Текст книги "Современная комедия"

Клуб «Всякая всячина» начал свое существование в шестидесятых годах прошлого столетия. Он был основан группой блестящей молодежи, политической и светской, и в нем они готовились к приему в более почтенные, старые клубы – «Шутников», «Путников», «Смена», «Бэртон», «Страусовые перья» и другие. Но благодаря изумительному повару клуб с самых первых дней своего существования укрепился и сам стал изысканным. Впрочем, он все еще до некоторой степени оправдывал свое название, объединяя самых разнородных людей, – и в этом была его привлекательность для Майкла. От Уолтера Нэйзинга и других полуписателей и покровителей сцены, которые ездили в Венецию и рассуждали о любви в гондолах и о том, как надо ухаживать за такой-то дамой, от таких людей до свирепых усачей – отставных генералов, заседавших когда-то в полевых судах и походя расстреливавших людей за минутные слабости человеческой природы, – от Уилфрида Дезерта (который перестал теперь туда ходить) до Роберта Элдерсона, игравшего там в карты, Майкл мог встретить здесь всех и следить по ним за температурой современности. Через два дня после той ночи, когда Флер пришла к нему в спальню, он сидел в курительной комнате и предавался своим наблюдениям, как вдруг ему доложили:

– Вас желает видеть какой-то мистер Форсайт, сэр. Не тот, что состоял у нас членом до самой своей смерти, а, кажется, его двоюродный брат.

Зная, что его друзья вряд ли сейчас придутся по душе Сомсу (как и он им!), Майкл вышел и застал Сомса на автоматических весах.

– Никакой перемены, – сказал тот. – Как Флер?

– Отлично, благодарю вас, сэр.

– Я остановился на Грин-стрит. Задержался из-за одного молодого человека. Нет ли у вас в конторе свободного места для клерка – хорошего счетовода? Мне надо устроить его на работу.

– Зайдемте, сэр, – пригласил Майкл, открывая дверь в небольшую гостиную.

Сомс прошел за ним и, оглядев комнату, спросил:

– Как называется эта комната?

– Да мы ее называем «могила» – тут так славно и спокойно. Не хотите ли стакан хереса?

– Хереса! – повторил Сомс. – Вы, молодежь, кажется, воображаете, что изобрели херес? Когда я был мальчиком, никому не приходило в голову сесть обедать без стакана сухого хереса к супу и хорошего старого хереса к сладкому. Херес!

– Охотно верю вам, сэр. Вообще на свете нет ничего нового. Венеция, например, и раньше, вероятно, была в моде. И вязание, и писательские гонорары. Все идет циклами. Вашему юноше дали по шапке?

Сомс поглядел на него:

– Именно. Его фамилия Баттерфилд, ему нужна работа.

– Это страшно трудно. Нас ежедневно засыпают предложениями. Не хочу хвастать, но у нас совершенно особая работа. Приходится иметь дело с книгами.

– Он производит впечатление способного, аккуратного и вежливого человека; не знаю, чего вам еще нужно от клерка. У него хороший почерк, и, насколько мне известно, он умеет говорить правду.

– Это, конечно, существенно, – заметил Майкл. – Но умеет ли он также лгать? Я хочу сказать, что ему, может быть, удастся найти работу по распространению книг. Продавать нумерованные издания и так далее. Не можете ли вы мне еще что-нибудь рассказать о нем? Может быть, он сделал что-нибудь хорошее – конечно, старый Дэнби этого не оценит, но ему можно и не говорить.

– М-м-гм. Видите ли, он… он исполнил свой долг, вопреки своим интересам, и действительно для него это разорение. Кажется, он женат и имеет двоих детей.

– Ого! Весело, нечего сказать! А если я ему достану место, он по-прежнему будет исполнять свой долг?

– Я не шучу, – сказал Сомс, – этот молодой человек меня заботит.

– Да, – задумчиво проговорил Майкл, – в таких случаях надо первым делом переложить заботу с себя на другого. Могу я с ним повидаться?

