Текст книги "Гетера"

Глава 10

Море беспредельное и голубое… Вдали, как легкая дымка, вырисовывается на горизонте остров Лесбос.

Накренившись на правый бок, триера несла по ветру свои красные паруса. Короткие волны Архипелага приподнимали ее через правильные, быстро следовавшие один за другим промежутки времени; иногда волна, более высокая и сильная, чем остальные, обдавала брызгами бронзовую сирену, украшавшую нос триеры. Весла были подняты: гребцы дремали на скамейках; просмоленное полотно, натянутое над головами, защищало их от солнца. На верхней палубе все пространство между боком и шканцами занимали расположившиеся группами воины, приводившие в порядок свое оружие или разговаривавшие с матросами.

По временам звон меча, резкий скрип швартова, хлестание шкотов нарушали однообразный шум волн, бежавших вдоль планшира. Конон, прислонясь к фок-мачте, рассеянным взором следил за быстро носившимися над водой рыболовами. Его мысли в эту минуту тоже быстро уносились по беспредельному морю.

Все события этих дней, так быстро промелькнувшие одно за другим, пробегали перед ним, как волны мимо триеры. Он думал о своем возвращении победителем, о том, как зародилась в нем любовь, о поездке в колеснице и удивительной отваге той, которая была тогда его невестой, и которую он называл уже своей женой. И в порыве безумия он пожертвовал всем счастьем своей жизни за поцелуй гетеры. Гетера! Она опоила его любовным напитком, смешанным с душистым вином, которое подавали рабы; он пробудил в нем животное чувство, отнял у него, как воды Леты, на время память, лишил его воли. Но какое пробуждение! Когда через несколько дней, придя в себя, он понял свой проступок и измерил глубину постигшего его несчастья, он ужаснулся. Однажды утром Лаиса увидела его ходящим по комнате, как разъяренный тигр… Она попробовала удержать его при себе еще на некоторое время поцелуями, ласками, слезами. Но ни крики, ни слезы, не достигли своей цели. Она в отчаянии бросилась к его ногам, прикрытая только волнами своих темных волос, резко оттенявших ослепительную белизну ее обнаженного тела. Он покинул ее лежащей на полу возле ковра кровати полумертвую, с кровавой раной на плече, потому что под влиянием охватившего его гнева, он ударил ее тяжелой рукояткой своего меча…

Выйдя из дома гетеры, он бросился к Леуциппе и нашел дом запертым. Под портиком, в тени колонны, Ксантиас бодрствовал возле спавшего Кратера.

– Господин, двери больше не отворяются… Твоя невеста в храме Афины.

Он бросился в Акрополь, взошел по ступеням. Встречавшиеся ему люди оборачивались и с удивлением провожали его глазами. Пусть смотрят… Он возьмет ее… Он был уверен, что, увидев его, она простит его и – упадет к нему в объятья. На пороге стоял иерофант: длинная белая симарра, покрывавшая жреца, придавала ему вид привидения, сошедшего с памятника.

– Что тебе здесь нужно? – спросил старец.

Он пробормотал что-то в ответ, спеша проникнуть в священный приют.

– Зачем ты пришел сюда, афинский стратег, в шлеме и с мечом?

И жрец осыпал его градом ужасных упреков. Слова жреца вооружили против стратега народ; он слышал кругом себя глухой ропот. В отчаянии, побежденный, он покинул пронаос. Несмотря на это, ему казалось, что он слышал, как там, за стенами, сердце девушки билось в унисон с его сердцем. Изгоняемый повелительным жестом вытянутой руки жреца, он быстро спускался по ступеням, и народ с удивлением смотрел, как зашатался этот железный человек… Потому что внизу, в парвисе его ждал строгий приказ экклезии.

