Текст книги "Современная комедия"

– Милый, это их развлекает.

– Заново открывают то, что прекрасно знали наши бабушки, и называют по-новому! Вот, например, теперь нельзя ничего назвать питательным, потому что выдумали слово «витамин». Да твой дед всю жизнь ел по апельсину в день, потому что в начале прошлого века ему предписал это его старый доктор. Витамины! Ты смотри, как бы Кит не стал привередлив в еде. Хорошо еще, что ему не скоро в школу. Уж это школьное питание!

– Тебя так плохо кормили, папа?

– Плохо! Я вообще не знаю, как мы выросли. Основная еда у нас занимала двадцать минут, а через десять минут мы уже играли в футбол. Но в те времена никто не думал о пищеварении.

– Может быть, поэтому и стоит подумать о нем теперь?

– В хорошем пищеварении весь секрет жизни, – сказал Сомс.

Он посмотрел на дочь. Слава богу, она-то не тощая. Насколько ему известно, пищеварение у нее превосходное. Пусть воображает, что влюблена или не влюблена, но пока ее пищеварение не напоминает о себе, ничего не страшно.

– Главное – побольше ходить в наш век автомобилей, – сказал он.

– Да, – сказала Флер, – я сегодня хорошо прошлась.

Не вызов ли она ему бросает поверх яблочной шарлотки? Если и так, он не поддастся.

– Я тоже, – сказал он, – где только не был. Вот теперь поиграем в гольф.

Она поглядела на него, а потом сказала странную вещь:

– Да, вероятно, я уж достаточно стара для гольфа.

Ну что она хотела этим сказать?

XII
Личные переживания

В день званого завтрака и поездки в Робин-Хилл у Майкла действительно было заседание комитета, но, кроме того, у него были личные переживания, в которых он хотел разобраться. Есть люди, которые, раз обнаружив, что счастье их под угрозой, уже не могут судить без предубеждения о том, кто нарушил их покой. Майкл был не таков. Молодой англичанин, встреченный им в доме старого американца Джорджа Вашингтона, понравился ему не только потому, что он был англичанин: и теперь, когда он сидел за столом рядом с Флер – ее троюродный брат и первая любовь, – Майкл не мог переменить свое мнение. У молодого человека было симпатичное лицо – красивее, чем у него самого, – хорошие волосы, энергичный подбородок, прямой взгляд и скромные манеры; не было смысла закрывать глаза на все это. Свобода торговли в вопросах любви, принятая среди порядочных людей, исключала возможность даже мысленного применения более жестких норм протекционизма. К счастью, молодой человек женат на этой милой тоненькой девочке с глазами – по выражению миссис Вэл, – как у самой невинной русалки. Поэтому личные переживания Майкла касались больше Флер, чем Джона. Но нелегко было прочесть выражение ее лица, проследить извилины ее мыслей, добраться до ее сердца, и может быть, причиной всему этому Джон Форсайт? Он вспомнил, как сводная сестра этого мальчика, Джун Форсайт, стареющая, но вечно подвижная маленькая женщина, выпалила ему в лицо на Корк-стрит, что Флер должна была выйти замуж за ее маленького братца, – он тогда впервые услышал об этом. Как болезненно поразило его открытие, что он играет всего только вторую скрипку в жизни любимой! Он вспомнил также кое-какие осторожные и предостерегающие намеки Старого Форсайта. В устах этого образца скрытности и подавленных чувств они произвели на Майкла глубокое и прочное впечатление, еще усиленное неудачами его собственных попыток добраться до тайников сердца Флер. Он шел в комитет, но ум его был не целиком занят общественными вопросами. Какой причине, расстроившей этот юный роман, был он обязан своим счастьем? Это не было внезапное отвращение, или болезнь, или денежные затруднения, и родством не было – ведь миссис Вэл Дарти, по-видимому, вышла за троюродного брата со всеобщего согласия. Нужно помнить, что Майкл остался в полном неведении относительно семейной тайны Сомса. Те из Форсайтов, с которыми он был знаком, не любили говорить о семейных делах и ни словом о ней не обмолвились. А Флер никогда не говорила о своей первой любви, а о том, почему из нее ничего не вышло, – и подавно. И все же какая-то причина есть, и, не зная ее, нечего пытаться понять теперешние чувства Флер.

