Текст книги "Современная комедия"

III
Терпение

Точно так же, как в нашем старом-престаром мире невозможно разобраться в происхождении людей и явлений, так же темны и причины человеческих поступков и психолог, пытающийся свести их к какому-нибудь одному мотиву, похож на Сомса, полагавшего, что дочь его хочет позировать художнику, чтобы увидеть свое изображение в раме на стене. Он знал, что рано или поздно – и чаще всего рано – все вешают свое изображение на стену. Но Флер, отнюдь, впрочем, не возражавшей против стены и рамы, руководили куда более сложные побуждения. Эта сложность и заставила ее вернуться к Джун. Та просидела все время у себя в спальне, чтобы не встретить своего родича, и теперь была радостно возбуждена.

– Цена, конечно, невысокая, – сказала она, – по-настоящему Харолд должен бы получать за портреты ничуть не меньше, чем Том или Липпен. Но все-таки для него так важно иметь какую-то работу, пока он еще не может занять подобающее ему положение. Зачем вы вернулись?

– Отчасти чтобы повидать вас, – сказала Флер, – а отчасти потому, что мы забыли условиться насчет первого сеанса. Я думаю, мне всего удобнее будет приходить в три часа.

– Да, – протянула Джун неуверенно, не потому, что она сомневалась, а потому, что не сама предложила. – Думаю, что Харолду это подойдет. Не правда ли, его работы изумительны?

– Мне особенно понравился портрет Энн. Его, кажется, завтра забирают?

– Да, Джон за ним приедет.

Флер поспешно взглянула в тусклое зеркало, чтобы убедиться, что лицо ее ничего не выражает.

– Как, по-вашему, в чем мне позировать?

Джун всю ее окинула взглядом.

– О, он, наверное, придумает для вас что-нибудь необычное.

– Да, но какого цвета? В чем-нибудь надо же прийти.

– Пойдемте спросим его.

Рафаэлит стоял перед портретом Энн. Он оглянулся на них, только что не говоря: «О боже! Эти женщины!» – и хмуро кивнул, когда ему предложили начинать сеансы в три часа.

– В чем ей приходить? – спросила Джун.

Рафаэлит воззрился на Флер, будто определяя, где у нее кончаются ребра и начинаются кости бедра.

– Серебро и золото, – изрек он наконец.

Джун всплеснула руками:

– Ну не чудо ли? Он сразу вас понял. Ваша золотая с серебром комната. Харолд, как вы угадали?

– У меня есть старый маскарадный костюм, – сказала Флер, – серебряный с золотом и с бубенчиками, только я его не надевала с тех пор, как вышла замуж.

– Маскарадный! – воскликнула Джун. – Как раз подходит. Если он красивый. Ведь бывают очень безобразные.

– О, он красивый и очаровательно звенит.

– Этого он не сможет передать, – сказала Джун. Потом добавила мечтательно: – Но вы могли бы дать намек на это, Харолд, как Леонардо.

– Леонардо!

– О, конечно! Я знаю, он не…

Рафаэлит перебил ее.

– Губы не мажьте, – сказал он Флер.

– Не буду, – согласилась она покорно. – Джун, до чего мне нравится портрет Энн! Вы не подумали, что теперь она непременно захочет иметь портрет Джона?

– Конечно, я его уговорю завтра, когда он приедет.

– Он ведь собирается фермерствовать – этим отговорится. Мужчины терпеть не могут позировать.

– Это все чепуха, – сказала Джун. – В старину даже очень любили. Сейчас и начинать, пока он не устроился. Прекрасная получится пара.

За спиной рафаэлита Флер прикусила губу.

– И пусть надевает рубашку с отложным воротничком. Голубую – правда, Харолд? – подойдет к его волосам.

– Розовую, в зеленую крапинку, – пробормотал рафаэлит.

Джун кивнула.

– Джон придет к завтраку, так что к вашему приходу его уже здесь не будет.

– Вот и отлично. Au revoir!..

Она протянула рафаэлиту руку, что, казалось, его удивило.

– До свидания, Джун!

