Текст книги "Мир глазами Гарпа"

– Чепуха, – вынесла свой приговор Дженни. – Примитив. Слезливо и сентиментально-слащаво. Взбитые сливки.

И оба остались этим приговором несказанно довольны.

– А знаешь, мне и комната его совсем не нравится, – сказала Дженни. – Разве такой должна быть комната настоящего писателя?

– Ну, это-то, по-моему, никакого значения не имеет, мам, – заметил Гарп.

– Не скажи. Вся забитая барахлом, темная… И атмосфера в ней какая-то чересчур нервная.

Гарп заглянул в комнату матери. На постели, на комоде под зеркалом (так что посмотреться в него было совершенно невозможно) – всюду громоздились стопки страниц ее невероятно длинного и путаного манускрипта. В общем, Гарпу показалось, что комната матери тоже не очень-то похожа на комнату настоящего писателя, но вслух он этого не сказал.

Он написал Хелен длиннющее послание, в котором обильно цитировал Марка Аврелия и мордовал несчастного Франца Грильпарцера. По мнению Гарпа, «Франц Грильпарцер умер в 1872 году, и умер навсегда, подобно дешевому местному вину, которое даже вывезти никуда нельзя из Вены, потому что по дороге оно испортится». Письмо напоминало борцовскую разминку мускулов перед состязанием, и Хелен, похоже, это поняла. Гарп даже написал письмо под копирку – настолько оно ему нравилось – и послал Хелен копию, а оригинал оставил себе. «У меня такое ощущение, – написала ему в ответ Хелен, – что я понемногу превращаюсь в библиотеку или, точнее, в папку для твоих черновиков».

Обиделась ли она? Гарп не настолько задумывался о чувствах Хелен, чтобы спрашивать ее об этом. Он просто написал в следующем письме, что «вот-вот будет готов писать». И не сомневался, что результатами Хелен теперь будет довольна. Возможно, подобная самоуверенность у кого-то другого могла вызвать и негативные чувства, но Хелен отнеслась к высказываниям Гарпа спокойно. Она упорно училась, «пожирая» предлагаемые в колледже курсы с утроенной быстротой. Некоторая самовлюбленность и эгоизм будущего писателя Гарпа ничуть не смутили ее: Хелен Холм и сама бежала к поставленной перед собой цели с весьма примечательной скоростью и очень ценила тех, кто исполнен такой же решимости. Кроме того, ей нравились письма Гарпа; она отлично его понимала, сама будучи в значительной степени эгоисткой, да и письма эти оказались на редкость хорошо и интересно написаны, о чем она не уставала ему повторять.

А между тем жившие в Вене Дженни и Гарп по-прежнему развлекались шуточками по адресу несчастного Грильпарцера. Они начали обнаруживать множество мелких признаков того, что покойный писатель жил именно в этом городе: там имелись улица Грильпарцергассе и кофейня его имени, а однажды в кондитерской они с изумлением обнаружили слоеное пирожное, названное в его честь «грильпарцерторте»! Пирожное оказалось чересчур сладким. Они выдумывали всякие дурацкие словечки вроде «грильпарцерированный»; так, предлагая матери яйца на завтрак, Гарп спрашивал, хочет ли она яйца всмятку или «грильпарцерированные». А как-то раз в зоопарке они долго наблюдали за исключительно долговязой и неуклюжей антилопой, бока которой были покрыты клочьями вылезшей шерсти и засохшими экскрементами; антилопа печально стояла в своем узком и вонючем зимнем загоне, и Гарп тут же дал ей название «гну Грильпарцера».

По поводу своих писательских успехов Дженни однажды заметила, что «занимается чистым грильпарцерством». Она имела в виду, что в тексте у нее появляются персонажи и сцены, «похожие на отвратительный надрывный звонок будильника». Она намекала на сцену в бостонском кинотеатре, когда к ней подсел тот солдат. «В кинотеатре, – писала Дженни Филдз, – ко мне приблизился какой-то солдат, явно охваченный плотским вожделением».

– Но это же просто ужасно, мам! – воскликнул Гарп, прочитав эти слова.

Использование выражений типа «охваченный плотским вожделением» Дженни и сама называла «заниматься грильпарцерством».

– Но ведь именно так и было! – возразила она на этот раз. – Типичное плотское вожделение.

– Ты лучше напиши, что его распирало от похоти, – предложил Гарп.

– Ну, опять «грильпарцерское» выражение, – сказала Дженни.

В общем-то, в жизни именно плотское вожделение и интересовало ее меньше всего. Они обсудили эту тему достаточно подробно, и Гарп признался в своем «плотском вожделении» к Куши Перси и даже выдал матери вполне пристойное описание сцены соблазнения. Но Дженни от его рассказа в восторг отнюдь не пришла.

– А как же Хелен? – спросила она. – К Хелен ты тоже испытываешь плотское вожделение?

Гарп признался, что испытывает.

– Ужас какой! – воскликнула Дженни.

Плотское вожделение как чувство было ей недоступно, она не понимала, что это такое и каким образом у Гарпа оно ассоциируется с удовольствием, и еще меньше понимала, как вожделение можно ассоциировать с любовью или привязанностью.

– «Все, относящееся к телу, подобно потоку», – неуклюже процитировал Гарп Марка Аврелия.

Мать только головой покачала. Они как раз обедали в ресторане, убранство которого отличалось обилием красных тонов, поблизости от улицы Блутгассе.

– «Кровавая улица»! – радостно перевел матери Гарп.

– Прекрати переводить мне каждое слово! – заявила вдруг Дженни. – Я совсем не желаю знать все.

Ей просто не очень понравилась обстановка в ресторане, еда была слишком дорогой, да и обслуживали их чересчур медленно. Домой они возвращались уже поздним вечером. Было холодно, и игривые огоньки Кернтнерштрассе мало их согревали.

– Давай возьмем такси, – предложила Дженни.

Но Гарп упрямо твердил, что тут совсем рядом остановка трамвая.

– Черт бы тебя побрал с твоими трамваями! – проворчала Дженни.

В общем, было ясно, что тема «плотского вожделения» окончательно испортила ей вечер.

Первый район Вены сиял рождественскими огнями; между высоченными шпилями собора Святого Стефана и массивным зданием Оперы было по меньшей мере семь кварталов сплошных магазинов, баров и гостиниц. Зимой здесь можно было найти развлечение на любой вкус.

– Мам, давай все-таки как-нибудь вечерком сходим в Оперу, – предложил Гарп.

Они прожили в Вене уже полгода, но в Опере не были ни разу: Дженни не любила слишком поздно ложиться.

– Сходи один, – ответила она и вдруг увидела впереди трех женщин, стоявших в рядок, в длинных меховых шубах; у одной из них была еще муфточка из того же меха, что и шуба, и она прижимала муфту к лицу, дыша в нее, чтобы согреть руки. Эта дама казалась вполне элегантной, хотя наряды ее соседок по панели отдавали рождественской мишурой; Дженни с восторгом уставилась на муфточку. – Вот чего мне хотелось бы! – воскликнула она, указывая на женщину. – Где я могу такую купить? – Гарп не сразу понял, чтó она имеет в виду.

Он-то прекрасно знал, что эти женщины – проститутки.

А проститутки, увидев столь странную парочку, были весьма озадачены: красивый мальчик и простоватая, но миловидная женщина, которая по возрасту годилась ему в матери. Однако Дженни, шагая по улице, с таким достоинством опиралась на руку Гарпа и в разговоре их чувствовалось такое странное напряжение и даже смущение, что проститутки тут же решили, что эта женщина никак не может быть матерью хорошенького мальчика. А когда Дженни чуть ли не пальцем указала на них, они разозлились, решив, что она тоже проститутка, перехватившая клиента на их территории, да еще совсем мальчишку, да еще явно платежеспособного.

В Вене проституция легализована и находится под весьма сложным контролем. У проституток даже есть нечто вроде профсоюза; каждой из них выдаются медицинские сертификаты и удостоверения личности, а в публичных домах регулярно устраивается врачебный осмотр. На богатые улицы первого района допускались лишь самые шикарные проститутки. Ближе к окраинам «жрицы любви» были и поскромнее, и постарее, и менее красивые. И там они, конечно же, стоили гораздо дешевле. В каждом районе цены на услуги этих женщин были фиксированными. Так что, завидев Дженни, шлюхи дружно выступили ей навстречу и преградили путь. Они быстро определили, что Дженни совершенно не тянет на проститутку из первого района и вообще, по всей видимости, работает независимо – что является нарушением закона, а может, просто тайком выползла со своей окраины, надеясь подзаработать деньжат. Ну что ж, не деньги она сейчас получит, а неприятности!