Его комитет заседал в связи с деятельностью министерства здравоохранения по регулированию рождаемости, и пока кругом доказывали, почему для других предосудительно то, что он сам постоянно делает, его осенила мысль: что, если пойти к Джун Форсайт и спросить ее? Найти ее можно по телефонной книге – имя редкое, не спутаешь.

– А вы что скажете, Монт?

– Что же, сэр, если нельзя вывозить детей в колонии или так или иначе форсировать эмиграцию, ничего не остается, как регулировать рождаемость. Мы, представители высших и средних классов, это и делаем и закрываем глаза на моральную сторону вопроса, если она существует. И я, право, не вижу, как мы можем делать упор на моральной стороне в отношении тех, у кого нет и четвертой части наших оснований обзаводиться целой кучей детей.

– Мой милый Монт, – ухмыляясь, сказал председатель, – не кажется ли вам, что вы расшатываете основу всех привилегий?

– Очень возможно, – сказал Майкл, ухмыляясь в ответ. – Я, конечно, считаю, что эмиграция детей куда лучше, но в этом, кажется, никто со мной не согласен.

Все хорошо знали, что эмиграция детей – конек «юного Монта», и без особого восторга ожидали минуты, когда он его оседлает. И так как никто лучше Майкла не отдавал себе отчета в том, что он чудак, поскольку считает невозможным в политике положение, когда и волки сыты и овцы целы, он больше не стал говорить. Предчувствуя, что они еще долго будут ходить вокруг да около и все-таки ни к чему не придут, он вскоре извинился и вышел.

Он нашел нужный адрес: «Мисс Джун Форсайт, «Тополевый дом, Чизик», – и сел в хаммерсмитский автобус.

Как быстро все возвращается к нормальному состоянию! Невероятно трудно расшатать такой огромный, сложный и эластичный механизм, как жизнь нации. Автобус катил, покачиваясь, среди других бесчисленных машин и сонмищ пешеходов, и Майклу стало ясно, как крепки два основных устоя современного общества – всеобщая потребность есть, пить и двигаться и то обстоятельство, что столько народу умеет управлять автомобилем. «Революция? – подумал он. – Никогда еще она не имела так мало шансов. Машин ей не одолеть».

Техника – это раз навсегда заведенный порядок, а техника с каждым днем шагает вперед. Технически неграмотные массы и их вожди – мечтатели-коммунисты – могут на что-то надеяться только там, где техника и пути сообщения еще совсем слабо развиты, как в России. Сметливость, способности, владение техникой по самой природе своей на стороне капитала и частной инициативы, и значение их все возрастает.

Разыскать «Тополевый дом» оказалось нелегко, а найдя его, Майкл увидел небольшой особняк с большим ателье окнами на север. Он стоял за двумя тополями, высокий, узкий, белый, как привидение. Дверь отворила какая-то иностранка. Да, мисс Форсайт в ателье, с мистером Блэйдом. Майкл послал свою карточку и остался ждать на сквозняке, чувствуя себя до крайности неловко, так как, добравшись наконец до места, он ломал себе голову, зачем он здесь. Как узнать то, что ему нужно, не показав вида, что он за этим и явился, было выше его понимания – ведь такого рода сведений можно добиться, только задавая вопросы в упор.

Его пригласили пройти наверх, и по дороге он стал репетировать свою первую ложь. Он вошел в ателье: большую комнату с обтянутыми зеленым полотном стенами, висящими и составленными на полу холстами, обычным возвышением для натуры, приглушенным верхним светом и полдюжиной кошек – и услышал легкое движение. Воздушная маленькая женщина в свободном зеленом одеянии, с короткими седыми волосами, встала с низкой скамеечки и пошла к нему навстречу.

– Здравствуйте. Вы, конечно, знаете Харолда Блэйда?

Молодой человек, у ног которого она только что сидела, встал перед Майклом – квадратный, хмурый, смуглолицый, с тяжелым взглядом.