Ехать… Надобно ехать. Тогда только он убедился, что он действительно любит, и что такое истинная любовь. Весь охваченный привлекательной прелестью молодой девушки, плененный ее красотой, гордившийся, когда видел ее прижимавшейся к нему, как плющ к крепкому дубу, он никогда не отдавал себе отчета, до какой степени она была ему дорога; и в том чувстве, которое непреодолимо влекло его к ней, он не видел, какую роль играло его сердце. Теперь он припоминал малейшие ее жесты, ее улыбку, блеск ее глаз; он слышал еще, как она напевала ему те слова любви, которые так естественно сходили с ее уст. Вдруг он вспомнил длинную молитву, которую она произнесла, стоя на коленях под деревом в священном лесу! Имена их обоих были еще там, единственный знак исчезнувшего навсегда прошлого. Она точно предчувствовала, что ее ждет; как будущее оправдало ее опасения. И такой долгий, долгий поцелуй в белокурые душистые волосы!

– Эринна! Эринна!

И он в отчаянии ломал свои мускулистые руки… Он не увидит ее уже больше никогда… Никогда!

Два месяца носился он по морю, по беспредельному простору синего моря. Он смотрел, не видя, на летавших кругом рыболовов, которые по временам беззаботно отдыхали, покачиваясь на волнах.

Прошлое!.. Теперь это было прошлое. Разбитые мечты о счастье, разбитые надежды… Ярко сияло солнце над его головой, но он не видел его; небесный свод казался ему мрачным и давил его как тяжелый свинец. Везде пусто. Мертвая душа в обессиленном теле. Их сердца встретились только затем, чтобы разбиться. Прошлое! Теперь это было прошлое!..

Беспредельное синее море: какое оно зыбкое и как много оно сулит. Как оно сверкает, как оно ослепительно! Как оно манит к себе всеми движениями своих волн, которые предлагают себя одна за другой для смертельного поцелуя. Как хорошо, должно быть, спать вечным сном в его пучине, пасть раненым в бок в будущем сражении, и плыть долго, долго, всегда носиться в его саване забвения!..

Прошлое, теперь это было прошлое, невозвратное прошлое, уносившееся, вместе с мыслями, волнами беспредельного моря. Что-то оборвалось в нем, – хрупкий рычаг, который он считал бронзовым, – надежда.

Время, когда от росы поднимается более нежный аромат цветов. Время, когда белый дом засыпает под высокими смоковницами среди пения птиц, при легком дуновении ветерка, шелестящего в приветливой листве. В доме молодая супруга, розовая и белокурая, освещенная вечерним светом. Она держит на руках спящего ребенка, и ее светлое чело склоняется к легкой ноше… Никогда теперь у него не будет этого счастья, никогда не увидит он ее своей женой… Никогда не увидит он ее лица, никогда… Никогда!..

Два месяца носился он по морю, беспредельному синему морю, от одного острова к другому, предлагая вступить в битву убегавшему неприятелю. За ним, опустив свои темные паруса, соразмеряя свой ход с быстрым ходом его триеры, шло семьдесят триер. И рассекаемые носами судов волны окружали каждую из триер серебряным поясом.

«Впереди суда!»

Громкий голос караульного раздался с мачты и заставил всех поднять голову; гребцы выпрямились на своих скамейках, навес убрали, воины и матросы бросились к бортам. На горизонте виднелся остров Митилена. Его громада тонула еще в фиолетовых парах, но уже обнаженные гребни его гор выделялись на небе. Легкий запах мирт и апельсиновых деревьев доносился со счастливого острова навстречу кораблям.

Конон позвал начальника гребцов. Тот выслушал его с видом удивления и отдал соответствующее приказание. Матросы подняли черный шар на рею фок-мачты, ослабили шкоты и переменили галс. Триера поднялась, постояла с минуту, потом ветер снова надул ее паруса, и она, накренясь на левый бок, описала кривую линию. Остальные суда повторили то же самое, повинуясь сигналу стратега. Менее чем в четверть часа, совершилась перемена фронта. Экипажи всех судов, несмотря на довольно сильное волнение на море, в совершенстве исполнили трудный маневр. И теперь весь флот, направившись в обратный, уже пройденный путь бежал в открытое море. Он бежал от дорийского флота, который был почти вдвое многочисленнее и сильнее его.

Триера Конона шла последней. Он стоял на корме, скрестив руки, с развевающимися волосами и, как бы забыв обо всем остальном, внимательно следил за движением дорийского флота. Чем больше появлялось у него складок на лбу, тем спокойнее он казался внешне.