– Я сказал ему, чтобы он зашел к вам сегодня после обеда. Я считал, что вы захотите повидать его частным образом и решить, годится ли он для вашего дела.

– Совершенно правильно, сэр. Но только вот что: не думаете ли вы, что мне следует знать, как именно он выполнил свой долг, – это, разумеется, останется между нами. Иначе я могу попасть впросак, не так ли?

Сомс посмотрел зятю в лицо и в энный раз почувствовал к нему симпатию и доверие: такой честный взгляд был у Майкла.

– Видите ли, – сказал он, подходя к двери и убедившись в ее непроницаемости, – здесь могут усмотреть клевету, так что не только ради меня, но и ради себя самого вы должны соблюдать абсолютную тайну.

Он вполголоса изложил суть дела и заключил:

– Как я и ожидал, этот молодой человек пришел ко мне опять сегодня утром. Он, разумеется, совершенно подавлен. Я хочу, чтобы он был у меня под рукой. Не располагая дальнейшими сведениями, я не могу решиться – продолжать ли это дело или бросить. К тому же… – Сомс колебался: проявлять добрые побуждения ему претило. – Я… это было жестоко по отношению к нему. Он зарабатывал триста пятьдесят фунтов в год.

– Да, скверно ему, – сказал Майкл. – А знаете, ведь Элдерсон – член этого клуба.

Сомс снова покосился на дверь: она по-прежнему выглядела непроницаемой – и сказал:

– Еще недоставало! Вы с ним знакомы?

– Я играл с ним в бридж – он здорово меня обчистил; замечательно ловкий игрок.

– Так, – сказал Сомс (сам он никогда не играл в карты). – Я, по вполне понятным причинам, не могу взять этого юношу к себе в контору. Но вам я доверяю.

Майкл потянул себя за волосы.

– Чрезвычайно тронут, сэр. Покровительство бедным – и при этом незаметная слежка. Ладно, повидаюсь с ним сегодня вечером и дам вам знать, можно ли будет что-нибудь выковырнуть для него.

Сомс ответил кивком и подумал: «Ну что за жаргон, боже правый!»

Этот разговор сослужил Майклу хорошую службу: отвлек мысли от личных переживаний. В душе он уже сочувствовал молодому Баттерфилду. Закурив сигару, он ушел в комнату для карточной игры и сел на решетку камина. Эта комната всегда ему импонировала. Совершенно квадратная, и в ней три квадратных ломберных столика, под углом к стенам, с тремя треугольниками игроков.

«Если бы только четвертый игрок сидел под столом, – подумал Майкл, – кубистический узор был бы вполне закончен. То, что выходящий сидит тут же, портит все». И вдруг с каким-то странным чувством он заметил, что Элдерсон – выходящий. Весь какой-то острый, невозмутимый, он внимательно срезал ножичком кончик сигары. Черт! До чего непонятная книга – человеческое лицо! Целые страницы заполнены какими-то личными мыслями, интересами, планами, фантазиями, страстями, надеждами и страхами. И вдруг – бац! Налетает смерть и смахивает человека, как муху со стены, и никто не узнает, как работал этот маленький скрытый механизм, для чего был создан, чему служил. Никто не скажет, хорош или плох был этот механизм. И трудно сказать. Всякие люди бывают. Вот, например, Элдерсон: что он такое – отъявленный жулик или невинный барашек в скрытом виде? «Почему-то мне кажется, что он бабник, – подумал Майкл, – а почему, собственно?» Он протянул руки назад, к огню, потирая их, как муха трет лапки, когда вылезет из патоки. Если человек не знает толком, что происходит в душе его собственной жены в его собственном доме, как он может прочесть что-нибудь по лицу чужого человека, да еще такого сложного типа – английского дельца? Если бы только жизнь была похожа на «Идиота» или «Братьев Карамазовых» и все бы во весь голос кричали о своем сокровенном «я»! Если бы в клубных карточных комнатах был хоть намек на эпилепсию! Нет – ничего. Ничего. Мир полон необычайных тайн, каждый хранит их про себя – и нет у них ни субтитров, ни крупных планов.

