказала:

– Вас просят к телефону, сэр!

Голос Майкла прозвучал по телефону напряженно и хрипло:

– Это вы, сэр?

– Да, в чем дело?

– У Флер началось. В три часа. Я вас никак не мог найти.

– Что? – крикнул Сомс. – Говорите скорее: как?

– Говорят, идет нормально. Но это такой ужас… Теперь, говорят, скоро кончится. – Голос оборвался.

– Господи! – пробормотал Сомс. – Где моя шляпа?

У двери горничная спросила:

– Вы вернетесь к обеду, сэр?

– Обед! – буркнул Сомс и вышел.

Он шел быстро, чуть не бегом, ища глазами такси. Конечно, ни одного нет. Ни одного! Против клуба «Айсиум» он поймал машину с опущенным по случаю хорошей погоды после вчерашней грозы верхом. Ох, эта гроза! Надо было предвидеть. На десять дней раньше срока! Почему, черт возьми, он не пошел прямо туда или по крайней мере не позвонил сказать, где будет? Все, что случилось в этот день, развеялось как дым. Бедная девочка! Бедная крошка! Как же насчет обезболивания? Почему он не был там вовремя? Он мог бы… хотя… природа! Природа, черт бы ее побрал! Как будто она не могла оставить в покое Флер!

– Скорее! – бросил он шоферу. – Заплачу вдвойне.

Мимо «Клуба знатоков», мимо дворца, по Уайтхолл, мимо всех заповедных мест, откуда была изгнана природа, охваченный самыми примитивными чувствами, ехал Сомс, посеревший от волнения. Мимо Большого Бена – без пяти восемь! Пять часов! Пять часов такой муки!

– Скорее бы все кончилось, – пробормотал он вслух, – скорее бы, господи!

XIV
Пытка

Когда его тесть поклонился председателю и вышел, Майкл еле удержался, чтоб не крикнуть «браво!». Кто бы подумал, что старик так разойдется! Да, он им показал, что и говорить! Несколько минут стоял сплошной гул голосов, прежде чем его соседу, мистеру Содри, удалось всех перекричать.

– Теперь, когда замешанный в это дело директор подал в отставку, я имею предложить вотум доверия остальным членам правления.

Майкл увидел, как его отец поднялся, чуть фатоватый и улыбающийся, и поклонился председателю.

– Я считаю свою отставку также принятой, и если разрешите, присоединюсь к мистеру Форсайту.

Кто-то сказал:

– Я охотно поддержу вотум доверия.

Задев колени мистера Содри, Майкл пошел к выходу. Обернувшись, он увидел, как почти все подняли руки за вотум доверия. «Брошены на растерзание пайщикам!» – подумал он и вышел из зала. Из деликатности он не стал разыскивать своих стариков. Они спасли свое достоинство, зато все остальное полетело к черту.

Шагая по улице, он размышлял о тернистых путях справедливости. Конечно, пайщики были в обиде, и кто-нибудь должен был получить по шее, чтобы удовлетворить их чувство справедливости. Они прицепились к Старому Форсайту, который меньше всех виноват. Ведь если бы Барт держал язык за зубами, они, конечно, и его бы включили в вотум доверия. Все очень естественно и нелогично. И уже четыре часа.

«Подделки»! Старое чувство к Уилфриду проснулось в нем сегодня, в день выхода книги. Надо сделать все, что можно, чтобы его книгу пустить в ход. Бедный старый дружище! Просто нельзя допустить, чтобы ее холодно приняли.

Он зашел к двум крупным книготорговцам, потом отправился в свой клуб и заперся в телефонной будке. В прежнее время обычно брали кеб и объезжали всех. Звонить по телефону быстрее – впрочем, так ли? С бесконечными затруднениями он наконец поймал Сибли, Нэйзинга, Эпшира, Мастера и еще с полдюжины избранных. Он нарочно подчеркивал то, что их могло затронуть. Эта книга, говорил он, неминуемо вызовет злобу старой гвардии и вообще всяких снобов, поэтому надо, чтобы сочувствующие ее поддержали. С каждым из них он говорил так, как будто на свете только его мнение играло роль. «Если вы еще не дали рецензии на книгу, дорогой, сделайте это сегодня же. Ваше мнение особенно важно». И каждому он говорил: «Мне решительно все равно, как пойдет книга, но я хочу, чтобы Уилфриду отдали должное». Он и вправду так думал. В течение этого часа разговоров по телефону издатель в нем молчал, зато друг бился за своего друга. Он вышел из будки, вытирая ручьи пота со лба. Было уже половина шестого! «Выпить чаю – и домой!»

Домой он пришел в шесть часов. Тинг-а-Линг, совершенно незаметный, сидел в дальнем углу холла.

– Что с тобой, дружище?

В ответ из спальни послышался звук, от которого у него похолодела кровь, – протяжный, тихий стон.

– Боже мой! – ахнул он и полетел наверх.

В дверях его встретила Аннет. Он слышал, как она говорит что-то по-французски, называя его «mon cher», слышал слова «vers trois heures»[13]13
  Часа в три (фр.).


[Закрыть] и «доктор сказал, что не надо беспокоиться, все в порядке». Снова этот стон! Дверь закрылась у него перед носом: Аннет ушла. Майкл остался у дверей; совершенно холодный пот катился по его лицу, и ногти впивались в ладони.

