Текст книги "Современная комедия"

II
Викторина

Весь декабрь воздушные шары шли плохо, даже перед Рождеством, и центральная Австралия была так же далека от Бикетов, как и раньше. Викторина почти поправилась, но уже не могла вернуться на работу в мастерскую «Бони Блэйдс и К°». Ей давали на дом сдельную работу, но не часто, и она все пыталась найти что-нибудь более прочное. Как всегда, ей страшно мешала ее внешность. Людям трудно было придумать что-нибудь для этой маленькой женщины с таким необычным лицом. Как принять на службу человека, который, как они знали, не обладает ни образованием, ни богатством, ни знатностью, ни особыми способностями и все же дает вам почувствовать, что он выше вас? Интерес к необычному, дававший таким, как Майкл и Флер, много острых ощущений, не играл никакой роли, когда речь шла о шитье блузок, примерке обуви, надписывании конвертов, плетении надгробных венков – словом, о тех занятиях, о которых мечтала Викторина. Что скрывали эти большие темные глаза, эти молчаливые губы? «Бони Блэйдс и К^о» и всякие другие почтенные коммерческие предприятия были даже обеспокоены этим. А соблазнительные профессии – статистки в кино, манекенщицы – не приходили в голову скромному существу, рожденному в Патни.

И каждое утро, когда Бикет уходил, взяв лоток со сложенными оболочками шаров, она стояла, грызла палец и мучительно думала, как бы прогрызть выход из этого полуголодного существования, от которого ее муж стал худ как спичка, измучен как собака и общипан, как бесхвостый воробей. Его унизительное ремесло едва давало им кров и пищу. Они давно поняли, что никакого будущего торговля шарами не сулит: только бы выклянчить на сегодняшний обед. И в тихонькой, покорной Викторине накипала горячая обида. Во что бы то ни стало она хотела изменить жизнь к лучшему и для себя и для Тони – особенно для Тони.

В то утро, когда так упала марка, она надела свой бархатный жакетик и шапочку – лучшее, что осталось в ее скудном гардеробе. Она решилась. Бикет никогда не вспоминал о своем прежнем месте, и она смутно догадывалась, что дело с его увольнением обстоит совсем не так просто. Почему бы не попытаться опять его устроить? Он часто говорил ей: «Вот мистер Монт – настоящий джентльмен! Он что-то вроде социалиста, и на войне побывал, и вообще совсем не задается!» Вот если бы попасть к этому чудаку! И ее худенькое личико зарумянилось решимостью и надеждой, когда, проходя по Стрэнду, она взглянула на себя в зеркало витрины. Цвет ее зеленого бархатного жакетика всегда нравился тем, кто знал толк в оттенках, но зато черная юбка… ну да, может быть, никто не заметит, насколько юбка потерта, если не выходить из-за перегородки в конторе. Хватит ли у нее смелости сказать, что она пришла по поводу рукописи? И она мысленно прорепетировала, тщательно выговаривая слова: «Будьте любезны попросить мистера Монта принять меня, мне надо поговорить насчет рукописи». Да! А вдруг спросят: «Как передать?» Сказать «миссис Бикет»? Ни за что! «Мисс Викторина Коллинз»? У всех писательниц девичьи фамилии. Но Коллинз! Не звучит никак! И кому какое дело до ее девичьей фамилии? А почему бы не выдумать? Писатели всегда придумывают себе фамилии. И Викторина стала подбирать имя. Что-нибудь итальянское вроде, вроде… Ведь хозяйка так и спросила, когда они въезжали: «А ваша жена итальянка, мистер Бикет?» Ага! Мануэлли! Настоящее итальянское имя, как у мороженщика на Дич-стрит. По дороге она повторяла заранее придуманные слова. Только бы ей попасть к этому мистеру Монту!

Она вошла дрожа. Все шло так, как она и предполагала, вплоть до тщательно выговоренной фразы. Она ждала, пока о ней докладывали по внутреннему телефону, и прятала руки в ветхих перчатках. Назначили ли мисс Мануэлли прийти? Такой рукописи еще не было.

– Нет, – сказала Викторина, – я ее еще не посылала. Я хотела сначала повидать мистера Монта.

Молодой человек у конторки пристально посмотрел на нее, снова подошел к телефону и потом сказал:

– Попрошу минутку подождать: сейчас к вам выйдет секретарша мистера Монта.