Честно говоря, принять Дженни за проститутку было довольно трудно, хотя определить ее род занятий и возраст тоже оказалось затруднительно. Она столько лет носила только медицинский халат, что совершенно не знала, как ей следует одеваться в Вене. И пожалуй, склонялась к излишествам, особенно когда куда-нибудь выходила с Гарпом, возможно вознаграждая себя за тот старый купальный халат, в котором обычно писала. Она не имела почти никакого опыта в покупке одежды, тем более что здесь, в чужом европейском городе, все вещи смотрелись как-то по-другому. Не обладая собственным вкусом, Дженни просто покупала самые дорогие наряды; в конце концов, деньги у нее были, а желания «таскаться по магазинам» не было вовсе. Как и терпения. Вот почему в своих обновках она порой выглядела точно рождественская елка, и, когда шагала рядом с Гарпом, никому в голову не приходило принять их за близких родственников. Сам Гарп почти постоянно носил форму Стиринг-скул: пиджак, галстук, удобные брюки – этакий стандартный набор из магазина готового платья, который делал Гарпа практически неразличимым в толпе любого большого города.

– Ты не мог бы спросить у этой женщины, где она купила муфточку? – пристала к сыну Дженни; и тут именно женщина с муфтой вдруг заступила ей дорогу.

– Это же шлюхи, мам! – прошептал Гарп.

Дженни так и замерла на месте. Женщина с муфтой что-то говорила ей сердитым и резким тоном, но Дженни, разумеется, не понимала ни слова и уставилась на Гарпа, надеясь, что он переведет.

– Моя мать всего лишь хотела спросить у вас, где вы купили такую хорошенькую муфточку, – медленно сказал Гарп по-немецки.

– А, так они иностранцы! – пренебрежительно сказала одна из проституток.

– Господи, это ж его мать! – ужаснулась другая.

Женщина с муфтой продолжала пристально смотреть на Дженни, а та буквально глаз не сводила с ее муфты. Гарп рассматривал проституток. Одна совсем молоденькая, волосы уложены в высокую прическу, усыпанную золотыми и серебряными звездочками; на щеке татуировка – зеленая звезда, а верхнюю губу чуточку подтягивает кверху приметный шрам, отчего казалось, что с лицом у нее что-то не так, но что именно, сразу и не скажешь. Тело у девицы, впрочем, изъянов не имело; она была высокая, гибкая, стройная, и Дженни вдруг обнаружила, что внимательно на нее смотрит.

– Спроси у нее, сколько ей лет, – попросила она Гарпа.

– Мне восемнадцать, – ответила девушка на ломаном английском. – Я хорошо знаю по-английски.

– Моему сыну столько же, – сказала ей Дженни, подталкивая Гарпа локтем.

Она так и не поняла, что они сперва приняли ее за свою товарку. Когда Гарп позднее сказал ей об этом, она пришла в ярость, но злилась только на себя. «Это всё мои платья! – кричала она. – Я совершенно не умею одеваться!» И с этого дня Дженни Филдз забросила свои наряды, вновь облачилась в белый халат сестры милосердия и ходила в нем повсюду, словно пребывала на вечном дежурстве, хотя медсестрой она больше никогда не работала и не хотела работать.

– Можно мне взглянуть на вашу муфточку? – спросила Дженни у женщины в роскошной шубе, полагая, что все эти незнакомки говорят по-английски, однако английский знала только молодая проститутка, и Гарпу пришлось выступить в роли переводчика.

Женщина весьма неохотно сняла муфточку, и из этого теплого гнездышка, где прятались ее красивые руки, унизанные сверкающими перстнями, повеяло ароматом ее духов.

У третьей из шлюх на лбу виднелась оспинка, будто отпечаток персиковой косточки. За исключением этой рябинки да еще рта, который, на вкус Гарпа, был чересчур маленьким и пухлым, точно ротик раскормленного младенца, все остальное в ней вполне соответствовало стандарту – зрелая женщина лет двадцати с небольшим. Возможно, подумал Гарп, у нее весьма пышная грудь, однако под черной меховой шубкой разглядеть ее грудь как следует не смог.

А вот женщина с муфтой, по мнению Гарпа, была просто красавицей. Нежное продолговатое, немного печальное лицо. И тело, наверное, безупречное, а движения спокойные и неторопливые. Во всяком случае, рот у нее был очень спокойный. Только по затаенной грусти в глазах и по обнаженным рукам Гарп догадался, что ей, по крайней мере, столько же лет, сколько его матери, а может и больше.

– Это подарок, – сказала она Гарпу, указывая на муфту. – Мне подарили ее вместе с шубой. – Мех был очень светлый, серебристый, удивительно мягкий и приятный на ощупь.

– Да уж, вещь настоящая! – заметила молодая шлюха, говорившая по-английски. Она явно восхищалась старшей подругой.

– Да вы почти в любом магазине можете купить что-нибудь подобное, ну, может, не такое дорогое, – посоветовала Гарпу женщина с оспиной на лбу. И она указала в сторону Кернтнерштрассе. – Сходите, например, к Штефлю.

Она говорила на каком-то забавном наречии, которое Гарп понимал с трудом. Дженни даже головы в ее сторону не повернула, а Гарп благодарно кивнул и снова уставился на обнаженные запястья старшей из проституток, на ее тонкие пальцы, унизанные кольцами.

– У меня руки замерзли, – тихонько заметила она Гарпу, и он взял у Дженни муфту и вернул ей.

Но Дженни и не думала уходить.

– Давай поговорим с ней! – не унималась она. – Я хочу расспросить ее о плотском вожделении.

– О чем? – Гарп обомлел. – Мам, да ты что? Господи!

– О том, что мы недавно с тобой обсуждали, – спокойно пояснила Дженни. – Я хочу спросить, что она думает о плотском вожделении.

Проститутки постарше вопросительно посмотрели на ту, что знала английский язык, однако ее английский был не настолько хорош, чтобы сразу понять, о чем говорят эти иностранцы.

– Холодно, мама, – жалобным тоном сказал Гарп. – И поздно уже. Пойдем домой, а?

– Скажи ей, что мы хотели бы пойти в какое-нибудь приличное и теплое место, чтобы просто посидеть и поговорить, – настаивала Дженни. – Она ведь позволит нам заплатить за нее, верно?

– Ну да, наверное, – простонал Гарп. – Но, мам, она ведь абсолютно ничего не знает о плотском вожделении. Они же обычно почти ничего не чувствуют.

– Я хочу узнать о том плотском вожделении, которое испытывают мужчины, – строго сказала ему Дженни. – О твоем, например. Уж о мужском-то вожделении она должна кое-что знать, я полагаю.

– Мама, ради бога! – взмолился Гарп.

– Was macht’s? В чем дело? – спросила Гарпа молоденькая проститутка. – Она что, хочет купить муфту?

– Нет, нет, – поспешно ответил Гарп. – Она хочет купить одну из вас!

Старшая из проституток просто остолбенела, а та, что с оспиной на лбу, рассмеялась.

– Вы не поняли, мама хочет всего лишь поговорить с одной из вас! – пояснил Гарп.

– Холодно очень, – сообщила молоденькая шлюха, подозрительно на него глядя.

– Но ведь поговорить можно в любом месте, в тепле, где вы сами захотите, – заторопился он.

– Спроси вон у той, сколько она берет, – сказала Дженни, указывая на женщину с муфтой.

– Wie viel kostet? – пробормотал Гарп.

– Пятьсот шиллингов, – сказала молоденькая шлюха.

Гарпу пришлось объяснять Дженни, что это примерно двадцать долларов. Даже прожив в Австрии больше года, Дженни так и не выучила немецкие числительные и не различала денежные знаки.

– Двадцать долларов за то, чтобы всего лишь поговорить? – спросила Дженни.

– Нет-нет, мама, – сказал Гарп. – За обычные услуги.

Дженни задумалась: не слишком ли много – за обычные услуги? Но этого она не знала.

– Скажи, что мы дадим ей десять, – предложила Дженни.