– Вы, наверное, знаете его прекрасные рафаэлитские работы.

– О да! – сказал Майкл, думая в то же время: «О нет!»

Молодой человек свирепо изрек:

– Он в жизни обо мне не слышал.

– Нет, в самом деле, – промямлил Майкл. – Но скажите мне, почему рафаэлитские? Меня всегда это интересовало.

– Почему! – воскликнула Джун. – Потому что он единственный человек, вернувший нам ценности прошлого: он заново открыл их.

– Простите, я мало что смыслю в вопросах искусства – мне казалось, на то у нас есть академики!

– Академики! – воскликнула Джун так страстно, что Майкл вздрогнул. – Ну, если вы еще верите в них…

– Да нет же, – сказал Майкл.

– Харолд – единственный рафаэлит; конечно, ему подражают, но он будет и последним. Так всегда бывает. Великие художники создают школы, но их школы очень немногого стоят.

Майкл с новым интересом взглянул на «первого и последнего рафаэлита». Лицо ему не понравилось, но в нем, как в лице припадочного, была какая-то сила.

– Разрешите посмотреть? Интересно, мой тесть знаком с вашими работами? Он большой коллекционер и вечно в поисках картин.

– Сомс! – сказала Джун, и Майкл опять вздрогнул. – Он начнет коллекционировать Харолда, когда нас никого в живых не будет. Вот посмотрите!

Майкл отвернулся от рафаэлита, пожимавшего плотными плечами. Перед ним был, несомненно, портрет Джун. Большое сходство, гладкая манера письма, зеленые и серебристые тона, и вокруг головы – намек на сияние.

– Предельная чистота линий и красок! И вы думаете, это повесили бы в академии?

«По-моему, как раз это и повесили бы», – подумал Майкл, стараясь выражением лица не выдать своего мнения.

– Мне нравится этот намек на сияние, – проговорил он.

Рафаэлит разразился резким, коротким смешком, потом сказал:

– Я пойду погуляю. К ужину вернусь. До свидания.

– До свидания, – сказал Майкл не без облегчения.

– Конечно, – сказала Джун, когда они остались одни, – он единственный, кто мог бы написать портрет Флер. Он прекрасно уловил бы ее современный стиль. Может быть, она захочет. Вы знаете, все против него, ему так трудно бороться.

– Я спрошу ее. Но скажите, почему все против него?

– Потому что он прошел через все эти пустые новаторские увлечения и вернулся к чистой форме и цвету. Его считают ренегатом и обзывают академиком. Так бывает со всеми, у кого хватает мужества восстать против моды и творить, как подсказывает собственный гений. Я уже в точности знаю, что он сделает из Флер. Для него это была бы большая удача, потому что он очень горд, а ведь заказ исходил бы от Сомса. И для нее, конечно, прекрасно. Ей бы надо ухватиться за это, через десять лет он будет знаменит.

Майкл сомневался, что Флер за это ухватится или что Сомс даст заказ, и ответил осторожно:

– Я позондирую ее. Кстати, у нас сегодня завтракала ваша сестра Холли и ваш младший брат с женой.

– О! – сказала Джун. – Я еще не видела Джона. – И прибавила, глядя на Майкла честными синими глазами: – Зачем вы пришли ко мне?

Перед этим вызывающим взглядом вся дипломатия Майкла пошла насмарку.

– Откровенно говоря, – сказал он, – я хотел узнать у вас, почему Флер разошлась с вашим братом.

– Садитесь, – сказала Джун и, подперев рукой острый подбородок, посмотрела на него, переводя взгляд из стороны в сторону, как кошка. – Я рада, что вы прямо спросили. Терпеть не могу, когда говорят обиняком. Разве вы не слышали про его мать? Ведь она была первой женой Сомса.

– О! – сказал Майкл.

– Ирэн, – и Майкл почувствовал, как при звуке этого имени в Джун шевельнулось что-то глубокое и первобытное, – очень красивая. Они не ладили. Она ушла от него, а через много лет вышла за моего отца, а Сомс с ней развелся. То есть Сомс развелся с ней, а потом она вышла за моего отца. У них родился Джон. А потом, когда Джон и Флер влюбились друг в друга, Ирэн и мой отец были страшно огорчены, и Сомс тоже – по крайней мере я так полагаю.

