Текст книги "Мир глазами Гарпа"

В Вене Гарп и Дженни провели пятнадцать месяцев. Вновь наступил сентябрь. Гарпу и Хелен было всего по девятнадцать, и очень скоро Хелен предстояло опять вернуться в свой колледж. Пока самолет летел из Вены до Франкфурта, легкие уколы совести, которые Гарп ощущал почти физически (это уходили воспоминания о Ванге), тихо и незаметно прекратились. А когда он думал о Шарлотте, ему казалось, что она была бы счастлива. В конце концов, ей-то не пришлось не по своей воле убираться из первого района.

Из Франкфурта они полетели в Лондон, и по дороге Гарп еще раз перечитал «Пансион „Грильпарцер“», надеясь, что этот рассказ Хелен не отвергнет. А во время перелета из Лондона в Нью-Йорк его рассказ читала Дженни. Сравнивая рассказ сына с тем, что сама делала больше года, Дженни была просто потрясена. Рассказ Гарпа казался ей чем-то нереальным, и особенно она восхищалась воображением сына. Впрочем, литературный вкус Дженни никогда не отличался совершенством. Через несколько лет Дженни Филдз скажет, что рассказ в точности такой, какого и следовало ожидать от мальчика, не имевшего ни нормальной семьи, ни нормального воспитания.

Возможно, она была права. А Хелен позднее сделает вот какой вывод: именно благодаря заключительной части рассказа «Пансион „Грильпарцер“» мы можем краешком глаза увидеть мир глазами Гарпа.

ПАНСИОН «ГРИЛЬПАРЦЕР»

(Заключительная часть)

За завтраком в пансионе «Грильпарцер» мы дружно напустились на господина Теобальда: дескать, зверинец, принадлежавший каким-то другим его постояльцам, совершенно не дал нам ночью нормально выспаться. Я отчетливо (как никогда прежде) понимал, что на сей раз мой отец все-таки сообщит напрямую, что является инспектором Австрийского туристического бюро.

– Во-первых, тут кто-то ходит на руках! – сказал отец.

– И заглядывает под дверь уборной! – подхватила бабушка.

– Вон тот! – И я указал на маленького мрачного человечка, сидевшего за угловым столиком в окружении своей «свиты» – рассказчика снов и венгерского певца.

– Но этим он себе на жизнь зарабатывает! – воскликнул господин Теобальд, и, словно в подтверждение, тот человек сразу же встал на руки и несколько раз прошелся перед нами.

– Пожалуйста, пусть он перестанет, – сказал отец. – Мы уже знаем, что это он делать умеет.

– А вы знаете, что он и не умеет ходить иначе? – спросил вдруг рассказчик снов. – Вам известно, что ноги у него абсолютно не действуют? Что у него нет берцовых костей? Это же замечательно, что он вообще способен ходить – хотя бы и на руках! Иначе он бы совсем не мог передвигаться.

И тот человек, стоя на руках, утвердительно закивал, хотя это было явно непросто в таком положении.

– Пожалуйста, сядьте, – сказала мама.

– Ну что ж, ничего особенно страшного в том, что он калека, нет, – изрекла бабушка. – Но вы, – она повернулась к рассказчику снов, – безусловно, дурной человек! Вам ведомы такие вещи, знать которые вы не имеете ни малейшего права! Он знал мой сон!!! – сообщила она господину Теобальду так, словно докладывала о краже.

– Ну да, он, может, чуток и дурной, это точно, – согласился господин Теобальд, – но не всегда! В последнее время он ведет себя значительно лучше. К тому же он ведь не виноват, что знает.

– Я просто хотел немного вас подбодрить, – сказал рассказчик снов бабушке. – Думал, это пойдет вам на пользу. Ведь муж ваш давно умер, и вам, в конце концов, пора перестать придавать этому сну столь большое значение. К тому же вы не единственная, кому такой сон снился.

– Прекратите немедленно! – возмутилась бабушка.

– Но мне кажется, вам все же следует это знать, – сказал рассказчик снов.