«Вот как становишься отцом! – подумал он. – Вот как я стал сыном!» Опять этот стон. Он не мог оставаться у двери, он не мог решиться уйти. Ведь это может длиться еще очень долго! Он повторял все время: «Не надо волноваться, не надо волноваться!» Легко сказать! Какая бессмыслица! Его мозг, его сердце в поисках облегчения вдруг напали на странную мысль: что, если бы там рождался не его ребенок, а Уилфрида, как бы он чувствовал себя здесь, на пороге? А ведь это могло случиться, вполне могло, – ведь теперь нет ничего священного. Ничего. Да, кроме того, что человеку дороже его самого, кроме того, что вот так стонет там за дверью. Он не мог выдержать этого стояния у двери и пошел вниз. Он ходил взад и вперед по медному полу, с сигарой во рту, в бессильной ярости. Почему рождение должно быть таким? И в ответ пришло: «Не везде это так – например, в Китае». Думать, что все на свете чепуха, – и потом вот так напороться! То, что рождается такой ценой, должно и будет иметь значение. Об этом он позаботится. Но мозг Майкла отказывался работать, и он стоял неподвижно, весь превратившись в слух. Ничего! Он не мог выдержать хождения по комнате и снова пошел наверх. Сначала – ни звука, потом – опять этот стон! На этот раз он убежал в кабинет и метался по комнате, смотря на карикатуры Обри Грина. Он ничего не видел и вдруг вспомнил о Старом Форсайте. Надо ему сказать!

Он позвонил в «Клуб знатоков», в «Смену» и во все клубы отца, думая, не пошли ли они туда вместе после собрания. И все напрасно. Было уже половина восьмого. Сколько же это еще будет длиться? Он вернулся к дверям спальни: ничего не было слышно. Он пошел в холл. Теперь Тинг-а-Линг лежал у входной двери. «Ему надоело!» – подумал Майкл, поглаживая его по спине, и машинально открыл ящик для писем. Только одно письмо – почерк Уилфрида! Он прочел его у лестницы, лишь частью сознания воспринимая письмо и непрестанно думая о том, другом…

«Дорогой Монт, завтра отправляюсь в путь – хочу пересечь Аравию. Подумал, что надо тебе написать, на случай если Аравия «пересечет» меня. Я совсем образумился. Здесь слишком чистый воздух для всяких сантиментов, а страсть в изгнании быстро чахнет. Прости, что я тебе доставил столько волнений. С моей стороны было ошибкой вернуться в Англию после войны и слоняться без дела, сочиняя стишки для развлечения светских дам и чернильной братии. Бедная старая Англия – невеселые настали для нее времена! Передай ей привет – и вам обоим тоже.

Твой Уилфрид Дезерт.

P. S. Если ты издал то, что я оставил, передай, что мне причитается, моему отцу.

У. Д.».

Майкл мельком подумал: «Ну вот и хорошо. А книга-то сегодня выходит из печати». Странно! Неужели Уилфрид прав и все это – чистейший вздор, чернильные потоки? Не усугубляется ли этим еще больше болезнь Англии? Может быть, всем надо сесть на верблюдов и пуститься в погоню за солнцем? А все же книги – радость и отдых, и они нужны: Англия должна держаться – должна! «Все вперед, все вперед. Отступления нет. Победа иль смерть!»… Боже! Опять!.. Стоны смолкли… Аннет вышла к нему.

– Отца, mon cher, отыщите ее отца.

– Пробовал – нигде нет! – задыхаясь, сказал Майкл.

– Попробуйте позвонить на Грин-стрит, миссис Дарти. Courage![14]14
  Бодритесь! (фр.)


[Закрыть] Все идет нормально – теперь уж совсем скоро.

Позвонив на Грин-стрит и добившись наконец ответа, он пошел в кабинет и, открыв дверь, стал ждать Старого Форсайта. Мельком он заметил круглую дырочку, выжженную в левой штанине, – он даже не заметил запаха гари, даже не помнил, что курил. Надо подтянуться ради старика. Он услышал звонок и полетел открывать дверь.

– Ну? – спросил Сомс.

– Еще нет. Пойдемте в кабинет – там ближе!

Они поднялись вместе. Седая аккуратная голова, глубокая складка между бровями и глаза, словно углубленные страданием, успокоили Майкла. Бедный старик! Ему тоже нелегко. Оба они, видно, с ума сходят!

– Хотите выпить, сэр? У меня тут есть коньяк.

– Давайте, – сказал Сомс, – все равно что.

С рюмкой в руках, привстав, оба прислушались, подняли рюмки, выпили залпом. Они двигались автоматически, как две марионетки на одной веревочке.

– Папиросу, сэр?

Сомс кивнул.

Зажгли папиросы, поднесли ко рту, прислушались, затянулись, выпустили дым… Майкл прижимал левую руку к груди, Сомс – правую. Так они сидели симметрично рядом.

– Ужасно трудно, сэр, извините!

Сомс кивнул. Его зубы были стиснуты. Вдруг его рука разжалась.

– Слышите? – сказал он.

Звуки, но совсем другие – смутные!

Майкл крепко схватил и сжал что-то холодное, тонкое – руку Сомса.

Так они сидели – рука в руке – и смотрели на дверь неизвестно сколько времени.

Вдруг просвет двери исчез, на пороге появилась фигура в сером – Аннет!

– Все в порядке! Сын!