Джун неожиданно подошла к ней и поцеловала ее в подбородок. Лицо ее в эту минуту было мягкое и розовое, и глаза мягкие, а губы теплые, словно вся она была пропитана теплом.

Уходя, Флер думала: «Может, надо было попросить ее не говорить Джону, что я буду приходить?» Но, конечно, Джун, теплая, восторженная, не скажет Джону ничего такого, что могло бы пойти во вред ее рафаэлиту. Она стояла, изучая местность вокруг «Тополей». В эту тихую заводь можно было попасть только одной дорогой: она ныряла сюда и выходила обратно. Вот здесь ее не будет видно из окон, и она увидит Джона, когда он будет уходить после завтрака, в какую бы сторону ни пошел. Но ему придется взять такси, ведь будет картина. Ей стало горько от мысли, что она, его первая любовь, теперь должна идти на уловки, чтобы увидеться с ним. Но иначе его никогда не увидишь! Ах какая она была дурочка в Уонсдоне в те далекие дни, когда их комнаты были рядом! Один шаг – и никакая сила не могла бы отнять у нее Джона: ни его мать, ни старинная распря, ни ее отец – ничто! И не стояли тогда между ними ни его, ни ее обеты, ни Майкл, ни Кит, ни девочка с глазами русалки; ничего не было, только юность и чистота. И ей пришло в голову, что юность и чистота слишком высоко ценятся.

Она так и не додумалась до способа увидеть его, не выдав преднамеренного плана. Придется еще немножко потерпеть. Пусть только Джон попадет художнику в лапы, и возможностей найдется много.

В три часа она явилась с костюмом и прошла в комнату Джун переодеться.

– В самый раз, – сказала Джун. – Прелесть, как оригинально. Харолд прямо влюбится.

– Не знаю, – сказала Флер. Пока что темперамент рафаэлита казался ей не очень-то влюбчивым. Они прошли в ателье, ни разу не упомянув о Джоне.

Портрета Энн не было. И как только Джун вышла принести «как раз то, что нужно» для фона, Флер сказала:

– Ну? Будете вы писать портрет моего кузена Джона?

Рафаэлит кивнул.

– Он не хотел, она его заставила.

– Когда начинаете?

– Завтра, – сказал рафаэлит. – Он будет приходить по утрам, одну неделю. Что в неделю сделаешь?

– Если у него только неделя, ему бы лучше поселиться здесь.

– Не хочет без жены, а жена простужена.

– О, – сказала Флер, и мысль ее быстро заработала. – Так тогда ему, вероятно, удобнее позировать днем? Я могу приходить утром; даже лучше – чувствуешь себя свежее. Джун могла бы известить его по телефону.

Рафаэлит пробурчал что-то, что могло быть истолковано как согласие. Уходя, она сказала Джун:

– Я хочу приходить к десяти утра, тогда день у меня освобождается для моего дома отдыха в Доркинге. Вы не могли бы устроить, чтобы Джон приезжал днем? Ему было бы удобнее. Только не говорите ему, что я здесь бываю, за одну неделю мой портрет вряд ли станет узнаваемым.

– О, – сказала Джун, – вот это неверно: Харолд всегда с самого начала дает сходство, – но, конечно, будет ставить холст лицом к стене, как делает всегда, пока работает над картиной.

– Хорошо! Он уже сегодня кое-что сделал. Так если вы беретесь позвонить Джону, я приеду завтра в десять.

И она терпела еще целый день. А через два дня кивнула на холст, прислоненный лицом к стене, и спросила:

– Ну, как ведет себя мой кузен?

– Плохо, – сказал рафаэлит. – Ему неинтересно. Наверно, ум не тем занят.

– Он ведь, знаете, поэт, – сказала Флер.

Рафаэлит взглянул на нее глазами припадочного:

– Поэт! Голова у него неправильной формы – челюсть длинна, и глаза сидят слишком глубоко.

– А зато какие волосы! Вы разве не находите, что он приятная натура?