– Ах, пожалуйста, помолчи! – попросил господин Теобальд.

– Я представитель Австрийского туристического бюро, – провозгласил вдруг мой отец (возможно, он просто не знал, как еще обратить на себя внимание).

– О господи! – воскликнул господин Теобальд.

– Теобальд ни в чем не виноват, – тут же вмешался певец. – Это все наша вина. Он терпит нас по доброте душевной, хотя и рискует своей репутацией.

– Видите ли, это мужья моей сестры, – стал объяснять Теобальд. – Они – семья! Что же я могу с этим поделать?

– Что значит «мужья» вашей сестры? – в ужасе спросила моя мать.

– Ну, сперва она вышла замуж за меня, – сказал рассказчик снов.

– А потом услышала, как я пою! – сказал певец.

– Но тот, третий, никогда ее мужем не был, – сказал Теобальд, и все сочувственно посмотрели на человека, который мог ходить только на руках. – Все они были когда-то цирковыми артистами, однако же политика довела их до беды!

– Мы были лучшими в Венгрии, – прибавил певец. – Вы когда-нибудь слышали о цирке «Сольнок»?

– Боюсь, никогда, – совершенно серьезно ответил отец.

– Мы выступали в Мишкольце, в Сегеде, в Дебрецене, – сказал рассказчик снов.

– В Сегеде – дважды! – поправил его певец.

– Наверняка и в Будапеште бы выступили, если б не русские, – сказал человек, который ходил на руках.

– Кстати, это русские лишили его берцовых костей! – заметил рассказчик снов.

– Нет, если по правде, – вмешался певец, – он без берцовых костей и родился. Но с русскими мы поладить не сумели, что верно, то верно.

– Еще бы, они хотели посадить в тюрьму нашего медведя! – воскликнул рассказчик снов.

– Не выдумывай! – строго сказал ему Теобальд.

– Мы спасли от русских сестру Теобальда, – пояснил человек, который ходил на руках.

– Ну и я, разумеется, не могу не помочь им, – сказал Теобальд. – И они стараются изо всех сил. Но скажите, кому в нашей стране интересны представления циркачей? Да еще венгерских. Здесь, например, даже в цирке медведь никогда на одноколесном велосипеде кататься не будет! А чертовы сны для нас, венцев, и вовсе ничего не значат.

– Если по правде, – сказал рассказчик снов, – я просто не те сны рассказывал. Мы работали в одном ночном клубе на Кернтнерштрассе, а потом нас оттуда прогнали.

– Во всяком случае, тот сон тебе рассказывать не следовало, – мрачно заметил певец.

– Ну, за тот сон и твоя жена, между прочим, тоже несла ответственность! – возразил рассказчик снов.

– Она тогда была твоей женой! – парировал певец.

– Пожалуйста, прекратите! – умоляющим тоном воскликнул Теобальд.

– Потом мы стали делать воздушные шарики для больных детишек, – продолжил свой рассказ сновидец. – И даже получали заказы от некоторых государственных больниц – особенно в Рождество.

– Вы бы лучше побольше времени уделяли своему медведю! – вставил господин Теобальд.

– Об этом ты со своей сестрой говори, – сказал певец. – Это же ее медведь – она его воспитывала, учила и баловала, отсюда и лень, и хулиганство, и дурные привычки.

– Но он единственный, кто никогда надо мной не подшучивает, – сказал человек, который мог ходить только на руках.

– С меня довольно, – резко сказала вдруг наша бабушка. – Я бы предпочла немедленно покинуть это «общество». Слишком тяжелое испытание для меня, старой женщины.

– Ах, милая дама! Пожалуйста, простите нас! – воскликнул господин Теобальд. – Мы ведь только хотели объяснить вам, что у нас и в мыслях не было ничего дурного. Времена сейчас такие трудные! Чтобы как-то привлечь туристов, мне очень нужна категория В! Но я, увы, не могу – сердце не велит! – выгнать за порог этих циркачей!