– А потом? – спросил Майкл, когда она замолчала.

– Детям все рассказали; и тут как раз умер мой отец. Джон пожертвовал собой и увез мать в Америку, а Флер вышла замуж за вас.

Так вот оно что! Несмотря на краткость и отрывочность ее рассказа, он чувствовал, как много здесь кроется трагических переживаний. Бедные ребятки!

– Я всегда об этом жалела, – неожиданно сказала Джун. – Ирэн должна была бы пойти на это. Только… только они не были бы счастливы. Флер большая эгоистка. Вероятно, Ирэн поняла это.

Майкл попробовал возмутиться.

– Да, – сказала Джун, – вы хороший человек, я знаю, вы слишком хороши для нее.

– Неправда, – резко сказал Майкл.

– Нет, правда. Она неплохая, но очень эгоистичная.

– Не забывайте, пожалуйста…

– Сядьте! Не обижайтесь на мои слова. Я просто, знаете ли, говорю правду. Конечно, все это было очень тяжело. Сомс и мой отец были двоюродные братья. А дети были отчаянно влюблены.

И снова от ее фигурки на Майкла повеяло глубоким и первобытным чувством, и в нем самом проснулось что-то глубокое и первобытное.

– Грустно! – сказал он.

– Не знаю, – быстро подхватила Джун, – не знаю: может, все вышло к лучшему. Ведь вы счастливы?

Как под дулом револьвера, он встал навытяжку и отрапортовал:

– Я-то да, но она?

Серебристо-зеленая фигурка выпрямилась. Джун схватила его за руку и сжала ее. В этом движении была ужасающая искренность, и Майкла это тронуло. Ведь он видел ее до сих пор всего два раза!

– Как бы там ни было, Джон женат. Какая у него жена?

– Внешне прелестная, кажется – очень милая.

– Американка, – глубокомысленно изрекла Джун. – А Флер наполовину француженка. Я рада, что у вас есть сын.

Майкл в жизни не встречал человека, чьи слова, сказанные без всякого умысла, вселяли бы в него такую тревогу. Почему она рада, что у него сын? Потому что это страховка… от чего?

– Ну, – пробормотал он, – очень рад, что я наконец узнал, в чем дело.

– Напрасно вам раньше не сказали; впрочем, вы и сейчас ничего не знаете. Нельзя понять, что такое семейные распри и чувства, если сам их не пережил. Я-то понимаю, хоть и сердилась из-за этих детей. Видите ли, в давние времена я сама держала сторону Ирэн против Сомса. Я хотела, чтобы она еще в самом начале ушла от него. Ей прескверно жилось, он был такой… такой слизняк, когда дело шло о его драгоценных правах, и гордости настоящей в нем не было. Подумать только: навязываться женщине, которая вас не хочет!

– Да, – повторил Майкл, – подумать только!

– В восьмидесятых-девяностых годах люди не понимали, до чего это противно. Хорошо, хоть теперь поняли.

– Поняли? – протянул Майкл. – Ну, не знаю!

– Конечно, поняли.

Майкл не решился возражать.

– Теперь в этом отношении куда лучше, чем было, нет того глупого мещанства. Странно, что Флер вам всего этого не рассказала.

– Никогда ни словом не упомянула.

– О!

Это прозвучало удручающе, так же как и все ее более пространные реплики. Она явно думала то же, что думал он сам: Флер была задета слишком глубоко, чтобы говорить об этом. Он даже не был уверен, знает ли Флер, что до него дошла ее история с Джоном.

И вдруг почувствовав, что с него довольно удручающих реплик, он поднялся:

– Большое спасибо, что сказали мне. А теперь, простите, мне пора.

– Я зайду поговорить с Флер относительно портрета. Нельзя упускать такой случай для Харолда. Нужно же ему получать заказы.

– Разумеется! – сказал Майкл. Он надеялся, что Флер лучше его сумеет отказаться.

– Ну, до свидания!