– Приятная! – повторил рафаэлит. – Я все пишу, будь оно красиво или страшно как смертный грех. Возьмите рафаэлевского папу – видали вы когда-нибудь лучший портрет или более уродливого человека? Уродство неприятно, но оно существует.

– Понятно, – сказала Флер.

– Я всегда говорю понятные вещи. Единственное, что сейчас истинно ново, – это трюизмы. Поэтому мое творчество значительно и кажется новым. Люди так далеко отошли от понятного, что только понятное их и ошарашивает. Советую вам над этим подумать.

– В этом много правды, – сказала Флер.

– Конечно, – сказал рафаэлит, – трюизм нужно выразить сильно и ясно. Если вы на это не способны, лучше ходить и ныть да ломаться по гостиным, как делают гагаисты. Трагикомический они народ – стараются доказать, что коктейль лучше старого бренди. Я вчера встретил человека, который сказал мне, что четыре года писал стихотворение в двадцать две строки, которые никто не может понять. Это ли не трагикомедия? Но он себе на нем составит имя, и о нем будут говорить, пока кто-нибудь в пять лет не напишет двадцать три строки еще более заумные… Голову выше… Молчаливый тип ваш кузен.

– Молчание – большой талант, – сказала Флер.

Рафаэлит ухмыльнулся:

– Вы, верно, думаете, что я им не одарен. Но вы ошибаетесь, сударыня. Я недавно две недели прожил, не открывая рта, кроме как для еды, а если говорил, так «да» или «нет». Она даже испугалась.

– Неважно вы с ней обращаетесь, – сказала Флер.

– Неважно. Ей моя душа нужна. Самая гадкая черта в женщинах: о присутствующих, конечно, не говорят, – мало им своей души.

– Может, у них и нет ее, – сказала Флер.

– Магометанская точка зрения – что ж, не так уж глупо. Женщине вечно нужна душа: мужчины, ребенка, собаки, – мужчины довольствуются телом.

– Меня больше интересует ваша теория трюизмов, мистер Блэйд.

– Вторая теория не по зубам? А? Попал в точку? Плечо немножко поверните. Нет, влево… Так ведь это тоже трюизм, что женщине вечно нужна чья-то душа, – только люди об этом забыли. Вот хоть Сикстинская мадонна! У младенца своя душа, а мадонна парит над душой младенца. Тем и хороша картина помимо линий и красок: утверждает великий трюизм, – но его уже никто не видит. Вернее, никто из профессионалов – у них ум за разум зашел.

– Какой же трюизм вы собираетесь утвердить в моем портрете?

– А вы не беспокойтесь, – сказал рафаэлит. – Какой-нибудь да окажется, когда будет готово, хотя, пока работаю, я и сам не знаю, какой именно. Темперамент не скроешь. Хотите отдохнуть?

– Ужасно. Какой трюизм вы воплотили в портрете жены моего кузена?

– Мама родная! – сказал рафаэлит. – Ну и допрос!

– Ведь вы не сделали для нее исключения? Какой-нибудь трюизм да есть?

– Во всяком случае, что нужно, я передал. Она не настоящая американка.

– То есть как?

– Какие-нибудь предки другие – может быть, ирландцы или бретонцы. И на русалку похожа.

– Она, кажется, росла где-то в глуши, – сухо сказала Флер.

Рафаэлит поглядел на нее.

– Не нравится вам эта леди?

– Нравится, конечно, но вы разве не замечали, что живописные люди обычно скучны? А мой кузен – какой будет его трюизм?

– Совесть, – сказал рафаэлит. – Этот молодой человек далеко пойдет по пути праведному. Он неспокоен.

Резкое движение встряхнуло все бубенчики на костюме Флер.

– Какое страшное пророчество! Ну, будем продолжать?

IV
Разговор в автомобиле

И еще один день Флер терпела; потом после утреннего сеанса забыла в ателье сумочку и заехала за ней в тот же день, попозже. Джон еще не ушел: только что закончив позировать, стоял, потягиваясь и зевая.