Вошел лакей, посмотрел на огонь, постоял минуту, невыразительный, как аист, ожидая, не прорвется ли сквозь гул голосов какой-нибудь отрывистый приказ, повернулся и вышел. Механизм! Всюду механизмы, приспособления, чтобы уйти от жизни, – и такие совершенные, что даже не остается, от чего уходить.

«Все равно как если б человек сам себе послал заказное письмо, – подумал Майкл. – А может быть, так и надо. Хорошая ли вещь – жизнь? Хочу ли я снова видеть жизнь в ее неприкрашенном виде?»

Теперь Элдерсон сидел за столиком, и Майкл отлично видел его затылок, но это ему ничего не говорило. «Нет, я плохой сыщик, – подумал он, – а ведь, наверно, что-то кроется в том, почему он не делает сзади пробора». И, соскочив с каминной решетки, он пошел домой, но за обедом поймал себя на том, что смотрит на Флер совсем не так, как считает нужным. Слежка! Но как же отказаться от попытки узнать истинные мысли и чувства человека, который знает твое сердце, словно клавиатуру, и заставляет его стонать и звенеть, как ему заблагорассудится!

– Я видела натурщицу, которую ты послал Обри, – сказала Флер, – она ничего не сказала про платья, но я сразу поняла. Какое лицо, Майкл! Где ты ее откопал?

У Майкла мелькнула мысль: «Не заставить ли ее ревновать?» – но он сразу устыдился: низменная мысль, пошлая и мелочная!

– Сама явилась ко мне, – сказал он. – Она жена нашего бывшего упаковщика, того, который стащил… м-м-м… несколько книг. Сейчас он продает воздушные шары; они страшно нуждаются.

– Понимаю. А ты знаешь, что Обри хочет писать ее обнаженной?

– Фью-ю! Нет, не знал. Я думал, что она прекрасная модель для обложки. Слушай-ка, не приостановить ли мне все это?

Флер улыбнулась:

– Так дороже платят, и это ее дело. Ведь тебя это не затрагивает, правда?

Снова эта мысль, снова он ее отогнал.

– Да, но только ее муж самый скромный и жалкий человек на свете, хоть и воришка, и мне не хотелось бы, чтоб пришлось жалеть его еще больше.

– Но ведь она ему не скажет.

Флер сказала это так естественно, так просто, что в этих словах сразу раскрылся весь ее образ мыслей. Не надо рассказывать своему мужу то, что может расстроить беднягу. По трепету ее восковых век он увидел, что и она поняла, насколько себя выдала. Поймать ли ее на слове, сказать все, что он узнал от Джун Форсайт, – выяснить все-все до конца? Но зачем, ради чего? Внесет ли это какую-либо перемену? Заставит ли ее полюбить его? Или это только больше ее взвинтит, а у него будет такое чувство, что он сдал последнюю позицию, стараясь сделать невозможное. Нет! Лучше принять принцип утаивания, который она невольно признала и утвердила, и, стиснув зубы, улыбаться. Он пробормотал:

– Пожалуй, она покажется ему слишком худой.

Глаза Флер смотрели прямо и ясно, и опять та же низменная мысль смутила его: «Не заставить ли ее…»

– Я видел ее только раз, – добавил он, – тогда она была одета.

– Я не ревную, Майкл.

«Нет, – подумал он, – если б только ты могла меня ревновать!»

Слова: «Вас спрашивает молодой человек по фамилии Баттерфилд, сэр» – показались ему поворотом ключа в тюремной камере.

В холле молодой человек «по фамилии Баттерфилд» был поглощен созерцанием Тинг-а-Линга.

«Судя по его глазам, – подумал Майкл, – в нем больше собачьего, чем в этом китайском бесенке».