Но на лице молодой шлюхи отразилось сомнение, да и на лице старшей тоже, словно разговор мог быть для нее куда труднее, чем «обычная» работа. Сомневалась она не только из-за цены; она не доверяла Гарпу и Дженни. И спросила свою молодую подругу, говорившую по-английски, англичане это или американцы. Американцы, сказала та, и старшая вздохнула с некоторым облегчением.

– Видите ли, англичане часто бывают извращенцами, – сказала она Гарпу по-немецки. – А американцы обычно нормальные люди.

– Вы поймите, мы просто хотим с вами поговорить, – повторил Гарп, с ужасом понимая, что проститутка явно воображает себе некую оргию, в которой будут участвовать и мать с сыном.

– Хорошо. Двести пятьдесят шиллингов, – наконец согласилась она. – И вы угостите меня кофе.

Она провела их в то местечко, куда обычно заходят погреться проститутки, – в крошечный бар с миниатюрными столиками; все время звонил телефон, но лишь несколько мужчин с мрачным видом из-за вешалки рассматривали женщин и уходили прочь. По негласному правилу к женщинам нельзя было подойти, пока они сидят в этом баре; он служил проституткам чем-то вроде запасного аэродрома, потайного убежища.

– Спроси, сколько ей лет, – велела Дженни Гарпу, но, когда он спросил, женщина мягко опустила ресницы и покачала головой. – Ладно, – сказала Дженни. – Тогда спроси ее, почему, как ей кажется, она нравится мужчинам?

У Гарпа от удивления округлились глаза.

– Но тебе-то ведь она нравится, верно? – спросила его Дженни; Гарп честно признался, что нравится. – Ну и чего тебе от нее надо? Чего ты от нее хочешь получить больше всего? Я не имею в виду ее гениталии; я хотела бы знать, есть ли в ней что-нибудь еще, что привлекает тебя? Что-нибудь такое, что можно было бы о ней вообразить, некая аура, может быть?

– Слушай, мам, может, ты лучше просто заплатишь мне двести пятьдесят шиллингов и перестанешь задавать ей дурацкие вопросы? – устало предложил Дженни Гарп.

– Не будь идиотом, – сказала Дженни. – Я хочу знать, не унижает ли ее чувство, что ее просто хотят, и необходимость потом отдаваться; или, может, она думает, что этим она унижает только мужчин?

Гарп с огромным трудом попытался все это перевести. Женщина с муфтой, как ни странно, задумалась над этим вопросом; лицо ее было очень серьезным. Может, она меня просто не поняла? – думал Гарп.

– Я не знаю, – наконец коротко ответила она.

– Хорошо. У меня есть и другие вопросы, – сказала Дженни.

Этот кошмар продолжался примерно час. Затем женщина сказала, что ей пора. Дженни не была ни удовлетворена, ни разочарована этим ночным интервью, хотя ей явно недоставало конкретных результатов; она казалась прямо-таки ненасытно любопытной. А Гарп понял, что никого в жизни не хотел так сильно, как эту женщину с муфтой.

– Хочешь ее? – спросила у него Дженни настолько внезапно, что он не смог солгать. – Неужели после всего этого, после всех этих вопросов ты действительно хочешь еще и заняться с ней сексом?

– Конечно, мам, – с несчастным видом признался Гарп.

Вряд ли Дженни понимала теперь, что такое «плотское вожделение», лучше, чем до обеда, потому что выглядела она крайне озадаченной.

– Ну хорошо, – сказала она наконец и вручила ему двести пятьдесят шиллингов, а потом еще пятьсот, сказав лишь: – Делай что хочешь. Вернее, что должен. Но, пожалуйста, сперва отвези меня домой.

Проститутка внимательно следила за передачей денег, глаз у нее был наметанный. Получив точную сумму, она коснулась руки Гарпа холодными, как и ее кольца, пальцами и сказала:

– Послушай, это нормально, что твоя мать хочет купить меня для тебя. Но пойти она с нами не сможет. Этого я ей никогда не позволю. Ни за что на свете! Я все-таки католичка, хочешь верь, хочешь нет, но это так. А если тебе хочется какой-нибудь особенной забавы, то лучше попроси Тину.

Гарп поинтересовался, кто такая Тина, и содрогнулся при мысли, что уж для Тины-то ничто на свете не может показаться слишком забавным.

– Я сейчас отвезу мать домой, – сказал Гарп женщине с муфтой, – но назад к тебе сегодня уже не вернусь.

Она улыбнулась ему, и он почувствовал, что его распирает от желания, от пресловутого «плотского вожделения» – вот-вот лопнут штаны и из карманов посыплются никому не нужные шиллинги. Зубы у женщины были просто идеальные, и только на одном, на верхнем резце, красовалась золотая коронка.

В такси (Гарп все-таки согласился поехать домой в такси!) он изложил матери венскую систему проституции. Дженни ничуть не удивилась, что проституция здесь узаконена; ее удивило, что во многих странах проституция находится вне закона.

– Разве она не должна быть законной? – вопрошала она. – Разве не может женщина использовать собственное тело так, как хочет? А если кто-то желает ей заплатить, то это просто нормальная маленькая сделка. Разве двадцать долларов так уж много?

– Нет, цена вполне приемлемая, – сказал Гарп со знанием дела. – По-моему, даже довольно низкая для таких хорошеньких женщин.

Дженни влепила ему пощечину:

– Что-то больно много ты обо всем этом знаешь!

Однако она тут же извинилась и сказала, что ей очень стыдно; ведь она никогда прежде его не била, а сейчас ну просто совершенно не в силах понять, что это за гребаное плотское вожделение такое!

Дома, на Швиндгассе, Гарп твердо решил никуда больше не ездить; он уже спал, а Дженни все мерила шагами свою заваленную машинописными страницами комнату и никак не могла сформулировать мысль, что так и просилась наружу, так и кипела в ее мозгу.

А Гарпу снились другие проститутки. В Вене он уже имел дело с двумя или тремя, но никогда еще не платил им по первому разряду. На следующий день после раннего ужина он оставил мать за работой и отправился к той женщине с норковой муфточкой.

Ее «рабочее» имя было Шарлотта. Она не удивилась, увидев его. Она не первый день жила на свете и сразу чуяла, когда клиент клюнул, хотя так и не сказала Гарпу, сколько ей лет. Шарлотта явно тщательнейшим образом ухаживала за собой, и лишь когда она была совершенно голой, ее истинный возраст выдавали не только чересчур выпуклые, но местами и узловатые вены на тонких и длинных запястьях. На животе и грудях виднелись тонкие белые следы растяжек – следы беременности, – но она сказала Гарпу, что ребенок ее давно умер. Она не возражала, когда он касался шрама от кесарева сечения у нее на животе.

После того как Гарп четыре раза встречался с Шарлоттой по фиксированной цене первого района, он как-то случайно налетел на нее на рынке Нашмаркт утром в субботу. Она покупала фрукты. Видимо, она еще не успела вымыть голову и повязала ее платочком; из-под платочка торчала челка и две косички, как у молоденькой девчонки. Челка прикрывала бледноватый при дневном свете лоб. И ни следа косметики; на Шарлотте были американские джинсы, теннисные туфли и длинный толстый свитер с высоким воротом. Гарп, пожалуй, и не узнал бы ее, если бы не руки, которыми она выбирала фрукты: все ее кольца оставались на ней.

Сперва она даже не ответила, когда он поздоровался и заговорил с ней, однако, как только улеглось первое раздражение от встречи с клиентом в нерабочее время, смягчилась. Гарп и раньше рассказывал ей, что всегда сам ходит за покупками и готовит еду для себя и для матери, и она находила это очень милым. Гарп вообще долгое время не задумывался над тем, что ему примерно столько же лет, сколько было бы сыну Шарлотты, останься он жив. Шарлотта как-то по-другому, чем всем остальным, интересовалась его жизнью вдвоем с матерью.

– Как у твоей матери продвигается работа? – обычно спрашивала она.

– Тарахтит на машинке без передыху! – отвечал Гарп. – По-моему, до сих пор так и не разрешила проблему «плотского вожделения».

Но Шарлотта не очень-то позволяла Гарпу подшучивать над матерью.