– Еще разок, Джон! Я каждое утро жалею, что у меня не твой рот. Мистер Блэйд, я забыла здесь сумочку, а в ней у меня чековая книжка: она мне сегодня понадобится в Доркинге. Кстати, завтра я, вероятно, на полчаса опоздаю. Ты знал, Джон, что мы с тобой товарищи по несчастью? Мы будто в прятки играли. Как дела? Я слышала, Энн простужена. Передай, что я очень ей сочувствую. Как подвигается портрет? Можно взглянуть одним глазком, мистер Блэйд? Мне интересно, выявляется ли трюизм. О! Будет замечательно! Я уже вижу линию.

– Да ну? – сказал рафаэлит. – А я нет.

– Вот моя несчастная сумочка. Если ты закончил, Джон, могу подвезти тебя до Доркинга – там попадешь на более ранний поезд. Поедем, повеселишь меня дорогой. Я так давно тебя не видела!

На Хаммерсмитском мосту к Флер вернулось самообладание, которого внешне она и не теряла. Она легко болтала на легкие темы, давая Джону время привыкнуть к ее близости.

– Я езжу туда каждый день к вечеру, делаю, что нужно, а рано утром возвращаюсь в город. Так что до Доркинга я всегда могу тебя довезти. Почему бы нам не видеться изредка? Мы же друзья, Джон!

– Наши встречи не особенно-то способствуют счастью, Флер.

– Милый мой, что такое счастье? Если можно без вреда наполнить свою жизнь, почему не делать этого?

– Без вреда?

– Рафаэлит считает, что у тебя жуткая совесть, Джон.

– Рафаэлит нахал.

– Да, но умный нахал. Ты и правда изменился: у тебя раньше не было этой морщинки между глазами, и челюсть стала очень уж мощная. Послушай, Джон, милый, будь мне другом, как говорится, и давай больше ни о чем не думать… Всегда с удовольствием проезжаю Уимблдонский луг – за него еще не взялись. Ты купил эту ферму?

– Почти.

– Хочешь, поедем через Робин-Хилл? Посмотрим на него сквозь деревья. Может, вдохновишься, напишешь поэму.

– Никогда больше не буду писать стихов. С этим покончено.

– Глупости, Джон. Тебя только нужно расшевелить. Правда, я хорошо веду машину? Ведь я только месяц как выучилась.

– Ты все хорошо делаешь, Флер.

– Говоришь, точно тебе это не нравится. Ты знаешь, что мы никогда с тобой не танцевали до этого вечера в Нетлфолде? Доведется ли еще когда-нибудь потанцевать?

– Вероятно, нет.

– Джон-оптимист! Ага, улыбнулся! Смотри-ка, церковь! Тебя тут крестили?

– Меня вообще не крестили.

– Ах да. Ведь это был период, когда к таким вещам относились серьезно. Меня, кажется, два раза мучили – и в католическую веру, и в англиканскую. Вот я и получилась не такая религиозная, как ты, Джон.

– Я? Я не религиозен.

– А по-моему, да. Во всяком случае, у тебя есть моральные устои.

– В самом деле?

– Джон, ты мне напоминаешь вывески на владениях американцев: «Стой!», «Гляди!», «Берегись!», «Не входи!». Ты, наверное, считаешь меня ужасно легкомысленной.

– Нет, Флер. Куда там! Ты имеешь понятие о прямой, соединяющей две точки.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты знаешь, чего хочешь.

– Это тебе рафаэлит сообщил?

– Нет, он только подтвердил мою мысль.

– Ах вот как? Не в меру болтлив этот молодой человек. Он развивал тебе свою теорию, что женщине нужна чужая душа, а мужчина довольствуется телом?

– Развивал.

– Он прав?

– Обидно с ним соглашаться, но, пожалуй, отчасти и прав.

– Ну так я тебе скажу, что теперь есть сколько угодно женщин, которые держат свою душу при себе и довольствуются чужими телами.

– Ты из их числа, Флер?

– Может быть, еще что спросишь? Вон Робин-Хилл!

Источник песен и сказаний о Форсайтах стоял среди деревьев, серый и важный; заходящее солнце косо освещало фасад, зеленые шторы были еще спущены.

Джон вздохнул:

– Хорошо мне здесь жилось.