– Пройдемте ко мне в кабинет, – пригласил он, – здесь холодно. Мой тесть говорил, что вы ищете работу.

– Да, сэр, – сказал молодой человек, подымаясь вслед за ним по лестнице.

– Присаживайтесь, – сказал Майкл, – берите папироску. Ну вот. Я знаю всю вашу историю. Судя по вашим усикам, вы были на войне, как и я. Признайтесь же мне, как товарищу по несчастью: это все правда?

– Святая правда, сэр. Хотел бы я, чтобы это было не так. Выиграть я тут ничего не могу, а теряю все. Лучше бы мне было придержать язык. Его слова больше значат, чем мои, вот я и очутился на улице. Это было мое первое место после войны – так что теперь рекомендаций мне не добыть.

– Кажется, у вас жена и двое детей?

– Да, и я ради своей совести пожертвовал ими. В последний раз я так поступаю, уверяю вас. Какое мне было дело до того, что общество обманывают? Моя жена совершенно права – я свалял дурака, сэр.

– Возможно, – сказал Майкл. – Вы что-нибудь смыслите в книгах?

– Да, сэр. Я умею вести конторские книги.

– Ах ты боже мой! Да у нас надо не вести книги, а избавляться от них, и как можно скорее. Ведь у нас издательство. Мы хотели взять еще одного агента. Вы умеете убеждать?

Молодой человек слабо улыбнулся:

– Не знаю, сэр.

– Ладно, я вам объясню, как это делается, – сказал Майкл, совершенно обезоруженный его взглядом. – Все дело в навыке. Но, конечно, этому надо выучиться. Вы, вероятно, не очень-то много читаете?

– Да, сэр, не слишком много.

– Ну, может, это к лучшему. Вам придется внушать этим несчастным книготорговцам, что каждая книга в вашем списке – а их будет, скажем, штук тридцать пять – необходима в его магазине, в большом количестве экземпляров. Очень хорошо, что вы только что разделались с вашей совестью, так как, откровенно говоря, большинство книг им не нужно. Боюсь, что вам негде поучиться убеждать людей, но можете все это проделать мысленно, а если сумеете прийти сюда на часок-другой, я вас натаскаю по нашим авторам и подготовлю к встрече с апостолом Петром.

– С апостолом Петром, сэр?

– Да, с тем, который с ключами. К счастью, это мистер Уинтер, а не мистер Дэнби; думаю, что смогу уговорить его принять вас на месяц, на пробу.

– Сэр, я сделаю все, что в моих силах. Моя жена понимает толк в книгах, она мне поможет. Я не могу выразить, как благодарен вам за вашу доброту. Ведь, потеряв работу, я остался, по правде сказать, совсем на мели. Я не мог ничего отложить, с двумя-то детьми. Прямо хоть в петлю полезай.

– Ну ладно. Значит, приходите завтра вечером, я вас начиню. Лицо у вас подходящее для такой работы – только бы разговаривать научиться. Ведь всего одна книга из двадцати действительно нужна, остальные – роскошь. А ваша задача – убедить их, что девятнадцать необходимы, а двадцатая – роскошь, без которой нельзя обойтись. Тут дело обстоит как с одеждой, как с пищей и всем прочим в нашем цивилизованном обществе.

– Да, сэр, я понимаю.

– Отлично. Ну, спокойной ночи и всего хорошего!

Майкл встал и протянул руку. Молодой человек пожал ее с почтительным полупоклоном. Через минуту он уже был на улице, а Майкл, стоя в холле, думал: «Жалость – чушь! Чуть было совсем не забыл, что я сыщик!»