И Гарп тоже не чувствовал себя с нею уверенно; например, он никогда не рассказывал ей, что тоже пробует писать. Знал, что она сочтет его слишком молодым для этого. Да и сам порой так считал. Тем более что рассказ был по-прежнему не готов и рассказывать-то было особенно не о чем. Хотя кое-что он сделал – придумал рассказу новое название: «Пансион „Грильпарцер“», и это название ему действительно очень нравилось и помогало собираться с мыслями. Теперь он уже представлял себе место, где должно было случиться почти все самое важное. И можно было сосредоточенно думать о героях рассказа – о семье инспектора ресторанов и гостиниц, об обитателях маленького и очень унылого пансиона (этот пансион непременно должен быть маленьким и унылым, находиться в Вене и носить имя Франца Грильпарцера). А обитателями пансиона должны были стать цирковые артисты – нечто вроде маленькой труппы средней руки, – которым больше негде жить.

В системе инспекторских категорий здешний мирок определенно угодил в категорию С. Размышляя об этом, Гарп – медленно, с трудом – все же заставил себя начать и продвигаться в нужном направлении. Он чувствовал, что направление выбрано правильно, но ощущение это оказалось слишком новым, чтобы он сразу решился начать писать или хотя бы записывать разрозненные мысли. Он понимал, что чем чаще шлет письма Хелен, тем меньше пишет в другом, гораздо более важном смысле. Обсуждать проблемы своего творчества с матерью он не мог: по части воображения она не была сильна. А обсуждать эти дела с Шарлоттой и вовсе глупо.

Теперь Гарп часто встречался с нею по субботам на Нашмаркте. Сделав покупки, они иногда завтракали вместе в сербском ресторанчике рядом с городским парком. В таких случаях Шарлотта всегда платила за себя сама. Во время одного из таких завтраков Гарп признался ей, что ему сложно платить ей по таксе первого района, скрывая от матери, куда он тратит так много денег. Шарлотта рассердилась, потому что он опять заговорил о «делах» в «нерабочее» время. Но Гарп знал, что она рассердилась бы куда сильнее, скажи он, что ходит к ней так редко потому, что цены у проституток шестого района, с перекрестка улиц Карл-Швайгхофергассе и Мариахильфер, куда он иногда наведывался, настолько ниже, что ему ничего не стоит скрыть такие траты от матери.

Шарлотта была весьма невысокого мнения о проститутках, которые работали за пределами первого района. Как-то она даже сказала Гарпу, что сразу уйдет на пенсию, как только почувствует, что клиентура первого района от нее ускользает. Во всяком случае, в других районах она работать не собиралась ни за что. Шарлотте удалось скопить довольно крупную сумму денег, так что, завершив свою нынешнюю «карьеру», она собиралась переехать в Мюнхен (где никто не знает, что она шлюха) и выйти замуж за молодого врача, который бы заботился о ней во всех отношениях, пока она не умрет. Ей не нужно было объяснять Гарпу, что она всегда привлекала молодых мужчин, но признание, что она хотела бы выйти замуж именно за врача, оказалось для него неожиданно неприятным. Впоследствии он часто населял свои романы и рассказы различными непривлекательными персонажами медицинской профессии, хотя ему даже в голову не приходило, сколь сильно на него повлияли откровения Шарлотты. Правда, в «Пансионе „Грильпарцер“» никакого врача нет. В самом начале там есть кое-какие рассуждения о смерти, и эта тема в итоге становится главной в рассказе. Но сперва у Гарпа был только сон о смерти, и он отдал этот сон самому старому персонажу в рассказе – бабушке. Гарп догадывался, что именно бабушке и суждено умереть первой.

ПАНСИОН «ГРИЛЬПАРЦЕР»

Мой отец работал в Австрийском туристическом бюро. Идея устроить семейное путешествие, когда отец отправится тайно инспектировать разные гостиницы, пансионы и рестораны, принадлежала моей матери. Мать и мы с братом должны были повсюду сопровождать отца и сообщать ему о любых недостатках – проявлениях грубости, плохо убранных помещениях, невкусной еде. Он велел нам создавать персоналу инспектируемых заведений всевозможные трудности: например, никогда не заказывать в точности то, что указано в меню, всячески подражая иностранцам с их причудами и странными просьбами, сообщать точное время, когда мы хотели бы принять ванну, без конца требовать принести в номер аспирин или спрашивать, как добраться до зоопарка. Нам было велено вести себя в высшей степени благовоспитанно, но капризно; а когда визит в тот или иной отель либо ресторан заканчивался, мы скрупулезно отчитывались перед отцом, уже сидя в машине.

К примеру, мать говорила: парикмахерская по утрам вечно закрыта, однако администратор дает вполне приличные рекомендации насчет ближайших парикмахерских. Мне кажется, говорила мать, это нормально, если, конечно, они не заявляют, что в гостинице есть собственные мастера.

– Видишь ли, они как раз и заявляют, что мастера у них есть, – отвечал отец и что-то записывал в огромную тетрадь.

Я всегда играл роль шофера. И сообщал отцу, что, хотя машина стояла на гостиничной стоянке, а не на улице, с тех пор как мы вручили ключи от нее швейцару, на счетчике появилось лишних четырнадцать километров.

– А вот об этом следует доложить непосредственно управляющему гостиницей, – сурово говорил отец.

– В туалете мокро и вода все время течет, – добавлял я.

– Я даже дверь туда открыть не мог, – подхватывал мой братишка Робо.

– У тебя, Робо, вечно неприятности с дверями, – говорила мать.

– Но это же, наверное, категория С? – снисходительно говорил я.

– Боюсь, что нет, – отвечал отец. – В списке гостиница проходит по категории В.

На некоторое время воцарялось скорбное молчание; самый суровый приговор заключался в понижении классности гостиницы или пансиона. И мы к этому относились с полной серьезностью.

– Я думаю, стоит написать управляющему, – предлагала мать. – Письмо не слишком приятное, но и без излишних грубостей. Простая констатация фактов, и все.

– Мне он, пожалуй, даже понравился, – говорил отец.

Он всегда считал необходимым встретиться с управляющим гостиницей и основным персоналом.

– Не забудь, они ездили по своим делишкам на нашей машине! – вставлял я. – Это же просто безобразие!

– И яйца были тухлые, – заявлял Робо; но ему еще не было десяти, так что его суждения особо в расчет не принимались.

Мы стали еще более жесткими оценщиками, когда умер мой дед и нам в наследство досталась бабушка, мамина мать, которая с тех пор всегда сопровождала нас в путешествиях. Бабушка Йоханна, еще не утратившая своей царственной осанки, привыкла к путешествиям категории А, но мой отец чаще всего инспектировал как раз заведения класса В или С. Именно такие недорогие гостиницы и пансионы и предпочитали туристы. С ресторанами было, правда, получше: люди, которые не могли себе позволить останавливаться в дорогих гостиницах, все-таки старались есть в местах достойных.

– Я не допущу, чтобы на мне пробовали сомнительную пищу, – заявила как-то раз Йоханна и повернулась к нам с братом. – Я понимаю, вы в восторге от этих поездок, для вас это просто продолжение веселых каникул, но мне слишком дорого обходится беспокойство, которое я испытываю при мысли о том, где придется провести следующую ночь. Американцы, возможно, находят очень милым и забавным, что в наших гостиницах до сих пор есть номера без ванной и туалета, но меня, старуху, отнюдь не приводит в восторг прогулка по коридору в поисках места, где можно умыться и опорожнить кишечник. Да что там беспокойство! Вполне возможны ведь и реальные инфекции – и не только в недоброкачественной пище. Если постель вызывает у меня сомнения, клянусь, я в нее не лягу! А юные души так впечатлительны! Вы, родители, должны серьезно подумать о том, какое влияние оказывает на них гостиничная публика. – Отец и мать согласно кивали, но молчали, и бабушка набрасывалась на меня: – А ты что, не можешь ехать помедленней? Умерь-ка свой пыл, любитель острых ощущений! – (Я сбавлял скорость.) – Ах, Вена!.. – мечтательно продолжала бабушка Йоханна. – В Вене я всегда останавливалась в «Амбассадоре»…

– Йоханна, дорогая, но «Амбассадор» инспекторы тайком не посещают, – сказал отец.

– Еще бы! – презрительно фыркнула Йоханна. – Но мне думается, даже и обыкновенная гостиница класса А нам не светит?

– Да, чаще всего мы останавливаемся в туристских гостиницах класса B, – признался отец.

– Но мне показалось, в твоем списке была указана одна гостиница категории А?