– Ах ты, задница! Сердце ему не велит! – рассердился рассказчик снов. – Да он просто сестры своей боится. Ему и во сне присниться не может, что он нас на улицу выбрасывает!

– А если б ему это приснилось, ты бы сразу узнал! – выкрикнул человек, который ходил на руках.

– Я боюсь вашего медведя! – нервно выкрикнул господин Теобальд. – Ведь эта скотина по приказу моей сестры все что угодно сделать может!

– Говори о нем уважительно, – посоветовал Теобальду человек, который ходил на руках. – Это отличный медведь! И он в жизни еще никого не тронул. У него ведь даже когтей нет, и ты это прекрасно знаешь! У него и зубов-то всего несколько штук осталось.

– Да, ему, бедняге, есть трудновато, – признал господин Теобальд. – Старый уже, неряшливый, да и соображает не очень.

Я видел через плечо отца, как он пишет в своей тетради: «Неухоженный медведь в угнетенном состоянии; безработная цирковая труппа, центром которой является сестра хозяина пансиона».

И тут все мы увидели, как сестра Теобальда прогуливается по тротуару со своим медведем. В такую рань улица была практически безлюдна. Разумеется, она вела медведя на поводке, как полагается, но поводок был чисто символический. В своем потрясающем красном тюрбане она быстро ходила по тротуару, стараясь поспеть за ленивыми движениями медвежьих лап, вращавших педали одноколесного велосипеда. Зверюга ездил от одного парковочного счетчика до другого и поворачивал обратно, иногда при повороте опираясь лапищей на столбик со счетчиком. Медведь был явно очень талантлив и виртуозно владел велосипедом, тут ничего не скажешь, но одноколесный велосипед определенно являлся для него пределом, и сразу становилось ясно, что дальше в своих трюках он уже не пойдет.

– Господи, хоть бы она поскорей убрала его с улицы! – заволновался господин Теобальд. – Соседи, хозяева кондитерской, жалуются, говорят, что медведь отпугивает покупателей.

– А по-моему, наш медведь только привлекает покупателей! – возразил человек, который ходил на руках.

– Кого-то, может, и привлекает, а кого-то отпугивает. – Рассказчик снов вдруг помрачнел, словно подавленный бездонной глубиной собственной души.

Мы настолько увлеклись циркачами и их рассказами, что совершенно забыли о старой Йоханне. Наконец мама заметила, что Йоханна тихо плачет, и велела мне подогнать машину.

– Для нее это, пожалуй, чересчур, – шепнул мой отец Теобальду.

Сами же циркачи выглядели так, словно им было безумно за себя стыдно.

Когда я вышел на тротуар, ко мне тут же подъехал медведь и вручил ключи от аккуратно припаркованной у тротуара машины.

– Не всякому понравится, когда ему таким вот образом вручают ключи от собственной машины, – ядовито заметил господин Теобальд сестре.

– Да? А мне показалось, ему это должно понравиться, – сказала та, ероша мне волосы.

Она действительно производила вполне приятное впечатление, я бы сказал, на манер барменши – то бишь вечером она выглядела гораздо привлекательнее; при свете дня я сразу увидел, что она значительно старше не только своего брата, но и обоих своих мужей. Со временем, подумалось мне, она перестанет быть этим мужчинам женой и сестрой и станет им всем матерью. Как уже стала матерью своему медведю.

– Поди-ка сюда, – сказала она ему.

Медведь послушно подъехал к ней и остановился, придерживаясь за парковочный счетчик. Потом лизнул стеклянный циферблат, и хозяйка дернула его за поводок. Медведь вопросительно посмотрел на нее, она дернула снова. Медведь неохотно принялся крутить педали – сперва в одну сторону, потом в другую. Похоже, он встряхнулся и повеселел, оттого что появились зрители. Теперь он как бы «выступал» на арене.