Когда Майкл вышел из-за стола, Флер тоже встала. Прошло больше двух дней с тех пор, как она рассталась с Уилфридом, а еще не пришла в себя. Открывать устрицу-жизнь, собирать редчайшие цветы Лондона – все, что так ее развлекало, – теперь казалось скучным и бессмысленным. Те три часа, когда непосредственно за потрясением, испытанным ею на Корк-стрит, она испытала другое потрясение в своей собственной гостиной, так выбили ее из колеи, что она ни за что не могла приняться. Рана, которую разбередила встреча с Холли, почти затянулась. Мертвый лев рядом с живым ослом – довольно незначительное явление, но она никак не могла вновь обрести… что? В том-то и дело: Флер целых два дня старалась понять, чего ей не хватает. Майкл по-прежнему был как чужой, Уилфрид – потерян, Джон – заживо похоронен, и ничто под луной не ново. Единственное, что утешало ее в эти дни тоскливого разочарования, была белая обезьяна. Чем больше Флер смотрела на нее, тем более китайской она казалась. Обезьяна с какой-то иронией подчеркивала то, что, быть может, подсознательно чувствовала Флер: все ее метания, беспокойство, погоня за будущим только доказывают ее неверие ни во что, кроме прошлого. Современность изжила себя и должна обратиться к прошлому за верой. Как золотая рыбка, которую вынули из теплого залива и пустили в холодную незнакомую реку, Флер испытывала смутную тоску по родине.

Оставшись в испанской столовой наедине со своими переживаниями, она не мигая смотрела на фарфоровые фрукты. Как они блестели, такие холодные, несъедобные! Она взяла в руки апельсин: сделан совсем как живой – бедная жизнь! – и положила его обратно. Фарфор глухо звякнул, и Флер чуть вздрогнула. Обманула ли она Майкла своими поцелуями? Обманула – в чем же? В том, что она не способна на страсть?

«Но это неправда, – подумала она, – неправда. Когда-нибудь я покажу ему, на что я способна, – всем им покажу». Она посмотрела на висевшего напротив Гойю. Какая захватывающая уверенность в рисунке, какая напряженная жизнь в черных глазах этой нарумяненной красавицы. Вот эта знала бы, что ей нужно, и, наверно, добилась бы своего. Никаких компромиссов, никакой неуверенности – не бродить по жизни, раздумывая, в чем ее смысл и стоит ли вообще существовать, – нет, просто жить ради того, чтобы жить!

Флер положила руку на шею, туда, где кончалось теплое тело и начиналось платье. Разве она не такая же теплая и упругая… нет, даже в тысячу раз лучше этой утонченной злой испанской красавицы в изумительных кружевах? И, отвернувшись от картины, Флер вышла в холл. Голос Майкла и еще чей-то, чужой. Идут вниз! Она проскользнула в гостиную и взяла рукопись – стихи, о которых она обещала сказать Майклу свое мнение. Она сидела, не читая, и ждала – войдет он или нет. Она услышала, как закрылась входная дверь. Нет! Он вышел. Какое-то облегчение – и все-таки неприятно. Майкл, холодный и невеселый дома, – если так будет продолжаться, то это совсем тоска! Флер свернулась на диване и попыталась читать. Скучные стихи – вольный размер, без рифм, самосозерцательные, все насчет внутренних переживаний автора. Ни подъема, ни мелодии. Скука! Словно уже читала их десятки раз. Она совсем затихла и лежала, прислушиваясь к треску и шуршанию горящих поленьев. Если будет темно, может быть, ей удастся уснуть. Флер потушила свет и вернулась к дивану. Она как будто сама себя видела у камина: видела, какая она одинокая, какая трогательная и хорошенькая, – как будто все, чего она желала, у нее есть, и вместе с тем – ничего! Ее губы дрогнули. Она как будто даже видела со стороны капризное, детское выражение своего лица. И хуже всего, что она сама видела, как она все это видит, – какое-то тройное существо, словно запрятанное в жизненепроницаемую камеру, так что жизнь не могла ее захлестнуть. Если бы вдруг влетел какой-нибудь вихрь из нежилого холода, из пустыни Лондона, чьи цветы она срывала! Отблески камина, мягкие и трепетные, выхватывали из мрака то тот, то другой уголок китайской гостиной, как в театре во время тех таинственных, увлекательных сцен, когда под звуки тамбуринов ждешь развязки. Она протянула руку за папироской. Снова она будто со стороны увидела, как она зажигает ее, выпускает дым, увидела свои согнутые пальцы, полураскрытые губы, круглые белые руки. Да, она очень декоративна! А в сущности, не в этом ли все дело? Быть декоративной и окружать себя декорациями, быть красивой в некрасивой жизни! В «Медяках» было стихотворение о комнате, озаренной бликами огня, о капризной Коломбине у камина, об Арлекине, томящемся за окном, «словно тень розы». И внезапно, безотчетно сердце Флер сжалось. Сердце сжалось тоской, болью – страшной болью, – и, соскользнув на пол у камина, она прижалась лицом к Тинг-а-Лингу. Китайский песик поднял голову, его черные глаза заблестели в отблеске огня.