– Нет, – сказал отец. – Там одна гостиница категории C.

– Это хорошо! – вмешался Робо. – В таких гостиницах весело, там драки бывают!

– Вот-вот, я так и думала, – поджала губы Йоханна.

– Это не гостиница, а пансион. Очень маленький. – Отец говорил таким тоном, словно размер пансиона мог служить оправданием.

– И его хозяева, разумеется, претендуют на категорию B? – спросила мать.

– Но на них поступило несколько жалоб, – подхватил я.

– Я в этом не сомневаюсь, – мрачно буркнула Йоханна.

– И еще там были животные… – снова высунулся было я, но мать остановила меня взглядом.

– Животные? – Йоханна застыла от ужаса.

– Ну да, животные, – подтвердил я.

– Подозрение на то, что там могли быть животные, – поправила меня мать.

– Да-да, именно так, – сказал и отец.

– Прекрасно! – Бабушка просто взбеленилась. – Животные в гостинице! Это что значит, а? Клочья шерсти на коврах? Отвратительные экскременты по углам? Разве вам неизвестно, что у меня тут же начинается приступ астмы, стоит мне заглянуть в комнату, где была кошка?

– Та жалоба касалась вовсе не кошек… – начал было я, но мать сильно ударила меня локтем в бок.

– Значит, собак? Бешеных псов, которые способны укусить человека, когда он идет в ванную!

– Нет, – попытался я загладить свою вину. – И не собак.

– Это были медведи! – радостно завопил Робо.

– Ну, насчет медведей, Робо, ты преувеличиваешь, – сказала мама. – Да и вообще мы ничего наверняка не знаем.

– Нет, это совершенно несерьезно! Разве можно жить в таком месте? – воскликнула Йоханна.

– Ну конечно же нет! Мальчишки просто всякую ерунду болтают, – попытался успокоить ее отец. – Откуда в пансионе могут быть медведи?

– Нет, я помню, там было одно письмо, в котором говорилось про медведей, – запротестовал я. – Туристическое бюро еще решило, что это жалоба какого-то сумасшедшего. А потом пришло второе письмо, и в нем подтверждалось, что в пансионе есть медведь…

Отец в зеркальце заднего вида хмуро посмотрел на меня, но я решил, что раз уж мы взялись за подобное расследование, то разумнее держать бабушку в курсе.

– А может, это и не настоящий медведь? – с явным разочарованием протянул Робо.

– А кто же? Человек в медвежьей шкуре? Оборотень? – вскричала Йоханна. – Или какой-то извращенец? Человек, переодетый чудовищем, или чудовище в человечьем обличье снует поблизости, а я знать не знаю, что ему надо! Нет, я бы хотела в первую очередь посетить именно этот пансион! Пусть это будет первое и последнее наше испытание категорией C и пусть оно как можно скорее останется позади!

– Но на сегодня у нас даже номера там не заказаны, – возразила мама.

– Зато мы можем предоставить им возможность, что называется, расстараться, – сказал отец. Он никогда не говорил своим жертвам, что работает в Австрийском туристическом бюро. Но все же считал, что заказать номера заранее – наиболее приличный способ дать обслуживающему персоналу шанс получше подготовиться к приему постояльцев.

– Я уверена, что совершенно незачем заранее бронировать номера в таком месте, где люди переодеваются в шкуры диких зверей! – твердо заявила Йоханна. – И я совершенно не сомневаюсь, что там всегда есть свободные номера. Потому что человек вполне способен умереть прямо в своей постели от испуга, если ночью к нему в номер заявится какой-то безумец в вонючей медвежьей шкуре.

– А может, и настоящий медведь! – с надеждой подхватил Робо, чувствуя, что настоящий медведь в теперешней ситуации был бы для бабушки, пожалуй, даже предпочтительнее. По-моему, сам Робо настоящего медведя абсолютно не боялся.

Я как можно незаметнее подогнал машину к темному перекрестку Планкен– и Зайлергассе. Перед нами был темный маленький домишко – пансион категории С, претендовавший на категорию В.

– Парковаться негде, – сообщил я отцу, который уже заносил этот недостаток в свой кондуит.

Я с трудом припарковался у тротуара кому-то в хвост, и мы продолжали сидеть в машине и смотреть на пансион «Грильпарцер»; в нем было всего четыре невысоких этажа, и он был зажат между булочной-кондитерской и табачной лавкой.

– Видите? – сказал отец. – Никаких медведей.

– Никаких таких людей, я надеюсь, – заметила бабушка.

– А может, они ночью приходят? – осторожно предположил Робо, поглядывая по сторонам.

Потом мы все-таки вылезли из машины, вошли в пансион, и там нас встретил менеджер, некий господин Теобальд, увидев которого Йоханна мгновенно насторожилась.

– О, целых три поколения путешествуют вместе! – восторженно вскричал господин Теобальд. – Совсем как в добрые старые времена! – Это он прибавил специально для бабушки. – Когда еще не было такого количества разводов, а молодые супружеские пары не требовали себе отдельных спален. Должен сказать, у нас настоящий семейный пансион. Жаль только, вы не заказали номера заранее, чтобы я мог разместить вас поудобнее и поближе друг к другу.

– Мы не привыкли спать в одной комнате, знаете ли! – отрезала бабушка.

– О, я совсем не это имел в виду! – поспешил успокоить ее Теобальд. – Я всего лишь хотел сказать, что ваши номера будут расположены не так близко друг к другу, как вам, возможно, хотелось бы.

Это явно встревожило бабушку.

– И как далеко они будут друг от друга? – спросила она.

– Видите ли, у меня всего два свободных номера, – сказал он. – И только один из них достаточно велик, чтобы в нем могли поместиться эти два мальчика и их родители.

– А где же будет моя комната? – холодно спросила Йоханна.

– Прямо напротив ватерклозета! – сообщил ей Теобальд, словно это был явный плюс.

Но когда нас повели в номера – бабушка при этом настороженно держалась рядом с отцом в самом конце процессии, – я услышал, как она сердито пробормотала:

– Не так я представляла себе заслуженный отдых на старости лет! Общая уборная прямо напротив моей двери! И слышно, как каждый туда входит и выходит!

– Ни одна из наших комнат не похожа на другую! – вещал между тем господин Теобальд. – Вся мебель старинная, фамильная…

В это мы вполне могли поверить: большая комната, которую нам с Робо предстояло разделить с родителями, больше смахивала на музей, битком набитый всякими безделушками. Там было несколько старинных платяных шкафов, украшенных разностильными ручками, раковина отделана бронзой, а изголовья кроватей – резьбой. Я видел, как отец прикидывает в уме все минусы и плюсы, чтобы занести их в свою заветную тетрадь. Йоханна, похоже, заметила это и сказала ему:

– Это ты можешь сделать и попозже. Пусть мне сперва покажут, где я буду спать!

Всей семьей мы послушно последовали за Теобальдом и бабушкой по длинному извилистому коридору, причем отец явно подсчитывал, сколько шагов ему потребуется пройти до уборной. Ковер в коридоре был тонкий, невнятного серого цвета. На стенах висели старые фотографии участников соревнований по конькобежному спорту – коньки у всех были какие-то странные: их лезвия загибались вверх, точно мыски башмаков средневековых шутов или полозья старинных саней.

Робо, убежавший далеко вперед, оповестил нас, что уборная обнаружена.

Комната бабушки действительно оказалась напротив – битком набитая фарфором и полированным деревом и пропахшая плесенью. Шторы на окнах были влажные, а посредине кровати виднелось странное возвышение – так у собак порой поднимается шерсть на загривке и вдоль хребта; возвышение это вызывало слегка тревожное чувство: казалось, кто-то очень худой лежит, вытянувшись, точнехонько в самом центре кровати.

Бабушка не сказала ни слова, и только когда Теобальд выкатился из комнаты с таким видом, словно его сперва ранили в самое сердце, а потом сообщили, что жить он все-таки будет, бабушка спросила отца:

– На каком таком основании этот пансион надеется получить категорию В?

– Вряд ли он ее получит; это совершенно определенно категория С, – ответил отец.

– В категории С родился и в ней же умрет, – вставил я.

– Что до меня, то я бы сказала, что это категория Е или даже F, – сурово заявила Йоханна.