Викторина наклонила голову; ее сердце сжалось. Секретарша! Ну, теперь ей к нему ни за что не попасть. Она вдруг испугалась своей выдумки, но мысль о Тони, там, на углу, в облаке разноцветных шаров – она не раз подсматривала за ним – поддержала ее отчаянную решимость.

Женский голос:

– Мисс Мануэлли? Я секретарь мистера Монта. Может быть, вы сообщите, по какому делу он вам нужен?

Свеженькая молодая женщина смерила Викторину внимательным взглядом.

– Нет, боюсь, мне придется лично его побеспокоить.

Внимательный взгляд остановился на ее лице.

– Пожалуйста, пройдите со мной: может быть, он вас примет.

Викторина, не шелохнувшись, сидела в маленькой приемной, но вдруг увидела в дверях лицо какого-то молодого человека и услышала:

– Войдите, пожалуйста.

Она судорожно сглотнула и вошла. В кабинете Майкла она взглянула на него, на его секретаршу и снова на него, бессознательно взывая к его благородству, его молодости, его честности, – неужели он откажется переговорить с ней наедине? У Майкла сразу мелькнула мысль: «Деньги, наверно. Но какое интересное лицо!» Секретарша опустила уголки губ и вышла из комнаты.

– Ну, что скажете, мисс… э-э… Мануэлли?

– Простите, не Мануэлли. Я миссис Бикет. Мой муж тут служил.

Как, жена того парня, что таскал «Медяки»? Гм! Бикет, помнится, что-то плел – жена, воспаление легких. Да, похоже, что она болела.

– Он часто говорил о вас, сэр. И он теперь совсем без работы. Может, у вас бы нашлось для него место, сэр?

Майкл молчал. Знает ли эта маленькая женщина с таким необычайно интересным лицом о воровстве?

– Он сейчас продает шары на улице. Я не могу видеть этого! Стоит у Святого Павла и почти ничего не зарабатывает. А мы так хотим уехать в Австралию. Я знаю – он очень нервный и часто спорит с людьми. Но если бы только вы могли его принять…

Нет. Она ничего не знает!

– Очень сожалею, миссис Бикет. Я хорошо помню вашего мужа, но у нас нет для него места. А вы совсем поправились?

– О да! Только я тоже никак не могу найти работу!

Какое лицо для обложек! Прямо Мона Лиза! Aгa! Роман Сторберта!

– Ладно, я поговорю с вашим мужем. Скажите, вы бы не согласились позировать художнику для обложки? При желании могли бы и дальше работать по этой части. Вы как раз подходящая модель для моего друга. Вы знаете работы Обри Грина?

– Нет, сэр.

– Очень неплохо – даже совсем хорошо, хоть и в декадентском духе. Так вы согласились бы позировать?

– Я согласна на всякую работу, лишь бы добыть денег. Но лучше не говорите мужу, что я была у вас. Он может рассердиться.

– Хорошо! Я с ним встречусь как будто случайно. Вы говорите, он стоит у Святого Павла? Только здесь, к сожалению, ему работы нет, миссис Бикет. Да, кроме того, он едва сводил концы с концами на наше жалованье.

– Когда я болела, сэр.

– Да, конечно, это сыграло роль.

– Конечно, сэр.

– Ладно, давайте я напишу вам записку к мистеру Грину. Присядьте.

Он писал, украдкой поглядывая на нее. Это худенькое большеглазое лицо, эти иссиня-черные вьющиеся волосы – необычайно интересно! Пожалуй, чересчур утонченно и бледно для вкусов широкой публики. Но черт возьми! Нельзя же из-за публики вечно рисовать стандартные синие глаза, золотистые локоны и красные, как мак, щеки! «Она не совсем в обычном вкусе, – писал он, – но так хороша в своем роде, что может стать художественным типом, как типы Бердсли и Дана».

Когда Викторина ушла с запиской, Майкл позвонил секретарше.

– Нет, мисс Перрен, она ничего у меня не выпрашивала. Но какое лицо, правда?

– Я тоже решила, что вам надо взглянуть на нее. Но ведь она не писательница?

– О нет!

– Ну, надеюсь, она добилась того, что ей нужно.

Майкл усмехнулся:

– Отчасти, мисс Перрен, отчасти! Вы меня считаете ужасным дураком, а?

– Ничуть, что вы! Но, по-моему, вы слишком мягкосердечны.

Майкл взъерошил волосы.