– Пока не явилась я и не испортила все.

– Нет, это кощунство.

Флер дотронулась до его плеча:

– Ужасно мило с твоей стороны, Джон, голубчик. Ты всегда был милый, и я всегда буду любить тебя – совершенно невинно. Роща хороша. Гениальная мысль осенила Бога – создать лиственницы.

– Да, Холли говорит, что дедушка больше всего любил здесь рощу.

– Старый Джолион – тот, который не женился на своей возлюбленной, потому что у нее была чахотка?

– Этого я никогда не слышал. Но он был чудесный старик, мои родители его страшно любили.

– Я видела его карточки. Пожалуйста, не отрасти себе такого подбородка, Джон. У всех Форсайтов они такие. Подбородка Джун я просто боюсь.

– Джун редкий человек.

– Ой, Джон, до чего ты благороден!

– Это плохо?

– Просто придает всему невероятную серьезность в мире, который того не стоит. Нет, Лонгфелло можешь не цитировать. Ты, когда вернешься, скажешь Энн, что ехал со мной?

– А почему бы нет?

– Я и так доставляю ей неприятности, правда? Можешь не отвечать, Джон. Но, по-моему, это нехорошо с ее стороны. Мне так мало нужно, и твоя позиция так надежна.

– Надежна? – Флер показалось, будто он прикусил это слово, и минуту она была счастлива.

– Сейчас ты похож на львенка. У львят есть совесть? Рафаэлиту будет над чем поработать. И все-таки мне думается, не такая у тебя совесть, чтобы сказать Энн. Зачем ее расстраивать, если у нее природная склонность ко всяким волнениям? – По молчанию, бывшему ей ответом, она поняла, что сделала ошибку. На этот раз осечка, как говорят в детективных романах.

И через Эпсом и Ледерхед они проехали молча.

– Ты все так же любишь Англию, Джон?

– Больше.

– Что и говорить – страна замечательная.

– Ни за что не применил бы к ней это выражение – великая и прекрасная страна.

– Майкл говорит, что ее душа – трава.

– Да, и если у меня будет ферма, я до этой души доберусь.

– Не могу вообразить тебя настоящим фермером.

– Ты, верно, вообще не можешь вообразить меня чем-нибудь настоящим. Дилетант!

– Не говори гадостей. Просто у тебя, по-моему, слишком тонкая организация для фермера.

– Нет. Я хочу работать на земле – и буду.

– Это у тебя, наверно, атавизм, Джон. Первые Форсайты были фермерами. Мой отец хочет свезти меня посмотреть, где они жили.

– Ты ухватилась за эту мысль?

– Я не сентиментальна – ты разве это не понял? Интересно, ты хоть что-нибудь во мне понял? – И, склонившись над рулем, сказала тихо: – Ах, почему мы должны разговаривать в таком тоне!

– Я говорил, что ничего не выйдет.

– Нет, Джон, изредка я должна тебя видеть. Это не страшно. Время от времени я хочу и буду с тобой встречаться. Это мое право.

Слезы выступили у нее на глазах и медленно покатились по щекам. Джон дотронулся до ее руки:

– Флер! Не надо!

– Теперь я тебя высажу в Норт-Доркинге, и ты как раз поспеешь на пять сорок шесть. Вот мой дом. В следующий раз я тебе его непременно покажу. Я стараюсь быть умницей, Джон, и ты должен мне помочь… Ну, вот и приехали! До свидания, Джон, голубчик, и не расстраивай из-за меня Энн, умоляю!

Жесткое рукопожатие, и он ушел. Флер повернула прочь от станции и медленно поехала назад по дороге.

Она поставила машину в гараж и вошла в дом отдыха. Еще не кончилось время летних отпусков, и там отдыхали семь молодых женщин, умучившихся на службе у Петтера и Поплина и им подобных.