Дойдя до двери, он оглянулся, и у него сжалось сердце: одна в этой громадной комнате, она казалась такой воздушной, такой маленькой! Серебристые волосы, напряженное личико, которому выражение восторженности, хоть и направленной не по адресу, все еще придавало молодой вид. Он что-то получил от нее, а ей ничего не оставил, и разбередил в ней какое-то давнишнее личное переживание, какое-то чувство, не менее, а может и более сильное, чем его собственное.

До чего она, верно, одинока! Он помахал ей рукой.

Флер была уже дома, когда он пришел. И Майкл вдруг сообразил, что единственное объяснение его визита к Джун Форсайт – это она и Джон!

«Нужно написать этой маленькой женщине, попросить, чтобы не рассказывала», – подумал он. Не годится, чтобы Флер узнала, что он рылся в ее прошлом.

– Хорошо покатались? – спросил он.

– Очень. Энн напоминает мне Фрэнсиса, только глаза другие.

– Да, они оба мне понравились тогда, в Маунт-Верноне. Странная была встреча, правда?

– Когда папа захворал?

Он почувствовал, что она знает, что встречу от нее скрыли. Если б можно было поговорить с ней по душам, если б она доверилась ему!

Но она сказала только:

– Скучно мне без столовой, Майкл.

XIII
В ожидании Флер

Сказать, что Сомс больше любил свой дом у реки, когда его жены там не было, значило бы слишком примитивно сформулировать далеко не простое уравнение. Он был доволен, что женат на красивой женщине и отличной хозяйке, право же, неповинной в том, что она француженка и на двадцать пять лет моложе его. Но верно и то, что он гораздо лучше видел ее хорошие стороны, когда ее с ним не было. Он знал, что, не переставая подсмеиваться над ним на свой французский лад, она все же научилась до известной степени уважать его привычки и то положение, которое сама занимала как его жена. Привязанность? Нет, привязанности к нему у нее, вероятно, не было, но она дорожила своим домом, своей партией в бридж, своим положением в округе и хлопотами по дому и саду. Она была как кошка. А с деньгами обращалась великолепно – тратила их меньше и с большим толком, чем кто бы то ни было. Кроме того, она не становилась моложе, так что он перестал серьезно опасаться, что ее дружеские отношения с кем-нибудь зайдут слишком далеко и он об этом узнает. Шесть лет назад эта история с Проспером Профоном, чуть было не кончившаяся скандалом, научила ее осмотрительности.

Ему, собственно, было совершенно незачем уезжать из Лондона за день до приезда Флер; все колесики его хозяйства были раз и навсегда смазаны и вертелись безотказно. Он завел за рекой коров и молочное хозяйство и теперь со своих пятнадцати акров получал все, кроме муки, рыбы и мяса, которое вообще потреблял умеренно. Пятнадцать акров представляли собой если не «земельную собственность», то, во всяком случае, изобилие всяких продуктов. Владение его было типичным образцом многих и многих резиденций безземельных богачей.

У Сомса был хороший вкус, у Аннет, пожалуй, того лучше, особенно в отношении еды, так что трудно было найти дом, где кормили бы вкуснее.

В этот ясный теплый день, когда цвел боярышник, листья еще только распускались и река вновь училась улыбаться по-летнему, кругом было потрясающе красиво. И Сомс прогуливался по зеленому газону и размышлял: почему это садовники вечно бродят с места на место? Все английские садовники, которых он мог припомнить, только и делали, что вот-вот собирались работать, поэтому, очевидно, так часто и нанимают садовников-шотландцев. К нему подошла собака Флер, порядком постаревшая и целыми днями теперь охотившаяся на воображаемых блох. Относительно настоящих блох Сомс был очень щепетилен, и животное мыли так часто, что кожа у него стала совсем тонкая. Это был золотисто-рыжий пойнтер такой редкой масти, что его постоянно принимали за помесь.

Прошел старший садовник с совком в руке:

– Здравствуйте, сэр!

– Здравствуйте, – ответил Сомс. – Ну, стачка кончилась!

– Да, сэр. Давно пора. Занимались бы лучше своим делом.

– Правильно. Как спаржа?