Мы снова вышли в коридор. В маленькой полутемной гостиной, где мы рассчитывали выпить чаю, какой-то человек без галстука пел венгерскую песню.

– Это вовсе не значит, что он венгр, – сказал бабушке отец, но она скептически заметила:

– Даже если и так, то его странное поведение не делает ему чести.

От чая и кофе бабушка отказалась. Робо съел маленькое пирожное, по его словам очень вкусное. Мы с матерью выкурили сигарету; она как раз пыталась бросить курить, а я – начать. Поэтому сигарету мы разделили пополам и дали друг другу слово никогда не выкуривать целую сигарету в одиночку.

– Это один из наших лучших постояльцев, – шепнул отцу господин Теобальд, указывая на певца. – Он знает песни всех стран мира.

– Венгерские-то, по крайней мере, он точно знает, – заметила бабушка, но все же улыбнулась.

Потом к нам подошел какой-то маленький человечек, чисто выбритый, однако с той вечной тенью цвета вороненой стали на худом лице, какая бывает у очень темноволосых людей. Он был в чистой белой рубашке (хотя и немного пожелтевшей от старости и бесконечных стирок), в брюках от вечернего костюма и в совершенно не подходившем к этим брюкам пиджаке. Он что-то сказал бабушке, но она не поняла и переспросила:

– Простите, как вы сказали?

– Я сказал, что могу рассказывать сны, – повторил человечек.

– Рассказывать сны? То есть пересказываете те сны, которые видели? – уточнила бабушка.

– Да, я вижу сны и умею их рассказывать, – загадочно подтвердил он.

Певец тут же умолк, прислушался к разговору и пояснил:

– Он вам мигом расскажет любой сон любого человека, какой вы только пожелаете узнать.

– Я совершенно уверена, что не желаю ничего слушать про какие-то чужие сны, – отрезала бабушка. И с отвращением посмотрела на клок черных волос, выглядывающий из расстегнутого ворота певца. На рассказчика снов она вообще смотреть не стала.

– Насколько я вижу, вы настоящая дама, – сказал ей рассказчик снов. – И не станете откликаться на любой сон, который возьмет да и приснится, верно?

– Разумеется, нет! – ответствовала бабушка и наповал сразила моего отца одним из своих знаменитых взглядов «как-ты-мог-допустить-чтобы-такое-случилось-со-мной!».

– Но я знаю один сон, который вы бы никогда не оставили без внимания, – сказал рассказчик снов и закрыл глаза.

Певец незаметным движением придвинул ему стул, и вдруг оказалось, что рассказчик сидит совсем рядом с нами. Робо, хотя давно уже вышел из младенческого возраста, забрался к отцу на колени.

– В высоком замке, – начал рассказчик снов, – рядом со своим мужем лежала в постели женщина. Она проснулась внезапно среди ночи и никак не могла понять, что же ее разбудило, однако чувствовала себя настолько свежей и бодрой, словно давно уже наступило утро. Ей было отчего-то понятно, хотя она на него даже не посмотрела, что муж ее тоже не спит и тоже проснулся совершенно внезапно…

– Надеюсь, это годится для детских ушей? Ха-ха-ха! – рассмеялся господин Теобальд, но никто на него даже не взглянул.

Бабушка, сложив руки на коленях, внимательно смотрела на певца и на рассказчика; она сидела очень прямо, плотно сдвинув колени и спрятав каблуки туфель под стул. Мать держала отца за руку. Я сидел рядом с рассказчиком снов, от пиджака которого несло зверинцем. Он помолчал и продолжил:

– Итак, женщина и ее муж лежали без сна и прислушивались к звукам во дворе и в замке, который арендовали совсем недавно и знали не очень хорошо. Они еще не привыкли на ночь запирать входные двери. Мимо замка часто гуляли деревенские жители, а деревенским детишкам разрешалось висеть и качаться на старинных воротах. Но что же все-таки разбудило супругов?

– Медведи? – спросил Робо, но отец приложил палец к его губам.

– Нет, они услышали топот лошадиных копыт, – сказал рассказчик снов.

Йоханна, которая сидела на своем жестком стуле, вздрогнула, закрыла глаза и склонила голову на грудь.

– Да, они услышали храпение и топот лошадей, не желавших стоять на месте, – продолжал рассказчик снов. – Муж той женщины коснулся ее руки и удивленно спросил: «Там, кажется, лошади?» Женщина встала с постели и подошла к окну, выходившему во двор замка. Она могла бы поклясться, что увидела во дворе целый отряд конных воинов! И каких! Все в рыцарских доспехах; забрала шлемов опущены, так что наверху их тихие голоса были едва слышны, точно голоса далекой слабой радиостанции. Доспехи поскрипывали и позванивали, стоило лошадям шевельнуться.

Во дворе замка был высохший бассейн, посреди которого когда-то бил фонтан, но теперь женщина с удивлением увидела, что фонтан снова бьет и бассейн полон воды; вода переливалась через его потрескавшиеся, обломанные края, и лошади с наслаждением пили. Рыцари выглядели усталыми, однако спешиваться явно не собирались; они посматривали вверх, на темные окна замка, словно знали, что их к этому водному источнику никто не приглашал, – и все же они нуждались в этой краткой передышке на пути неизвестно куда.

Женщина видела, как поблескивают в лунном свете их большие щиты. Она замерзла, осторожно отошла от окна и прилегла рядом с мужем.

«Что там?» – спросил он ее.

«Лошади», – отвечала она.

«Мне так и показалось, – сказал он. – Они там все цветы съедят».

«А кто построил этот замок?» – неожиданно спросила жена. Замок был очень старый, они оба прекрасно об этом знали.

«Карл Великий», – сонным голосом ответил муж; он уже начинал засыпать.

А женщина все лежала без сна и все слушала журчание воды, которая, казалось, сбегала по всем трубам замка, по всем его желобам, чтобы наполнить тот бассейн во дворе. И еще она все время слышала тихие, искаженные забралами и расстоянием голоса воинов – воинов Карла Великого, говоривших на каком-то мертвом языке. Мертвый язык и голоса рыцарей казались женщине столь же ужасными, сколь ужасным казался ей далекий VIII век и люди, называвшиеся франками. А лошади пили и пили и никак не могли напиться.

Женщина все ждала, когда же эти люди уйдут; она совсем их не боялась, понимая, что они просто совершают некое странствие и это остановка в пути, в одном из мест, когда-то хорошо им знакомых. И еще она чувствовала, что, пока слышен звук текущей воды, нельзя тревожить покой замка и царящую в нем тьму. Когда же она наконец уснула, ей казалось, что воины Карла Великого все еще там.

Утром муж спросил ее:

«Ты тоже слышала звук струящейся воды?»

«Да, – сказала она, – конечно слышала».

Но фонтан, разумеется, был сух, и цветы остались не тронуты, это было видно даже из окна спальни. Хотя обычно цветы лошади едят с удовольствием.

«Посмотри, – сказал муж, когда они вместе спустились во двор, – нигде никаких отпечатков подков! И навоза нет! Должно быть, нам все это приснилось».

Она не сказала ему, что там были еще и воины в рыцарских доспехах, а к тому же вряд ли двум разным людям может присниться один и тот же сон. Она не стала напоминать мужу, что он слишком много курит и порой не способен почувствовать даже аромат только что сваренного супа в собственной тарелке, а уж запаха лошадей, находившихся так далеко внизу, под открытым небом, он и вовсе не учует.

Она видела тех воинов (а может, они ей снились?) еще раза два, пока они жили в замке, но муж больше ни разу не проснулся одновременно с нею. И каждый раз они появлялись неожиданно. Однажды она проснулась, чувствуя на языке вкус металла, словно лизнула старую ржавую железяку – меч? нагрудную пластину доспехов? кольчугу? наколенник? – и выглянула в окно. Они снова были там, во дворе, только погода уже начинала портиться, похолодало, и над водой в бассейне поднимался густой туман, почти скрывая из виду коней, побелевших от инея. И на этот раз воинов было гораздо меньше, чем в прошлый, словно суровая зима и тяжкие испытания вырвали из их рядов многих товарищей. В самый последний раз лошади показались ей похожими на привидения, а люди – на пустые доспехи, накрепко приделанные к седлам. Морды лошадей совсем обледенели. И дышали они (а может, люди?) хрипло, затрудненно…

Муж этой женщины, – сказал рассказчик снов, – вскоре умер от какой-то респираторной инфекции. Но тогда она еще не знала, что он вскоре умрет.