– А вы бы удивились, если бы я сказал, что сделал важное дело?

– Пожалуй, мистер Монт.

– Ну, тогда я вам не скажу ничего. Когда вы перестанете дуться, можно продолжать письмо к моему отцу насчет «Дуэта». Очень, мол, сожалеем, что при нынешнем положении дел мы лишены возможности переиздать разговор этих старых хрычей; мы на этом и так потеряли уйму денег. Конечно, вам придется это перевести. А потом надо написать старику что-нибудь ободряющее. Ну например: «Когда французы образумятся и птички запоют…» Словом, к весне мы надеемся еще раз пересмотреть этот вопрос в свете… м-м-м… чего, мисс Перрен?

– В свете накопленного нами опыта. Насчет французов и птичек можно пропустить?

– Чудесно! «Преданные вам Дэнби и Уинтер». Вы не считаете, что появление этой книги в нашем издательстве – возмутительный пример непотизма?

– А что такое непотизм?

– Злоупотребление сыновней преданностью. Он никогда ни гроша не заработал своими книгами.

– Он очень изысканный писатель, мистер Монт.

– А мы за эту изысканность расплачиваемся. И все-таки он славный Старый Барт! Ну, вот пока и все. Идите завтракать, мисс Перрен, да как следует позавтракайте! У этой девушки и фигура необычайная, правда? Она очень тоненькая, но держится совсем прямо. Да, я все хотел вас спросить, мисс Перрен… Почему современные девицы всегда ходят как-то изогнувшись и вытянув шею вперед? Ведь не может быть, что они все так сложены?

Щеки секретарши зарделись.

– Конечно, причина есть, мистер Монт.

– А! Какая?

Щеки секретарши зарделись еще ярче.

– Я… я как-то не решаюсь…

– О, простите! Я спрошу жену. Только она-то держится очень прямо!

– Видите ли, в чем дело, мистер Монт: сейчас модно, чтобы… ну, сзади… ничего не было, а ведь это… м-м… не так – вот они и стараются добиться такого вида, втягивая грудь и вытягивая шею. На модных картинках так рисуют, и манекенщицы всегда так ходят.

– Понятно, – сказал Майкл. – Спасибо, мисс Перрен! Очень мило, что вы объяснили. Дальше идти некуда, верно?

– Да, я сама совершенно не придерживаюсь этой моды.

– Нет, ничуть!

Секретарша опустила глаза и удалилась. Майкл сел к столу и стал рисовать на промокашке женский профиль. Но это была не Викторина…

Викторина, позавтракав, как всегда, чашкой кофе с булкой, поехала подземкой в Челси с письмом Майкла к Обри Грину. Правда, ее поход не увенчался успехом, но мистер Монт был очень добр, и Викторина повеселела.

У студии стоял, отпирая дверь, молодой человек – очень элегантный, в светло-сером спортивном костюме, весь какой-то скользящий, без шляпы, со светлыми, красиво зачесанными назад волосами и мягким голосом.

– Натурщица? – спросил он.

– Да, сэр. Вот, пожалуйста, у меня к вам записка от мистера Монта.

– От Майкла? Войдите.

Викторина прошла за ним. Комната почти вся светло-зеленая – высокая комната с верхним светом и стропилами; стены сплошь увешаны рисунками и картинами, а часть картин как будто соскользнула на пол. На мольберте стояло изображение двух дам, с которых почти совсем соскользнули платья, – и Викторина смутилась. Она заметила, что глаза художника, светло-зеленые, как стены комнаты, скользят по ней внимательным взглядом.

– Вы будете позировать как угодно?

– Да, сэр, – машинально ответила Викторина.

– Снимите, пожалуйста, шляпу.

Викторина сняла шапочку и тряхнула волосами.

– О-о! – протянул художник. – Интересно!

Викторина не поняла, что ему интересно.

– Будьте добры, взойдите на помост.

Викторина нерешительно оглянулась. Улыбка словно скользнула по всему лицу художника, по лбу, по блестящим светлым волосам.

– Видно, это ваш первый опыт?

– Да, сэр.

– Тем лучше. – И он указал на маленькое возвышение.

Викторина села в черное дубовое кресло.

– Вам как будто холодно?

– Да, сэр.

Он подошел к шкафу и вернулся с двумя рюмками чего-то коричневого.

– Выпейте «Grand Marnier».