– Не вздумай что-нибудь выкинуть, – сказала ему сестра Теобальда, но медведь крутил педали все быстрее и быстрее, проезжая то вперед, то назад и резко поворачивая, так что хозяйке пришлось выпустить поводок. – Дуна, немедленно прекрати! – крикнула она, но медведь уже окончательно разгулялся и слушаться не желал.

В итоге он проехал слишком близко от тротуара и врезался в бампер припаркованной машины, а потом сел на тротуар, положив рядом велосипед. Он явно не ушибся, но вид у него был такой печальный и растерянный, что никто не засмеялся.

– Ох, Дуна! – укоризненно сказала хозяйка, но все же подошла и присела рядом на корточки. – Ну что же ты, Дуна? – мягко упрекнула она его.

Медведь только покачал своей огромной башкой, не решаясь посмотреть на нее. По морде у него текли слюни, и женщина вытерла их рукой. Он лапой оттолкнул ее руку.

– Приезжайте еще! – жалким голосом крикнул господин Теобальд, когда мы садились в машину.

Мы тронулись с места. Мама сидела закрыв глаза, растирая пальцами виски и словно бы не слыша наших разговоров. Она всегда уверяла нас, что в поездках это ее единственная защита от пререканий такой сварливой семейки, как наша.

Мне вовсе не хотелось докладывать о том, как содержали нашу машину, но я видел, что отец стремится восстановить порядок и спокойствие и уже раскрыл свою гигантскую тетрадь, словно мы только что закончили инспектирование самого обычного пансиона.

– Что там у нас на счетчике? – спросил он.

– Лишних тридцать пять километров, – сказал я.

– Я уверена, в машине был этот ужасный медведь! – заявила бабушка. – На заднем сиденье клочья шерсти, и я отлично чувствую его мерзкий запах.

– Странно, я никакого запаха не чувствую, – сказал отец.

– И еще запах той цыганки в тюрбане! – сердито продолжала бабушка. – Эта вульгарная вонь прямо-таки висит в воздухе!

Мы с отцом принюхались. Мать продолжала массировать виски.

На полу возле педалей газа и тормоза я заметил несколько зеленоватых зубочисток, которые вечно торчали в уголке рта у венгерского певца, отчего казалось, что у него там шрам. Я промолчал. Господи, можно себе представить, как они были счастливы, когда прокатились по городу на нашей машине! Певец за рулем, человек, что ходил на руках, с ним рядом – помахивая прохожим ногой из окна. А на заднем сиденье, между рассказчиком снов и его бывшей женой, касаясь огромной башкой потолка и сложив искалеченные лапы на коленях, покачивался старый медведь, похожий на добродушного пьяницу.

– Ах, несчастные люди! – проговорила мама, не открывая глаз.

– Лжецы и преступники! – возразила бабушка. – Мистики и дезертиры! И еще у них совершенно испорченные животные!

– Они старались изо всех сил, – сказал отец. – Но где им было угнаться за инфляцией!

– Вот и отправлялись бы все вместе в зоопарк, – не сдавалась бабушка.

– А я отлично время провел! – сказал Робо.

– Вообще-то, вырваться из категории C очень трудно… – робко начал я.

– Какая там категория C! Они давно скатились в категорию Z! – заявила старая Йоханна. – Исчезли за пределами алфавита.

– По-моему, об этом следует написать, – вставила мама.

Но тут отец поднял руку – таким жестом, словно собирался нас благословить, – и мы умолкли. Он быстро писал в тетради и хотел, чтобы ему не мешали. Лицо у него было суровое. Я видел: бабушка абсолютно уверена в том, какой вердикт он вынесет. Мать по опыту знала, что спорить с отцом бесполезно. Робо уже надулся, готовясь зареветь. Я медленно вел машину по узеньким улочкам – сперва по Шпигельгассе, потом выехал на Лобковицплац. Шпигельгассе такая узкая, что хорошо видно отражение машины в витринах, мимо которых проезжаешь. Меня не оставляло ощущение, что наша замедленная поездка по улицам Вены была кем-то задумана заранее, – мы ехали так неторопливо и безмолвно, будто совершали сказочное путешествие по игрушечному городу, которое снимают на кинопленку.