– Вот хочу вскопать третью грядку, да рабочих рук не найдешь.

Сомс вгляделся в лицо садовника, узкое, немного скошенное набок и удивленно спросил:

– Что? Это когда у нас чуть не полтора миллиона безработных?

– И что они все делают – в толк не возьму, – сказал садовник.

– По большей части ходят по улицам и играют на разных инструментах.

– Совершенно верно, сэр, у меня сестра в Лондоне, она то же говорила. Я мог бы взять мальчишку, да как ему доверишь работу?

– А почему бы вам самому не заняться?

– Да тем, верно, и кончится; только, знаете ли, сад запускать не хотелось бы. – И он смущенно повертел в руках совок.

– К чему вам эта штука? Тут сорной травы днем с огнем не сыщешь.

Садовник улыбнулся.

– Не поверите, сэр: чуть отвернулся, а она уж тут как тут.

– Завтра приезжает миссис Монт, – сказал Сомс. – Надо в комнаты цветов получше.

– Очень мало их цветет сейчас, сэр.

– У вас когда ни спросишь, всегда мало. Не поленитесь, так что-нибудь найдете.

– Слушаю, сэр, – сказал садовник и пошел прочь.

«Куда он пошел? – подумал Сомс. – В жизни не видел такого человека. Впрочем, все они одинаковы». Когда-нибудь, по-видимому, они все же работают: может, рано утром? Разве что уж очень рано. Как бы там ни было, платить им приходится немало! И, заметив, что собака наклонила голову набок, он сказал:

– Гулять?

Они вместе пошли через калитку, прочь от реки. Птицы пели на разные голоса, не умолкали кукушки.

Они дошли до поляны, где на Пасху, в исключительно ясный день, кто-то устроил пожар. Отсюда была видна река, извивавшаяся среди тополей и ветел. Картина напоминала речной пейзаж Добиньи, который Сомс видел в частном собрании одного американца, – прекрасный пейзаж, лучшее из того, что он знал в этом жанре. Он заметил, как из трубы его кухни поднимается к небу дым, и порадовался ему больше, чем радовался бы дыму из любой другой трубы. Он сильно скучал о нем в прошлом году – в эти месяцы почти беспрерывной жары, когда он колесил по всему свету с Флер, переезжая из одного чужого города в другой. Помешался этот Майкл на эмиграции! Как сторонник империи, Сомс в теории признавал ее преимущества, но на практике всякое место за пределами Англии казалось ему либо слишком глухим, либо слишком шумным. Англичанин имеет право на дым из своей собственной кухонной трубы. Вот, например, Ганг – какой несуразно громадный по сравнению с этой серебристой извилистой лентой! Ему понравилась и река Святого Лаврентия, и Гудзон, и Потомак, как он упорно продолжал его называть, но если сравнить – все они вспоминаются как беспорядочные водные пространства. И народ там беспорядочный. Иначе и быть не может в таких больших государствах.

Сомс двинулся с поляны вниз, через узкую полоску леса, где раздавался возбужденный гомон грачей. Он мало что знал о птичьих повадках: был не способен отвлечься от самого себя настолько, чтобы серьезно заняться существами, не имеющими к нему прямого отношения, но решил, что скорее всего тема их шумной сходки – еда: падает курс червяков или наблюдается инфляция, они и суетятся, как французы вокруг своего несчастного франка. Выйдя из леса, он очутился неподалеку от шлюза, у домика сторожа. И тут, среди запаха дыма, ниткой вьющегося из низкой скромной трубы, и плеска воды в заводи, и переклички дроздов и кукушек, собственнический инстинкт Сомса на время замолк. Он раскрыл складную трость, сел на нее и стал смотреть на зеленую тину, затянувшую стены пустого шлюза. Хитрая штука – шлюзы! Почему нельзя заключить в шлюзы человеческие чувства: запрудить до поры до времени, – а потом пустить, строго контролируя, по главному руслу жизни, не давая растекаться по заводям и даром пропадать на порогах? Эти несколько абстрактные размышления были прерваны собакой Флер, лизнувшей его повисшую в воздухе руку. До чего животные стали нынче похожи на людей: вечно хотят, чтобы на них обращали внимание, – не далее как сегодня он заметил, как черная кошка Аннет смотрела в гипсовое лицо неапольской Психеи и тихо мяукала – наверно, просилась на колени.