Она увидела, как он залпом проглотил ликер, и последовала его примеру. Ликер был сладкий, очень вкусный, у нее сразу перехватило дыхание.

– Возьмите папироску.

Викторина взяла папироску из его портсигара и сжала ее губами. Он дал ей прикурить. И снова улыбка скользнула по его лицу и спряталась в блестящих волосах.

– В себя тяните, – сказал он. – Где вы родились?

– В Патни, сэр.

– Это занятно! Вы только посидите минуточку спокойно. Это не так страшно, как рвать зуб, только дольше. Главное – старайтесь не заснуть.

– Хорошо, сэр.

Он взял большой лист бумаги и кусок чего-то черного и начал рисовать.

– Скажите, пожалуйста, мисс…

– Коллинз, сэр, Викторина Коллинз.

Она инстинктивно назвала свою девичью фамилию – ей это казалось более профессиональным.

– Вы сейчас без работы? – Он остановился, и снова улыбка скользнула по его лицу. – Или у вас еще есть какое-нибудь занятие?

– Сейчас нет, сэр. Я замужем, и больше ничего.

Некоторое время художник молчал. Было занятно следить, как он смотрит – и делает штрих. Сто взглядов – сто штрихов. Наконец он сказал:

– Чудесно! Теперь отдохнем. Само Небо послало вас сюда, мисс Коллинз. Идите погрейтесь.

Викторина подошла к камину.

– Вы что-нибудь слышали об экспрессионизме?

– Нет, сэр.

– Понимаете, это значит обращать внимание на внешность, только поскольку она выражает внутреннее состояние. Вам это что-нибудь объясняет?

– Нет, сэр.

– Так. Кажется, вы сказали, что согласны позировать… м-м… совсем?

Викторина смотрела на веселого, скользящего джентльмена.

Она не понимала, что он хочет сказать, но чувствовала: что-то не совсем обычное.

– Как это «совсем», сэр?

– Совсем нагой.

– О-о! – Она опустила глаза, потом посмотрела на соскользнувшие платья тех двух женщин. – Вот так?

– Нет, вас я не стану изображать в кубистическом духе.

На впалых щеках Викторины загорелся слабый румянец. Она медленно проговорила:

– А за это больше платят?

– Да, почти вдвое, а то и больше. Но я вас не уговариваю, если не хотите. Вы можете подумать и сказать мне в следующий раз.

Она снова подняла глаза и сказала:

– Благодарю вас, сэр.

– Не стоит! Только, пожалуйста, не величайте меня «сэр».

Викторина улыбнулась. В первый раз художник увидел это функциональное явление на лице Викторины, и оно произвело на него неожиданное впечатление.

– Ей-богу, – сказал он торопливо, – когда вы улыбаетесь, мисс Коллинз, я вижу вас импрессионистически. Если вы отдохнули, сядьте снова в кресло.

Викторина пошла на место.

Художник достал чистый лист бумаги.

– Вы можете думать о чем-нибудь таком, чтобы улыбаться?

Викторина отрицательно покачала головой. И это была правда.

– Ни о чем смешном не можете думать? Например, вы любите своего мужа?

– О да!

– Ну, попробуйте думать о нем.

Викторина попробовала, но могла себе представить только Тони, продающего шары.

– Нет-нет, так не годится, – сказал художник. – Не думайте о нем. Вы видели картину «Отдых фавна»?

– Нет, сэр.

– А вот у меня появилась мысль: «Отдых дриады». А насчет позирования вам, право, нечего смущаться. Это ведь совершенно безлично. Думайте об искусстве и пятнадцати шиллингах в день. Клянусь Нижинским! Я уже вижу всю картину.

Он говорил, и его глаза скользили по ней взад-вперед, а карандаш скользил по бумаге. Какое-то брожение поднялось в душе Викторины. Пятнадцать шиллингов в день! Синие бабочки!

В комнате стояла глубокая тишина. Взгляд и рука художника скользили без остановки. Слабая улыбка осветила лицо Викторины: она подсчитывала, сколько можно заработать.

Наконец его взгляд перестал скользить, и он не отрывал глаз от бумаги.

– На сегодня все, мисс Коллинз. Мне надо еще кое-что обдумать. Дайте мне ваш адрес.

Викторина быстро соображала.

– Пожалуйста, сэр, пишите мне до востребования. Я не хотела бы, чтобы муж узнал, что я… я…

– Причастны к искусству? Ну ладно, какое почтовое отделение?