Когда усталая бабушка уснула в машине, мать осторожно заметила:

– Вряд ли в данном случае изменение категории в ту или иную сторону имеет какое-то особое значение, да?

– Да, – сказал отец, – почти никакого.

И он оказался совершенно прав. Но прошло немало лет, прежде чем я снова увидел пансион «Грильпарцер».

Когда бабушка Йоханна умерла – внезапно, во сне, – мать заявила, что устала от путешествий. Однако истинной причиной была не усталость, а то, что бабушкин сон теперь стал преследовать ее. «Лошади так исхудали, – говорила она мне как-то, – то есть я всегда знала, что они худые, но не настолько. И воины тоже… я знала, что они жалкие и несчастные, но… не такие…»

Отец уволился из туристического бюро и подыскал себе работу в местном сыскном агентстве, специализирующемся на гостиницах и магазинах. Для него это была вполне приличная работа, хотя в рождественские каникулы он работать отказывался – говорил, что под Рождество некоторым людям необходимо позволить хоть немножко украсть.

С годами мои родители как будто бы стали спокойнее относиться к жизни и ее неумолимым законам, и я видел, что на склоне дней они вполне счастливы. Я понимал, что силу воздействия бабушкиного сна на маму несколько приглушили реальные события, и особенно то, что случилось с Робо. Мой брат поступил в частную школу, очень хорошо там учился и имел много друзей, но на первом курсе университета был убит самодельной бомбой. Он и политикой-то не интересовался. В последнем письме к родителям он писал: «Серьезность намерений студенческих радикальных фракций сильно преувеличена. А кормят здесь просто отвратительно…» Не дописав это предложение, Робо пошел на лекцию по истории, и вся аудитория взлетела на воздух.

После смерти родителей я бросил курить и снова увлекся путешествиями. В пансион «Грильпарцер» я приехал со своей второй женой. С первой я никогда до Вены не добирался.

К сожалению, пансион недолго удерживал присвоенную тогда отцом категорию В и к тому времени, как я туда приехал, почти совсем не котировался. Теперь там заправляла сестра господина Теобальда. Ее дешевая привлекательность сменилась бесполым цинизмом, свойственным порой незамужним тетушкам. Она превратилась в бесформенную тушу, а волосы выкрасила в бронзовый цвет, так что голова ее напоминала медную мочалку, которой драят кастрюли. Меня она, разумеется, совершенно не помнила и с большим подозрением отнеслась к моим расспросам и к тому, что я, как ни странно, так много знаю о ее прошлом и о близких ей людях; должно быть, она решила, что я из полиции.

Венгерский певец давно уехал – с новой женой, пленившейся его голосом. Рассказчика снов забрали – в психушку. Его собственные сны обернулись сплошным кошмаром, и каждую ночь он будил весь пансион воплями и леденящим душу воем. Он исчез отсюда практически в то же время, когда пансион навсегда утратил категорию В.

Господин Теобальд умер. Упал, схватившись за сердце, прямо в холле, куда вышел однажды ночью, чтобы проверить, не вор ли к ним забрался. Увы, это был всего лишь Дуна, брюзгливый медведь, одетый в полосатый костюм рассказчика снов. Зачем сестра Теобальда одела медведя именно так, она мне объяснять не стала, но при виде мрачного зверя, который катался по коридору на своем одноколесном велосипеде в одежде сновидца, господин Теобальд испытал такой ужас, что мгновенно испустил дух.

Человек, который умел ходить только на руках, тоже попал в ужасную беду. Зацепившись наручными часами за ступеньку эскалатора, он не сумел сразу с него соскочить; и как назло, он был в галстуке, хотя, вообще-то, носил его крайне редко, ведь галстук волочился по земле (он же ходил только на руках), – вот этот галстук и затянуло под эскалатор, а его хозяина задушило. На эскалаторе потом выстроилась целая очередь: люди топтались на месте, все время отступая на одну ступеньку, пока у кого-то не хватило смелости просто перешагнуть через мертвого. На свете, оказывается, есть множество ненамеренно жестоких механизмов, которые просто не приспособлены для людей, способных ходить только на руках.