Они сидели за ужином, и до слуха Флер доносилось веселое жужжание. У этих девушек ничего нет, а у нее есть все, кроме того единственного, что ей больше всего нужно. Прислушиваясь к их говору и смеху, она на минуту устыдилась. Нет, она бы с ними не поменялась, а между тем ей казалось, что без этой одной вещи и жить нельзя. И пока она обходила дом, расставляла цветы, отдавала распоряжения на завтра, осматривала спальни, снизу долетал смех, веселый и безудержный, и будто дразнил ее.

V
Опять разговор в автомобиле

Джон был не столь высокого мнения о себе, чтобы спокойно дать любить себя одновременно двум хорошеньким и милым молодым женщинам. Из Пулборо, где теперь каждый день оставлял машину Вэла, он поехал домой с печалью в сердце и путаницей в мыслях. Его шесть свиданий с Флер, с тех пор как он вернулся в Англию, шли по линии какого-то мучительного crescendo[47]47
  Нарастание (итал.).


[Закрыть]. Танцуя с ней, он понял ее состояние, но все еще не подозревал, что она сознательно его преследует, а собственные его чувства не становились ему яснее, сколько бы он ни копался у себя в сердце. Сказать ли Энн о сегодняшней встрече? Много раз тихо и мягко она давала ему понять, что боится Флер. К чему множить ее страхи, когда на то нет реальных оснований? Идея портрета принадлежит не ему, и только в течение ближайших дней он может еще встретиться с Флер. После этого они будут видеться два-три раза в год. «Не говори Энн, умоляю». Ну как после этого сказать? Ведь должен же он в какой-то мере уважать желания Флер. Она не по своей воле отказалась от него, не полюбила Майкла, как он полюбил Энн. Он так ничего и не придумал, пока ехал в Уонсдон. Когда-то мать сказала ему: «Никогда не лги, Джон, лицо тебя все равно выдаст». И теперь, хоть он и не сказал Энн, ее глаза, всюду следовавшие за ним, заметили, что он что-то от нее скрывает. Простуда ее вылилась в бронхит, так что она еще не выходила из своей комнаты, и безделье плохо действовало ей на нервы. Сейчас же после обеда Джон опять пошел наверх и стал ей читать вслух. Он читал «Худшее в мире путешествие», а она лежала на боку, подперев рукой лицо, и смотрела на него. Дым топящегося камина, запах ароматических лекарств, монотонное гудение собственного голоса, повествующего о похождениях яйца пингвина, – все усыпляло его, и наконец книга выпала у него из рук.

– Поспи, Джон, ты устал.

Джон откинулся на стуле и задумался. Он твердо знал, что у этой девочки, его жены, есть выдержка. Она умела молчать, когда ей было больно. Наблюдая за ней, он видел: она поняла, что находится в опасности, – и теперь (так ему казалось) выжидала. Энн всегда знала, чего хочет. Ей присуща была настойчивость, не усложненная, как у Флер, современными веяниями, и решимость. Юные годы на родине, в Южной Каролине, она прожила просто и самостоятельно, хотя и, не в пример большинству американских девушек, не слишком весело. Ее больно поразило, что не она была его первой любовью и что его первая любовь до сих пор его любит, – это он знал. Она с самого начала не скрывала, что тревожится, но теперь, по-видимому, заняла выжидательную позицию. И еще Джон не мог не знать, что, несмотря на два года брака, она и теперь сильно в него влюблена. Он слышал, что девушки-американки редко знают человека, за которого выходят замуж, но порой ему казалось, что Энн знает его лучше, чем он сам. Если так, что она знает? Что он такое? Он хочет с пользой прожить свою жизнь, хочет быть честным и добрым. Но, может, он все только хочет? Может, он обманщик? Не то, чем она его считает? Мысли были душные и тяжелые, как воздух в комнате. Что толку думать! Лучше и правда поспать. Он проснулся со словами:

– Алло! Я храпел?

– Нет, но вздрагивал во сне, как собака.

Джон встал и подошел к окну.

– Мне что-то снилось. Хороший вечер. Лучшее время года – сентябрь, если погода ясная.

– Да, я люблю осень. Твоя мама скоро приедет?

– Не раньше, чем мы устроимся. Она, по-моему, считает, что нам без нее лучше.