Викторина назвала отделение и надела шляпу.

– Полтора часа – пять шиллингов, спасибо. И завтра, в половине третьего, мисс Коллинз, – без «сэр», пожалуйста!

– Хорошо, с… спасибо!

Викторина ждала автобуса на холодном январском ветру, и ей казалось, что позировать нагой – немыслимо. Сидеть перед чужим господином без всего! Если бы Тони знал! Снова румянец медленно залил ее впалые щеки. Она вошла в автобус. Но ведь пятнадцать шиллингов! Шесть раз в неделю – да это выходит четыре фунта десять шиллингов! За четыре месяца она может заработать на проезд туда. Если судить по картинам в студии, многие женщины это делают. Тони ничего не должен знать – даже того, что она позирует для лица. Он такой нервный и так ее любит! Он выдумает бог знает что; она помнит, как он говорил, что все эти художники – настоящие скоты. Но этот джентльмен был очень мил, хоть и казалось, точно он надо всем смеется. Она пожалела, что не взглянула на рисунок. Может, она увидит себя на выставке. Но без всего – ой! И вдруг ей пришло в голову: «Если бы мне побольше есть, я в таком виде хорошо бы выглядела». И чтобы уйти от соблазна этой мысли, она уставилась на лицо пассажира, сидевшего напротив. Лицо было спокойное, гладкое, розовое, с двумя подбородками, со светлыми глазами, пристально глядевшими на нее. Никогда не угадать, о чем люди думают. И улыбка, которой так добивался Обри Грин, озарила лицо его натурщицы.

III
Майкл гуляет и разговаривает

Лицо, которое Майкл начал рисовать на промокашке, сначала походило на Викторину, но скоро превратилось в лицо Флер. Да, Флер держится очень прямо, но остается ли она и внутренне такой же прямой? За эти сомнения он всегда обзывал себя подлецом. Он не видел нового в ее поведении и честно старался не проникать в то, что было скрыто. Но от его настороженного внимания не мог ускользнуть какой-то скептицизм, появившийся в ней, – как будто она всегда хотела подчеркнуть, что всему на свете одна цена и, в сущности, ничто в жизни не ценно.

Уилфрид был в Лондоне, но нигде не показывался и о нем не вспоминали. Казалось бы: с глаз долой – из сердца вон! Но у Майкла, вопреки пословице, Уилфрид не выходил из головы. Если Уилфрид не встречается с Флер, как он может оставаться в Лондоне, так соблазнительно близко от нее? Если Флер не хочет видеть его, отчего она его не услала? Все труднее становилось скрывать ото всех, что он больше не дружит с Дезертом. Он часто испытывал желание пойти к Уилфриду, поговорить с ним откровенно – и всегда отгонял эту мысль. Либо ничего, кроме того, что ему известно, нет, либо что-то есть и Уилфрид будет это отрицать. Майкл думал об этом без злобы – нельзя же выдавать женщину! Но не хотелось слышать ложь от боевого товарища. Ни слова не было сказано между ним и Флер; он чувствовал, что не узнает ничего нового и разговор только угрожает и без того неустойчивому равновесию. Рождество они провели в родовом имении Монтов и много охотились. Флер ездила с ним на охоту на второй день и стояла рядом с ним, на его месте, держа Тинг-а-Линга на сворке. Китайский пес был необычайно возбужден, прыгал в воздух каждый раз, как падала птица, и совершенно не боялся выстрелов. Майкл, ожидая своей очереди промахнуться – он был плохой стрелок, – следил за возбужденным лицом Флер, опушенным серым мехом, за ее фигуркой, напряженной от усилий сдержать Тинг-а-Линга. Для нее охота была новым переживанием, а новизна шла ей больше всего на свете. Майкл радовался, даже когда она ахала: «О, Майкл!» – при каждом его промахе. Она пользовалась необычайным успехом у гостей, а это значило, что он ее почти не видел, – разве совсем сонной поздно вечером. Но там, в деревне, он по крайней мере не страдал от мучительного чувства неизвестности.

Дорисовав стриженую головку на промокашке, он встал. Около Святого Павла – кажется, так говорила эта маленькая женщина. Пройтись взглянуть на Бикета. Может, для него удастся что-нибудь придумать. И, потуже затянув пояс своего синего пальто, Майкл вышел – тонкий, быстрым легким шагом, – только сердце у него чуть ныло.