Бабушка подняла голову и с размаху влепила рассказчику снов пощечину – прямо по его сине-серому от густой щетины лицу. Робо у отца на коленях испуганно сжался в комок. Моя мать схватила Йоханну за руку. Певец нервным движением отбросил назад волосы и вскочил – то ли испугавшись, то ли готовый с кулаками защищать своего друга. Однако рассказчик снов драться не собирался; он молча поклонился бабушке и вышел из гостиной. Казалось, они с Йоханной заключили какой-то молчаливый договор, который, впрочем, не принес радости ни тому, ни другой. Мой отец снова записал что-то в своем гроссбухе.

– Ну что, разве плохая история? Ха-ха-ха! – бодренько спросил нас господин Теобальд и взъерошил Робо волосы, чего тот терпеть не мог.

– Господин Теобальд, – сказала моя мать встревоженно, – а знаете, ведь и мой отец умер от респираторной инфекции!

– О господи, черт подери! – воскликнул Теобальд. – Мне очень жаль, сударыня, – обернулся он к бабушке, но та говорить с ним не пожелала.

Потом мы повели бабушку обедать в ресторан категории А, однако она едва притронулась к еде.

– Этот тип – цыган, – заявила она. – Сатанинское отродье! Да к тому же венгерский цыган!

– Мама, перестань, прошу тебя, – сказала ей наша мать. – Ну откуда ему было знать про папу?

– Он знает куда больше, чем ты! – отрезала бабушка.

– Шницель просто превосходный, – заметил отец, записывая что-то в свою тетрадь. – И красное Gumpoldskirchner к нему в самый раз.

– И телячьи почки очень вкусные, – сказал я.

– И яйца тоже, – сказал Робо.

Но бабушка хранила молчание до тех пор, пока мы не вернулись в пансион «Грильпарцер»; только теперь мы заметили, что дверь в туалет подвешена сантиметров на тридцать выше уровня пола, так что напоминает, с одной стороны, дверцы в американских туалетах, а с другой – двери в салунах, какими их изображают в вестернах.

– Так. Я очень рада, что успела воспользоваться туалетом в ресторане, – заметила бабушка. – Господи, как это отвратительно! Постараюсь не выходить в туалет и не предоставлять возможности каждому, кто проходит мимо, пялиться на мои голые лодыжки!

Когда мы оказались в своем «семейном» номере, отец сказал:

– А ведь, по-моему, Йоханна тоже когда-то жила в замке. По-моему, они с дедом арендовали что-то в этом роде, только давно.

– Да, – сказала мама, – еще до моего рождения. Они арендовали замок Катцельсдорф. Я видела фотографии.

– Вот почему рассказ этого венгра так ее расстроил! – догадался отец.

И тут в их разговор влез Робо.

– В коридоре кто-то катается на велосипеде! – сообщил он. – Я видел, как прямо у нас под дверью проехало колесо.

– Робо, иди спать, – сказала мама.

– Но колесо действительно проехало! – возмутился Робо. – И оно скрипело «сквик, сквик»!

– Довольно. Спокойной ночи, мальчики, – сказал отец.

– Почему нам нельзя и слова сказать? – заступился я за брата. – Мы тоже хотим поговорить.

– Вот и разговаривайте друг с другом, – сказал отец. – А я в данный момент разговариваю не с вами, а с мамой.

– Я очень устала и хочу спать, – сказала мама. – И я бы предпочла, чтобы никто и ни с кем больше не разговаривал.

Мы постарались не разговаривать и лежали тихо. Возможно, даже уснули. А потом Робо разбудил меня и шепотом сообщил, что ему нужно в уборную.

– Ты же знаешь, где она находится, – прошептал я в ответ.

Робо вышел, но дверь оставил чуточку приоткрытой; я слышал, как он идет по коридору, касаясь рукой стены. Вернулся он очень быстро.

– Там кто-то есть! – сказал он.

– Ну и что? Подожди, пока этот человек закончит свои дела, и заходи.

– Там даже свет не горел, – не унимался Робо, – а я все равно видел – я заглянул под дверь. Там кто-то есть – в темноте!

– Я и сам предпочитаю делать это в темноте, – сказал я.

Но Робо упорно хотелось поделиться со мной всем, что он там увидел. Оказывается, из-под двери были видны не ноги, а руки.

– Руки? – переспросил я.

– Да! Там, где должны были стоять ноги! – Робо поклялся, что все так и было.

– Слушай, не мешай мне спать! – рассердился я.

– Пожалуйста, пойдем туда и посмотрим, – умоляющим тоном попросил он.

Я потащился по коридору за ним следом, и, конечно же, в уборной никого не оказалось.

– Руки ушли… – растерянно прошептал Робо.

– Ну естественно! Из уборной всегда лучше всего на руках выходить, – насмешливо сказал я. – Ладно, иди писай, я тебя здесь подожду.

Он вошел в уборную, печально шмыгая носом, и помочился в темноте. Мы двинулись обратно и, когда уже подходили к нашему номеру, встретились с черноволосым человеком небольшого роста, с такой же синеватой щетиной на щеках, как у рассказчика снов, который так рассердил бабушку, и в такой же чистой, хотя и поношенной одежде. Он улыбнулся нам. И мне пришлось признать, что шел он на руках!

– Видишь? – прошептал Робо.

Мы вошли в номер и накрепко заперли за собой дверь.

– В чем дело? – спросила мама.

– Там какой-то человек на руках ходит, – сказал я.

– Он и писает, тоже стоя на руках! – добавил Робо.

– Категория С! – пробормотал сквозь сон отец; отцу часто снилось, что он делает пометки в своей толстой тетради.

– Хорошо, мы поговорим об этом утром, – сказала мать.

– Может, это просто акробат, которому вздумалось подшутить над тобой, потому что ты еще маленький, – сказал я Робо.

– А откуда он знал, маленький я или большой, если он в это время в уборной был? – спросил Робо.

– Немедленно спать! – прошипела мама.

И тут из дальнего конца коридора донесся пронзительный вопль бабушки.

Мама накинула свой хорошенький зеленый пеньюар; отец облачился в купальный халат и поспешно нацепил очки; я натянул брюки прямо на пижамные штаны. Первым в коридор выскочил Робо. Из-под двери уборной исходил свет. Но бабушка, находившаяся там, продолжала издавать ритмичные вопли.

– Мы здесь! – крикнул я ей.

– Мама, что случилось? – спросила наша мать.

Мы стояли в широкой полосе света возле двери в уборную.

Нам были хорошо видны бабушкины розовато-лиловые шлепанцы и ее белые, как фарфор, лодыжки. Кричать она перестала.

– Я слышала шепот, когда лежала в кровати, – сказала она из-за двери.

– Это были мы с Робо, – сказал я ей.

– А когда мне показалось, что в коридоре больше никого нет, я все-таки решилась встать и пойти в уборную, – продолжала Йоханна, – но свет не включала и все делала очень тихо. И тут я услышала, а потом и увидела это колесо…

– Колесо? – переспросил отец.

– Да, большое колесо. Оно несколько раз прокатилось мимо двери уборной. Прокатится в одну сторону и тут же возвращается обратно…

Отец покрутил пальцами у виска и выразительно посмотрел на мать.

– У кого-то явно колесики не в порядке, – прошептал он, но мать сердито сверкнула глазами, и он умолк.

– А когда я включила свет, – продолжала рассказывать бабушка, – колесо тут же укатилось прочь.

– Я же говорил, что по коридору кто-то катается на велосипеде! – сказал Робо.

– Заткнись, Робо, – велел ему отец.

– Нет, это не велосипед, – сказала бабушка. – Там было только одно колесо.

Отец опять покрутил пальцами у виска.

– У нее самой одного-двух колесиков не хватает! – прошипел он, но мать сердито его толкнула, даже очки набок съехали.

– А потом пришел кто-то другой и заглянул под дверь! – сказала бабушка. – Вот тогда-то я и закричала.

– Кто пришел? – спросил отец.

– Я видела только его руки. Мужские руки – у него на пальцах были черные волосы, – сказала бабушка. – Руки стояли точно напротив двери в уборную. Он, должно быть, подглядывал за мной снизу.

– Он не подглядывал, бабушка, – сказал я, – он просто стоял там на руках.

– Не дерзи! – заметила мать.