– Маме всегда, наверно, кажется, что она de trop[48]48
  Лишняя (фр.).


[Закрыть], когда на самом деле нет.

– Лучше так, чем наоборот.

– Да. Не знаю, смогла бы я тоже так…

Джон обернулся. Она сидела в постели, смотрела прямо перед собой, хмурилась. Он подошел и, поцеловав ее, натянул одеяло.

– Не раскрывайся, родная!

Она откинулась на подушку, глядя на него – и опять он спросил себя, что она видит…

На следующий день Джун, встретив его, без обиняков спросила:

– Так Флер была здесь вчера и подвезла тебя? Я ей сегодня сказала свое мнение на этот счет.

– Какое же? – уточнил Джон.

– Что нельзя начинать все снова-здорово. Она избалована, ей нельзя доверять.

Он сердито повел глазами:

– Оставь, пожалуйста, Флер в покое.

– Я всегда всех оставляю в покое, – сказала Джун, – но у себя дома имею право сказать что думаю.

– Тогда мне лучше прекратить сеансы.

– Нет, Джон, не глупи. Сеансов прекращать нельзя ни тебе, ни ей. Харолд вконец расстроится.

– А ну его, Харолда!

Джун взяла его за отворот пиджака.

– Я совсем не то хотела сказать: портреты получатся изумительные, – просто вам не надо здесь встречаться.

– Ты сказала это Флер?

– Да.

Джон рассмеялся, и смех его прозвучал жестко.

– Мы не дети, Джун.

– Ты Энн сказал?

– Нет.

– Вот видишь!

– Что?

Лицо у него стало упрямое и злое.

– Ты очень похож на своего отца и деда, Джон, – они терпеть не могли, когда им что-нибудь говорили.

– А ты?

– Если нужно, отчего же.

– Так вот, прошу тебя, не вмешивайся.

Щеки Джун залились румянцем, из глаз брызнули слезы, но она сморгнула их, встряхнулась и холодно сказала:

– Я никогда не вмешиваюсь.

– Правда?

Она еще гуще порозовела и вдруг погладила его по рукаву. Это тронуло Джона, он улыбнулся.

Весь сеанс он был неспокоен, а рафаэлит писал; Джун входила и выходила, и лицо ее то хмурилось, то тосковало. Он думал, как поступить, если Флер опять за ним заедет. Но Флер не заехала, и он отправился домой один. Следующий день был воскресенье, и он не приезжал в город, но в понедельник, выходя от Джун после сеанса, увидел, что автомобиль Флер стоит у подъезда.

– Сегодня я уж тебе покажу мой дом. Вероятно, Джун с тобой говорила, но я раскаявшаяся грешница, Джон. Полезай!

И Джон полез.

День был серый, ни освещение, ни обстановка не располагали к проявлению чувств, и «раскаявшаяся грешница» играла свою роль превосходно. Ни одно слово не выходило за пределы дружеской беседы. Она болтала об Америке, ее языке, ее книгах. Джон утверждал, что Америка неумеренна в своих ограничениях и в своем бунте против ограничений.

– Одним словом, – сказала Флер, – Америка молода.

– Да, но, насколько я понимаю, она с каждым днем молодеет.

– Мне Америка понравилась.

– О, мне так очень понравилась. А как выгодно я там продал мой фруктовый сад!

– Странно, что ты вернулся, Джон. Ведь ты такой… старомодный.

– В чем?

– Ну хотя бы в вопросах пола – я, хоть убей, не смогла бы обсуждать их с тобой.

– А с другими можешь?

– О, почти со всеми. Ну что ты хмуришься? Тебе нелегко пришлось бы в Лондоне или, скажем, в Нью-Йорке.

– Ненавижу, когда без нужды болтают на эти темы, – сердито сказал Джон. – Только французы понимают то, что связано с полом. Нельзя говорить об этом так, как говорят здесь или в Америке, – это слишком реальный фактор.

Флер украдкой на него взглянула.

– Так оставим эту скользкую тему. Я даже не знаю, смогла ли бы я говорить с тобой об искусстве.