Шагая на восток в этот ясный веселый день, он вдруг ощутил как чудо, что жив, здоров и работает. Столько людей умерло, столько больных, безработных! Он вошел в Ковент-Гарден. Удивительное место! Людской породе, которая десятками лет могла выдерживать Ковент-Гарден, вряд ли грозит опасность вымереть от всяких напастей. Успокоительное место! Пройдешься по нему – и перестаешь слишком всерьез относиться к жизни. Овощи и фрукты со всего света были собраны на этом квадратном островке, а с востока его замыкало здание оперы, с запада – здания издательств, с севера и юга – потоки людных улиц. Майкл шел среди разгружающихся тележек, бумаги, соломы и людей без дела и втягивал запахи Ковент-Гардена. Пахнет как-то по-своему – землей и чуть-чуть прелью. Он никогда, даже во время войны, не видел места, где бы царила такая полная непринужденность. Удивительно характерно для англичан! По этим людям никак нельзя сказать, что они хоть чем-нибудь связаны с деревней. Все они: возчики, зеваки, разносчики, укладчики и продавцы в крытых палатках – точно совершенно незнакомы с солнцем, ветром, водой, воздухом, – типичные горожане! И какие у них лица: опухшие, унылые, искаженные, кривые – уродство в самых разнообразных видах. Где настоящий английский тип среди этих бесконечных вариантов безобразия? Его просто не существует. Майкл проходил мимо фруктов. Яркие груды, неподвижные, сверкающие – чужестранцы из солнечных краев, одноцветные, одинаковые шары! У Майкла потекли слюнки. «Солнце все-таки замечательная штука!» – подумал он. Взять Италию, арабов, Австралию – ведь многие австралийцы родом из Англии, а посмотрите, какой тип выработался. И все же нет людей симпатичнее жителей Лондона. Чем правильнее черты лица у человека, тем он эгоистичнее. У этих грейпфрутов удивительно самодовольный вид по сравнению с картофелем!

Он выбрался на улицу, все еще думая об англичанах. Да, сейчас они стали одной из самых некрасивых, самых изуродованных наций на свете; зато может ли хоть один народ сравниться с ними хорошим характером и крепким нутром? А как им нужны эти черты – в дымных городах, при таком климате; удивительный пример приспособления к окружающей среде этот современный английский тип. «Я мог бы узнать англичанина где угодно, – подумал Майкл, – а общих физических признаков нет». Удивительный народ! Ведь в массе он очень некрасив – и все-таки создает такие перлы красоты, такие чудесные экземпляры, как эта маленькая миссис Бикет. А потом, как они лишены воображения в массе – и при этом какое потрясающее количество поэтов! Кстати, что скажет старый Дэнби, когда Уилфрид отдаст свою книгу другому издателю, или, вернее, что скажет он, лучший друг Уилфрида, старику Дэнби? Aгa! Вот что надо сказать: «Да, cэp, лучше бы вы простили того беднягу, который стащил «Медяки». Дезерт не забыл вашего отказа». Так и надо старому Дэнби за его вечную уверенность в своей правоте. «Медяки» имели необычайный успех. Следующая книга, вероятно, будет значительно лучше. Ведь эта книга была определенным доказательством того, что всегда утверждал Майкл: проходят времена чириканья, людям снова нужна жизнь. Сибли, Уолтер Нэйзинг, Линда – все те, кому нечего сказать, разве что твердить, что они, мол, выше тех, кому есть о чем говорить, – все эти люди доживают последние дни. И ведь когда им придет конец, они, черт возьми, этого и не почувствуют! Они будут все так же задирать нос и смотреть на всех сверху вниз!

«Мне-то они давно осточертели! – подумал Майкл. – Если бы только Флер поняла, что смотреть сверху вниз – явный признак того, что ты ниже других». И вдруг он сообразил, что Флер, очевидно, это понимает. Ведь ни с кем из этой компании она так не дружила, как с Уилфридом. Все остальные существуют подле нее просто потому, что она – Флер, и ее всегда окружают самые последние новинки. А когда они перестанут быть самыми последними новинками, она их бросит. Но Уилфрида она не бросит. Нет, Майкл был уверен, что она не бросила и не бросит Уилфрида.

Он оглянулся. Лэдгейт-Хилл. «Продает шары около Святого Павла». Ага! Вот он стоит, бедняга!