Он лизнул ее в щеку и отвернулся. Фу, пудра! Но Флер лежала как мертвая. Она видела себя, вот так, на ковре: изгиб бедра, каштановые блики на коротких кудрях, – слышала биение своего сердца. Встать, выйти, взяться за что-нибудь! Но за что – за что стоило взяться? В чем была хоть капля смысла? Она представила себе, как делает что-то, всякие невероятные вещи: ухаживает за больными женщинами, нянчит хилых ребят, говорит речи в парламенте, берет препятствия на скачках, полет турнепс в коротких шароварах – очень декоративно! И она лежала совершенно неподвижно, опутанная сетью собственного воображения: пока видит себя вот так, со стороны, не возьмется ни за что – в этом она была уверена, – потому что ни за что не стоило браться. Она лежала совсем неподвижно, и ей казалось, что не видеть себя со стороны – хуже всего на свете, но что, признавая это, она навеки сковывает и связывает себя.

Тинг-а-Линг заворчал, повернув нос к окну, как бы говоря: «Мы дома, у нас уютно, мы думаем о прошлом. Нам не нужно ничего чужого. Будьте добры удалиться, кто бы вы ни были». И снова он тихо и протяжно заворчал.

– В чем дело, Тинг?

Пес привстал, вытянув морду к окну.

– Ты хочешь погулять?

«Нет», – проворчал он.

Флер взяла его на руки и подошла к окну.

– Что ты, глупенький?

Занавески были плотно задернуты. Пышные, китайские, подбитые шелком, они не впускали ночь. Флер одной рукой сделала маленькую щелочку и отшатнулась. За окном было лицо: лоб прижат к стеклу, глаза закрыты – как будто оно уже давно было там. В темноте оно казалось лишенным черт, смутно-бледным. Флер почувствовала, как напряглось тельце Тинг-а-Линга под ее рукой, почувствовала его молчание. Сердце ее колотилось – было жутко: лицо без тела.

Внезапно лоб отодвинулся, глаза открылись, она увидела лицо Уилфрида. Видел ли он ее – видел ли, что она стоит у окна, выглядывая из темной комнаты? Дрожа всем телом, она опустила занавесь. Кивнуть? Впустить его? Выйти к нему? Махнуть ему, чтоб ушел? Сердце ее неистово билось. Сколько времени стоит он так под окном, словно призрак? Тинг-а-Линг шлепнулся на пол, она сжала руками лоб, пытаясь собраться с мыслями, и вдруг шагнула к окну и распахнула занавеси. Никого! Лицо исчезло! Ушел! Темная площадь на сквозном ветру – и ни души! Был ли он здесь, или ей померещилось? Но Тинг-а-Линг! Собакам не мерещатся призраки. Тинг вернулся к камину и опять прикорнул там.

«Я не виновата, – в страстном отчаянии думала Флер, – я не виновата! Я не хотела, чтобы он полюбил меня, я только хотела, чтобы он… он…» И она бессильно опустилась на пол перед камином. «О, Тинг! Пожалей меня!» Но китайский пес, обиженный ее небрежностью, не отзывался…