Из домика вышла дочка сторожа и стала снимать с веревки белье. Женщины в деревне только и делают, кажется, что вешают на веревки белье, а потом опять снимают! Сомс глядел на нее – ловкие руки, ловкие движения, ловко сидит на ней платье из голубого ситца, а лицо как с картины Боттичелли – сколько в Англии таких лиц! У нее, конечно, есть поклонник, а может, и два, и они гуляют в этом лесу, и сидят на сырой траве и все такое прочее и, чего доброго, воображают, что счастливы. Или она влезает на велосипед позади него и носится по дорогам с задранными до колен юбками. И зовут ее, наверное, Глэдис, или Дорис, или как-нибудь в этом роде. Она увидела его и улыбнулась. Губы у нее были полные, улыбка ее красила. Сомс приподнял шляпу.

– Хороший вечер, – сказал он.

– Да, сэр.

Очень почтительна!

– Вода еще не сошла.

– Да, сэр.

А хорошенькая девушка! Что, если б он был сторожем при шлюзе, а Флер – дочкой сторожа, вешала бы белье на веревку и говорила бы: «Да, сэр»? Что ж, а быть сторожем при шлюзе, пожалуй, еще лучшее из занятий, доступных бедным, – следить, как поднимается и спадает вода, жить в этом живописном домике и не знать никаких забот, кроме… кроме заботы о дочери! И он чуть не спросил у девушки: «Вы хорошая дочь?» Возможно ли в наше время такое – чтобы дочь думала сначала о вас, а потом о себе?

– Кукушки-то! – сказал он глубокомысленно.

– Да, сэр.

Теперь она снимала с веревки несколько откровенную принадлежность туалета, и Сомс опустил глаза, чтобы не смущать девушку, которая, впрочем, не выказывала ни малейшего смущения. Вероятно, в наше время смутить девушку вообще невозможно. И он встал и сложил трость.

– Ну, полагаю, погода продержится.

– Да, сэр.

– Всего хорошего.

– Всего хорошего, сэр.

В сопровождении собаки он двинулся к дому. Скромница, воды не замутит, но так ли она разговаривает со своим кавалером? Унизительно быть старым! В такой вечер нужно быть опять молодым и гулять в лесу с такой вот девушкой. И все, что было в нем от фавна, на мгновение навострило уши, облизнулось и с легким чувством стыда, пожав плечами, свернулось клубочком и затихло.

Сомс, которого природа не поскупилась наделить свойствами фавна, всегда отличался тем, что старательно замалчивал это обстоятельство. Как и вся его семья, кроме кузена Джорджа и дяди Суизина, он был скрытен в вопросах пола: Форсайты, как правило, не касались этих тем и не любили слушать, когда их касались другие. Заслышав зов пола, они внешне никак этого не показывали. Не пуританство, а известная присущая им щепетильность запрещала касаться этой темы; они и сами не знали, откуда она у них.

Пообедав в одиночестве, он закурил сигару и опять вышел из дому. Для мая месяца было совсем тепло, и света еще хватало, чтобы разглядеть коров на заречном лугу. Скоро они соберутся на ночлег у той вон колючей изгороди. А вот и лебеди плывут спать на остров, а за ними их серые лебедята. Благородные птицы!

Река белела; тьма словно задержалась в ветвях деревьев, перед тем как расплыться по земле и улететь в небо, где только что высохли последние капли заката. Очень тихо и чуть таинственно – сумерки! Только скворцы все верещат – противные создания; да и как требовать чувства собственного достоинства от существа с таким коротким хвостом! Пролетали ласточки, закусывая на ночь мошками и первыми мотыльками, и тополя были так неподвижны – словно перешептывались, – что Сомс поднял руку посмотреть, есть ли ветер. Ни дуновения! А потом сразу – ни реющих ласточек, ни скворцов; белесая дымка над рекой, на небе! В доме зажглись огни. Близко прогудел ночной жук. Пала роса – Сомс почувствовал ее, – пора домой! И только он повернул к дому – тьма сгладила деревья, небо, реку. И Сомс подумал: «Уж только бы без этой таинственности, когда она приедет. Не желаю, чтобы меня тревожили!» Она и малыш; могло бы быть так хорошо, если б не нависла мрачная тень этой давнишней любовной трагедии, которая корнями цеплялась за прошлое, а в будущем таила горькие плоды…