Бикет складывал шарики, собираясь пойти выпить чашку какао. Помня, что он должен встретить Бикета случайно, Майкл остановился, репетируя удивленный тон. Жаль, что бедняга не может сам превратиться в такой цветной шар и поплыть над Святым Павлом прямо в рай к святому Петру! Он выглядел таким жалким, таким унылым: стоит и выпускает воздух из этих несчастных шаров. Вдруг воспоминание резко вспыхнуло в его мозгу. Цветной шар – там, в сквере, первого ноября… и потом – чудесная ночь! Незабываемая! Флер! Может быть, шарики приносят счастье? Он подошел и с напускным изумлением сказал:

– Вы, Бикет? Вот вы теперь чем занимаетесь?

Большие глаза Бикета выглянули из-за шестипенсового розового шара.

– Мистер Монт! А я частенько думал, что хорошо бы вас повидать, сэр!

– И я тоже, Бикет. Если вам нечего делать, пойдемте со мной завтракать.

Бикет уже сложил последний шар и закрывал лоток.

– Нет, вы серьезно, сэр?

– Конечно! Я как раз собирался зайти в рыбную.

Бикет снял лоток.

– Я только оставлю его у сторожа, сэр. – И, отнеся лоток, он пошел рядом с Майклом.

– Что-нибудь зарабатываете этим?

– Только на жизнь, сэр.

– Зайдем сюда. Будем есть устрицы.

Кончиком бледного языка Бикет облизнул уголок губ.

Майкл сел за столик, покрытый белой клеенкой и украшенный судком с приправами.

– Две дюжины устриц и все, что полагается. Потом две порции камбалы и бутылку шабли. И поскорее, пожалуйста!

Когда человек в белом переднике отошел, Бикет только и мог проговорить:

– Господи, господи!

– Да, странная жизнь, Бикет!

– И вправду странная! Вы на этот завтрак потратите фунт, не меньше. А я если за неделю заработаю двадцать пять шиллингов – так и то хорошо.

– Попал в больное место, Бикет! Я каждый день ем свою собственную совесть!

Бикет покачал головой:

– Нет, сэр, если у вас есть деньги, тратьте их. Я бы тоже так делал. И будьте счастливы, если можете, не всем это дано.

Человек в белом переднике начал священнодействовать с устрицами – он приносил их по три штуки, только что открытыми.

Майкл обрезал устрицы, Бикет глотал их целиком. Вдруг, над двенадцатью пустыми раковинами, он проговорил:

– Вот в чем социалисты ошибаются, сэр. Меня только и поддерживает, когда я вижу, что другие тратят деньги. Все мы можем к этому прийти, ежели повезет. А они говорят – все уравнять так, чтобы по фунту на день, а может, и фунта не достанется. Нет, сэр, этого мало. Я бы лучше хотел иметь поменьше, да надеяться на большее. Вычеркните из жизни игру – останется одна тоска! За ваше здоровье!

– Соблазняешь одного из малых сих стать капиталистом, Бикет, а?

Большеглазое худое лицо Бикета порозовело над стаканом зеленоватого шабли.

– Господи, жаль, что моей жены здесь нет, сэр! Я тогда рассказывал вам о ней и о воспалении легких. Сейчас она поправилась, только страшно исхудала. Вот она – мой выигрыш в жизни! А мне не нужна жизнь, где ничего нельзя выиграть. Если бы все было по заслугам да по праву – никогда бы мне ее не получить. Понимаете?

«И мне тоже», – подумал Майкл, вспоминая лицо на промокашке.

– Все мы любим помечтать; я мечтаю о синих бабочках – о центральной Австралии. Социалисты мне не помогут туда попасть. У них мечты о рае кончаются Европой.

– Ну их! – сказал Майкл. – Возьмите масла, Бикет.

– Спасибо, сэр.

Наступило молчание. Рыба исчезала с тарелок.

– Почему вам пришло в голову продавать именно шары, Бикет?

– Не надо рекламы, они сами за себя говорят.

– Надоела реклама, когда работали у нас, а?

– Да, сэр, я всегда читал обложки. Прямо удивительно, скажу по правде, – до чего много великих произведений!

Майкл взъерошил волосы.

– Обложки! Вечно та же девушка, которую целует вечно тот же юноша с тем же решительным подбородком. Но что поделаешь, Бикет! Публике это нравится. Я как раз сегодня утром попробовал кое-что изменить – вот увижу, что из этого выйдет. – «И надеюсь, что ты не увидишь! – добавил он мысленно. – Только представить себе, что я увидел бы Флер на обложке романа!»