– Но мы видели человека, который ходил по коридору на руках! – вмешался Робо.

– Ничего вы не видели! – сказал отец.

– Нет, видели! – возразил я.

– Мы сейчас своим криком всех перебудим, – предупредила нас мать.

В туалете с шумом спустили воду, и бабушка выплыла из-за двери с неизменным, лишь слегка поколебленным достоинством. На ней был купальный халат, надетый поверх пеньюара, из которого торчала очень длинная худая шея; вымазанное кремом лицо казалось абсолютно белым. Выглядела она как вспугнутая гусыня.

– Это злой человек, и намерения у него дурные, – сказала она вдруг. – И ему известны ужасные магические заклятья!

– Тому, кто смотрел на тебя из-под двери? – спросила мама.

– Тому, кто рассказал мне мой сон, – сказала бабушка. И слеза проделала дорожку в толще крема у нее на щеке. – Это же мой сон, а он рассказал его всем! Просто невероятно, что он его знает! Мой сон – о Карле Великом и его конных воинах… Я – единственный человек, которому этот сон мог быть известен. Он мне приснился еще до того, как ты родилась. – Она повернулась к нашей матери. – А этот злой колдун рассказывал мне мой сон так, словно сообщал по телевизору последние известия! Я даже твоему отцу никогда не рассказывала этот сон целиком. И никогда не была уверена, что это действительно был сон. А теперь вокруг какие-то колдуны, какие-то люди, которые ходят на руках, буквально поросших шерстью, какие-то магические колеса… Пусть мальчики спят со мной!

В общем, бабушка переехала в наш «семейный» номер, находившийся довольно далеко от уборной, и улеглась на постель моих родителей; лицо ее, вымазанное кремом, сияло, точно лицо мокрого привидения. Я видел, что Робо не спит и наблюдает за нею. Вряд ли и сама Йоханна спала хорошо; по-моему, ей опять снился тот сон о смерти; она вспоминала последнюю зиму и замерзших воинов Карла Великого в их металлических доспехах, покрытых инеем и почти неподвижных…

Наконец мне стало ясно, что придется тащиться в уборную. Я встал, заметив, что круглые карие глаза Робо проводили меня до двери.

В уборной кто-то был. Свет там не горел, но у стены напротив стоял одноколесный велосипед. И в темной уборной кто-то без конца спускал воду – словно там забавлялся ребенок, не дававший бачку даже наполниться до конца.

Я подошел ближе и заглянул под дверь – тот, кто был внутри, явно стоял не на руках, я, безусловно, увидел ноги, только они не касались пола, словно их обладатель стоял на цыпочках; подошвы этих ног, повернутые ко мне, были темно-красного цвета, а ступни – поистине огромны и приделаны к очень коротким, покрытым густой шерстью голеням. В общем, настоящие медвежьи лапы, только почему-то без когтей. У медведя когти не убираются, не то что у кошки. Если когти есть, ты их сразу видишь. Значит, тут либо человек, переодетый медведем, либо медведь, у которого удалили когти. Домашний медведь, может быть, подумал я. Или – если судить по его поведению в туалете – медведь, вломившийся в дом? Во всяком случае, по запаху я понял, что это никакой не человек в медвежьей шкуре, а самый настоящий медведь.

Я отступил к двери в бывшую бабушкину комнату, за которой, как выяснилось, прятался мой отец, ожидавший очередных неприятностей. Он резко распахнул дверь, и я буквально ввалился в номер, испугав нас обоих. Мама села в кровати и натянула стеганое одеяло на голову. «Я его поймал!» – крикнул отец, падая на меня. Пол дрогнул; велосипед, принадлежавший медведю, пошатнулся и въехал прямо в дверь уборной, откуда выскочил перепуганный зверь и чуть не растянулся в коридоре, споткнувшись о свой велосипед. Он испуганно посмотрел в открытую дверь номера на отца, который все еще сидел верхом на мне, поднял велосипед, сказал: «Гррауф!» Отец тут же захлопнул дверь.

На другом конце коридора послышался женский голос:

– Дуна, ты где?

– Харрф! – сказал медведь.

Мы услышали, как женщина подошла к нему и сказала:

– Ох, Дуна, ты все упражняешься! Никак не поймешь, что заниматься нужно днем, а не ночью!

Медведь не ответил. Отец осторожно приоткрыл дверь.

– Только в комнату никого не впускай! – предупредила мать, по-прежнему сидя под одеялом.

В коридоре возле медведя стояла очень красивая, но уже не очень молодая женщина, а медведь ловко балансировал в седле своего одноколесного велосипеда, одной лапой держась за плечо женщины. На голове у женщины красовался ярко-алый тюрбан, а сама она была с ног до головы обмотана куском материи, напоминавшим занавеску. На ее пышной груди виднелось ожерелье из медвежьих когтей; длинные серьги касались плеч, причем одно плечо было совершенно обнажено. Мы с отцом так и уставились на нее.

– Добрый вечер, – сказала она. – Простите, что побеспокоили вас. Дуне запрещено упражняться по ночам, но он так любит свою работу!

Медведь что-то проворчал и покатил дальше по коридору. Он отлично держался в седле, но ехал небрежно – задевал стены коридора, лапищами касался фотографий конькобежцев в рамках. Женщина поклонилась отцу и двинулась следом за медведем, зовя его: «Дуна, Дуна!» – и поправляя покосившиеся фотографии на стенах.

– Дуна – это от венгерского названия Дуная, – сказал мне отец. – Этого медведя назвали в честь нашего любимого Дуная. – Иной раз ему казалось странным, что и венгры тоже способны любить эту реку.

– Значит, медведь настоящий? – спросила мама из-под одеяла, но я предоставил отцу возможность разъяснить ей происходящее и удалился.

Я знал, что утром господину Теобальду придется отвечать на множество самых разных вопросов и тогда уж я смогу получить всю необходимую информацию в развернутом виде.

Я зашел в уборную, стараясь поскорее справиться со своими делами, подгоняемый царившим там острым запахом зверя, кроме того, мне чудилось, что все кругом покрыто медвежьей шерстью, хотя он оставил туалет в полном порядке – во всяком случае, для медведя.

– А я видел медведя! – прошептал я, но Робо, оказывается, уже переполз в бабушкину кровать и крепко спал у нее под боком.

Сама же Йоханна не спала.

– С каждым разом я видела все меньше и меньше воинов, – сказала она. – В последний раз их оставалось всего девять. И все выглядели такими голодными! Они, похоже, съели и запасных лошадей. Тогда стояли ужасные холода!.. Как мне хотелось им помочь! Но ведь мы жили в такие далекие друг от друга эпохи! Как я могла помочь им, если тогда и на свет-то еще не родилась? Разумеется, я понимала, что они непременно умрут. Но это заняло так много времени… В последний раз, когда они пришли, фонтан был замерзший, и они мечами и пиками разбили лед на куски, развели костер и стали топить лед в котле. А потом достали из седельных сумок кости – разные и совсем без мяса – и покидали их в котел, чтобы сварить бульон. Должно быть, весьма жиденький бульон получился. Не знаю, чьи это были косточки. Кроличьи, должно быть. А может, оленя или дикого кабана. Или запасных лошадей. Я старалась не думать о том, что это могли быть и кости исчезнувших воинов…

– Ты, бабушка, ложись-ка и спи, хорошо? – ласково сказал я ей.

– И ты ложись. И не беспокойся насчет того медведя, – сказала она мне.

Ну а что дальше? – думал Гарп. Что с ними может случиться дальше? Он и сейчас еще не был до конца уверен, что с его героями уже что-то случилось и почему это случилось именно с ними. Гарп был прирожденным рассказчиком; он мог выдумывать одну историю за другой, точно нанизывая ожерелье, но каков был их общий смысл и сюжет? Что, например, значил этот сон и какова судьба рассказчика сна и его друга, певца? И что будет с остальными героями? Ведь все это нужно как-то соединить, дать всему этому естественное объяснение… А какое объяснение будет естественным? И какой конец позволит им всем стать частью одного и того же мира? Гарп понимал, что его знаний пока недостаточно, но доверял своему внутреннему чутью. Это чутье привело его к дверям пансиона «Грильпарцер», и теперь остается лишь довериться инстинкту, который твердит, что двигаться дальше нельзя, пока он не узнает о жизни гораздо больше, чем теперь.