С тех пор, рассказала мне сестра Теобальда, пансион «Грильпарцер», утратив категорию С, стал опускаться все ниже. Управлять пансионом в одиночку становилось все труднее, и у нее оставалось все меньше времени для Дуны, а медведь как раз начал впадать в старческий маразм и обзавелся весьма дурными привычками. Однажды он, например, вздумал преследовать почтальона и понесся вниз по мраморной лестнице с таким свирепым видом и с такой скоростью, что несчастный почтальон, спасаясь бегством, упал и сломал бедро. О нападении медведя на человека тут же доложили куда следует, и Дуне запретили разгуливать на свободе.

Некоторое время сестра Теобальда держала его в клетке во дворе, но там его буквально изводили собаки и дети. Кроме того, из квартир, что выходили во двор, ему швыряли в клетку не только испорченную пищу, но и кое-что похуже. Дуна и на медведя-то перестал походить, настолько он стал хитер – например, только притворялся, что спит, а на самом деле вполне успешно подкарауливал и ловил кошек. Дважды его пытались отравить, и он стал вообще бояться еды – уж больно враждебным было его окружение. Выбора у хозяйки не оставалось – только подарить медведя Шёнбруннскому зоопарку, но и тут имелись известные сомнения и трудности. Дуна был уже старый, беззубый и больной, может даже заразный, а кроме того, долгая жизнь среди людей, которые обращались с ним как с человеком, отнюдь не подготовила его к более спокойной, но совершенно иной жизни в зоопарке.

Вдобавок необходимость спать в клетке во дворе пансиона вызвала у Дуны обострение ревматизма, так что единственное его развлечение – катание на одноколесном велосипеде – стало невозможным. При первой же попытке прокатиться на велосипеде в зоопарке он сразу упал, и кто-то из зрителей засмеялся. А если кто-то смеялся над тем, что делает Дуна, объяснила мне сестра Теобальда, он никогда уже не возвращался к этому трюку. В конце концов его оставили в зоопарке просто из милости; там он и умер – всего через два месяца после того, как его туда поместили. По мнению сестры Теобальда, он «умер от унижения», ведь из-за какой-то сыпи, покрывшей могучую грудь медведя, его пришлось побрить. А выбритый медведь, как уверял ее один сотрудник зоопарка, всегда испытывает смертельное унижение.

В холодном дворе пансиона я увидел пустую медвежью клетку и заглянул внутрь. Птицы не оставили там даже фруктовых зернышек, но в углу все еще громоздилась целая гора окаменелого медвежьего помета – столь же безжизненного и лишенного запаха, как тела тех, кого застигло врасплох извержение вулкана в Помпеях. Я не мог не вспомнить о Робо: от медведя все-таки осталось значительно больше.

Сев в машину, я помрачнел еще больше, заметив, что на этот раз ни одного лишнего километра на счетчике не появилось, никто на машине тайком не катался. Здесь не осталось никого, кто мог бы позволить себе подобные вольности.

– Когда мы отъедем подальше от твоего драгоценного пансиона, – сказала мне моя вторая жена, – ты, надеюсь, все-таки объяснишь мне, зачем мы тащились в эту дыру?

– Это долгая история, – честно сознался я.

А думал я о том, как до странности мало и энтузиазма, и горечи испытывает сестра Теобальда к окружающему миру. В рассказанной ею истории сквозили ровная скука и категоричность, которые свойственны обычно рассказчикам, привыкшим к несчастливым концовкам. Казалось, эта женщина никогда не считала свою жизнь и жизнь своих товарищей-циркачей достаточно яркой; можно подумать, что они только и стремились – прилежно и тупо, точно приговоренные к наказанию и желающие исправиться, – непременно получить для своего пансиона категорию повыше.