– Я в последнее время, когда служил, заметил, что стали рисовать не то скалы, не то виды и что-то вроде двух кукол на песке или на траве – сидят, будто не знают, что им делать друг с другом.

– Да, – пробормотал Майкл, – мы и это пробовали. Считалось, что это не так вульгарно. Но скоро мы исчерпали терпение публики. Ну, чего бы вы съели еще? Хотите сыру?

– Спасибо, сэр, я и так слишком много съел, но не откажусь.

– Два стилтона, – заказал Майкл.

– А как поживает мистер Дезерт, сэр?

Майкл покраснел.

– О, спасибо, ничего.

Бикет тоже покраснел.

– Я прошу вас… прошу как-нибудь ему сказать, что я совершенно случайно напал именно на его книжку. Я всегда жалел об этом.

– По-моему, всегда выходит случайно, – медленно проговорил Майкл, – когда мы берем чью-нибудь собственность. Мы никогда не делаем этого намеренно.

Бикет взглянул на него.

– Нет, сэр, я не согласен. Половина всех людей – воры. Только я не из таких.

Голос совести пытался шепнуть Майклу: «И Уилфрид тоже». Он протянул Бикету портсигар.

– Спасибо, сэр, большое спасибо.

Глаза Бикета стали совсем влажными, и Майкл подумал: «Ах, черт! Вот сентиментальности! Надо прощаться и бежать!»

Он подозвал лакея.

– Дайте ваш адресок, Бикет. Если вам нужно что-нибудь из обмундирования, я смогу прислать кое-какие вещи.

Бикет написал адрес на обороте счета и нерешительно проговорил:

– Не найдется ли у миссис Монт чего-нибудь из платья, ненужного? Моя жена примерно с меня ростом.

– Наверно, найдется. Мы вам все пришлем. – Он увидел, как губы маленького человечка задрожали, и стал надевать пальто. – Если что-нибудь подвернется, я вас не забуду. Прощайте, Бикет, всего хорошего.

Повернув на восток – потому что Бикет шел на запад, – Майкл твердил свое всегдашнее: «Жалость – чушь, жалость – чушь!» Он сел в автобус и снова проехал мимо Святого Павла. Осторожно посмотрев в окно, он увидел, как Бикет надувает шар. Розовый круг почти целиком скрывал его лицо и фигуру. Около Блэйк-стрит Майкл вдруг почувствовал непреодолимое отвращение к работе и проехал до Трафальгар-сквер. Бикет его взволновал. Нет, жизнь иногда просто невероятно забавная штука! Бикет, Уилфрид – и Рур! «Чувства – ерунда, жалость – чушь!» Он сошел с автобуса и прошел мимо памятника Нельсону к Пэлл-Мэлл. Зайти к «Шутникам», спросить Барта? Нет, не стоит – ведь там он все равно не увидит Флер. Вот чего ему по-настоящему хотелось – повидать Флер, сейчас, днем. Но где? Она могла быть где угодно – значит, нигде ее не найти.

Да, беспокойный она человек. Может быть, он сам в этом виноват? Будь на его месте Уилфрид, разве она была бы такой беспокойной? «Да, – упрямо подумал он, – была бы: Уилфрид сам такой». Все они беспокойные люди – все, кого он знал. Во всяком случае, вся молодежь – и в жизни, и в книгах. Взять их романы. Есть ли хоть в одной книге из двадцати то спокойствие, то настроение, которое заставляет уходить в книгу как в отдых? Слова летят, мелькают, торопятся, гонят, как мотоциклетки, – страшно резкие и умные. Как он устал от ума! Иногда он давал читать рукопись Флер, чтобы узнать ее мнение. Помнится, она однажды сказала: «Совсем как в жизни, Майкл: летит мимо, не останавливаясь, ничему и нигде не придавая значения. Конечно, автор не собирался писать сатиру, но если вы его будете печатать, советую на обложке написать: «Ужасная сатира на современную жизнь». Так они и сделали – во всяком случае, написали: «Изумительная сатира на современную жизнь». Вот какая Флер! Видит всю эту гонку, только не понимает, как и автор изумительной сатиры, что она сама летит и мчится без цели… А может быть, понимает? Сознает ли она, что только касается жизни, как язычок пламени касается воздуха?