Он хорошо выспался, а на следующее утро ни за что не мог приняться, все устраивал то, что уже было устроено. Несколько раз он останавливался как вкопанный среди этого занятия, слушая, не едет ли автомобиль, и напоминал себе, что не надо тревожиться и ни о чем не надо спрашивать. Она, конечно, опять виделась вчера с этим Джоном, но спрашивать нельзя.

Сомс поднялся в картинную галерею и снял с крючка небольшую картину Ватто, которой Флер как-то при нем восхищалась. Он снес ее вниз и поставил на мольберте у нее в спальне – молодой человек в широком лиловом камзоле с кружевными брыжами играет на тамбурине перед дамой в синем, с обнаженной грудью, а рядом ягненок. Прелестная вещица! Пусть заберет ее, когда поедет в город, и повесит у себя в гостиной, рядом с картинами Фрагонара и Шардена. Он подошел к белоснежной кровати и понюхал постельное белье. Должно бы пахнуть сильнее. Эта женщина, миссис Эджер, экономка, забыла положить саше; он так и знал – что-нибудь да упустят! Он подошел к шкафчику, достал с полки четыре пакетика, перевязанных узкими лиловыми лентами, и положил в постель. Потом двинулся в ванную. Понравятся ли ей эти соли – последнее открытие Аннет? Он-то считает, что они слишком пахучие. В остальном все как будто в порядке: мыло «Роже и Галле», спуск в исправности. Ох уж эти новые приспособления – вечно портятся; что можно выдумать лучше прежней цепочки! Какие перемены в способах умываться произошли на его глазах! Он, правда, не мог помнить дней, когда ванн не было, но отлично помнил, как его отец постоянно повторял: «Меня в детстве никогда не мыли в ванне. Первую ванну я поставил сам, как только завел собственный дом, – в тысяча восемьсот сороковом году; люди смотреть приходили. Говорят, теперь доктора против ванн, – не знаю». Джемс двадцать пять лет как умер, и доктора с тех пор не раз меняли мнения. Верно одно: ванна доставляет людям удовольствие, так не все ли равно, что говорят доктора. Кит любит купаться, хотя не все дети любят. Сомс вышел из ванной, постоял, посмотрел на цветы, которые принес садовник: среди них выделялись три ранние розы. Розы были forte[36]36
  Сильная сторона; специальность (итал.).


[Закрыть] садовника, или, вернее, его слабостью – ему больше ни до чего не было дела. Это самое худшее сейчас в людях – они специализируются до того, что теряют всякое понятие относительности, хоть это, как он слышал, и самая молодая теория. Он взял розу и глубоко вдохнул ее аромат. Сколько теперь разных сортов – счет потеряешь! В его молодости их было наперечет. «Ла Франс», «Марешаль Ниль» и «Глория де Дижон», – вот, пожалуй, и все; о них теперь забыли. И Сомс даже устал от этой мысли об изменчивости цветов и изобретательности человека. Уж очень много всего на свете!

А она все не едет! У этого Ригза – он оставил ей автомобиль, а сам приехал поездом, – конечно, лопнула шина; всегда у него лопается шина, когда не надо. Следующие полчаса Сомс не находил себе места и так загляделся на что-то в картинной галерее на самом верхнем этаже дома, что не слышал, как подъехал автомобиль. Голос Флер пробудил его от дум о ней.

– А-а! – сказал он в пролет лестницы. – Ты откуда явилась? Я уже целый час тебя жду.

– Да, милый, пришлось кое-что купить по дороге. Как здесь чудесно! Кит в саду.

– А, – сказал Сомс спускаясь. – Ну, как ты вчера отдох… – Он сошел с последней ступеньки и осекся.