– Ты видела статую Сент-Годенса в Вашингтоне?

– Да, но это для нас vieux jeu.

– Ах так? – проворчал Джон. – Чего же нужно людям?

– Ты знаешь так же хорошо, как и я.

– То есть – чтобы было непонятно?

– Если хочешь! Главное, что искусство теперь только тема для разговора, а о том, что каждому с первого взгляда понятно, не стоит и говорить: значит, это не искусство.

– По-моему, это глупо.

– Возможно. Но так забавнее.

– Раз ты сама это сознаешь, что же тут для тебя забавного?

– Опять скользкая тема? Попробуем еще! Пари держу, что тебе не по вкусу последние дамские моды.

– Почему? Вполне рациональная мода.

– Ого! Неужели на чем-то сошлись?

– Конечно, вы все были бы лучше без шляп. Голову мыть вам ведь теперь несложно.

– О, не отнимай у нас шляпы, Джон! Что останется от нашего стоицизма? Если бы нам не нужно было искать шляп, которые нам к лицу, жить стало бы слишком легко.

– Но они вам не к лицу.

– Согласна, голубчик, но я лучше тебя знаю женскую натуру. Надо же младенцу точить обо что-то зубки.

– Флер, ты слишком умна, чтобы жить в Лондоне.

– Мой милый мальчик, современная женщина нигде не живет. Она парит в собственном эфире.

– Но иногда все же спускается на землю.

Флер ответила не сразу, потом взглянула на него.

– Да, Джон, иногда спускается на землю. – И взгляд ее словно опять сказал: «Ах, почему мы должны разговаривать в таком тоне!»

Она показала ему дом так, чтобы у него создалось впечатление, будто она считается с удобствами других. Даже ее мимолетные разговоры с отдыхающими носили этот характер. Уходя, Джон чувствовал, как у него покалывает ладонь, и думал: «Ей нравится представляться легкомысленной, но в душе…» Всю дорогу домой он видел Сассекс как в тумане, вспоминая, как улыбались ему ее ясные глаза, как смешно дрогнули ее губы, когда она сказала: «До свидания, мой хороший!» Как знать, может быть, она того и добивалась?

Холли выехала встретить его в наемном автомобиле.

– Очень обидно, Джон: Вэл забрал машину. Он завтра не сможет отвезти тебя в город и привезти, как обещал. Пришлось поехать сегодня. А если он кончит свои дела в Лондоне, то в среду прямо проедет в Ньюмаркет. Случилась очень неприятная вещь. Старый товарищ по университету подделал его подпись на стофунтовом чеке, а Вэл ему оказал не одну услугу.

– Причина уважительная, – сказал Джон. – Что же он думает предпринять?

– Еще сам не знает, но он уже третий раз делает Вэлу гадость.

– А вы вполне уверены?

– В банке описали его наружность – точь-в-точь сходится. Он, очевидно, думает, что Вэл все стерпит. Но дальше так невозможно.

– Я думаю!

– Да, мой милый, но что делать? Подать в суд на старого товарища? У Вэла странное чувство, что он сам только случайно не свихнулся.

Джон опешил. Если человек не свихнулся – это случайность?

– Был этот тип на войне? – спросил он.

– Вряд ли. По всему видно, человек он никудышный. Я как-то видела его – вконец развинченный, самодовольный.

– Серьезная неприятность для Вэла, – сказал Джон.

– Он хочет посоветоваться со своим дядей, отцом Флер. Кстати, ты за последнее время видел Флер?

– Да. Сегодня видел. Она довезла меня до Доркинга и показала свой дом.

От взгляда его не ускользнуло выражение лица Холли: тень раздумья, легшая между бровями.

– Мне что, нельзя с ней видеться? – сказал он резко.

– Только тебе об этом судить, милый.

Джон не ответил, но, как только увидел Энн, рассказал ей. Ни лицо ее, ни голос не дрогнули, она спросила только, как поживает Флер и как ему понравился дом. В эту ночь, когда она, казалось, уснула, он лежал без сна, снедаемый сомнениями. Так если человек не свихнулся – это случайность, да?