Холодный, уверенный в своих судах, уверенный в самом себе, он снова приобрел неограниченную власть над собой и над другими… Так как ветер падал, и распущенные паруса начали плескаться, то по его краткому, быстро отданному приказанию, на верхушке мачты взвился новый сигнал:

«На весла!»

Слышно было, как пронесся над волнами командный крик начальников гребцов. Весла вылетели из бортов, как гигантские плавники, и по морю потянулся след от плывущих на веслах судов.

Время, потребовавшееся на то, чтобы переменить курс судов, дало неприятелю возможность подойти поближе. Но афинские моряки, сперва удивленные и недовольные, скоро поняли намерение стратега, их опытный глаз следил за ходом неприятельских галер, шедших врассыпную по морю. Конон знал, что во флоте Калликратида, кроме финикийских галер, легких и быстрых, как чайки их морей, были также тяжелые суда фиванцев, а также галеры Фарнабаза, мало пригодные для сражения в открытом море, и множество тех барок островитян, маленьких и без палуб, вся сила которых заключалась в их быстроте и в ударах, наносимых их медными таранами. Эти пурпуровые паруса, которые так далеко опередили остальных, принадлежали им. Все мореплаватели знали их, потому что много раз видели их в этих местах, когда они вечером приставали под защитой тумана к какому-нибудь из неизвестных Цикладских островов.

Они были уже не более, как в сорока стадиях. Каждый проходивший час приближал их к афинскому флоту, отдаляя их от дорийского. Конон посмотрел на стоявшее в зените солнце и продолжал бежать при двойном усилии парусов и весел. Час спустя паруса больших судов Калликратида были едва видны на горизонте. Берег Лесбоса скрылся. И вдруг свершилось то, что было предназначено судьбой.

На большой мачте священной галеры взвился пурпуровый флаг, сигнал всеми ожидаемого сражения. Галера стратега взяла на гитовы свои паруса, убрала весла и пошла, точно по инерции. Два крыла флота свернули вправо и влево, откинулись назад и сжали, как гигантские тиски, большую часть неприятельских судов, потерявших строй в пылу преследования. Те из них, которые очутились вне круга, взялись за весла. Конон запретил преследовать их, и они обратились в бегство; из остальных же никто не ускользнул. Финикийские моряки были люди отважные и отлично знали морское дело; но что могли сделать их легкие суденышки против ужасных триер, которые со всех сторон надвигались на них; надо было или сдаваться или идти ко дну. Они сдались, и по приказанию, отданному стратегом, обрасопили свои паруса. Тридцать судов было взято в плен и, помещенные в центре афинского флота, вместе с ним направились к Митиленской гавани.

Но, если статуя Афины Паллады и продолжала еще стоять в большом Парфеноне, душа богини-покровительницы давно уже покинула город. Дувший до тех пор ветер затих совсем и не покрывал уже рябью гладь морскую. Еще в то время, когда флот поворачивал в обратный путь, кормчий священной галеры подошел к Конону.

– Взгляни на эти облака на горизонте, буря близка.

– На счастье Афин, – отвечал Конон, пожимая плечами. – Тем, кого смерть излечит от жизни, не нужно будет приносить в жертву петуха Эскулапу.

Пока флот на веслах убегал от дорийцев, облака закрыли солнце; все голоса моря стихли, ветер не надувал уже паруса и, в то время, как на западе небо сливалось с морем, берега Малой Азии вырисовывались с удивительной, ясностью, все залитые светом. Кормчие приказали закрепить паруса и убрать весла. Оставлены были только некоторые паруса для производства маневров; слева натянули полотно над головами гребцов, большая часть которых сами привязали себя к скамейкам. Связками пеньки, обёрнутыми просмолённым брезентом, герметически закупорили отверстия, которые в обыкновенное время служили для прохода нижних весел. Воины укрылись под защитой верхней палубы. Все вещи, которые могли сдвинуться с места, были привязаны крепкими веревками; на палубе остались одни матросы.

Начальники гребцов, стоя каждый на своей галере у подножья большой мачты, приказали убрать последние весла и затем дали знать, что все убрано. Конон, стоя со скрещенными на груди руками, ждал гнева небесного.

Глухой удар, раздавшийся в отдалении, прокатился по гладкой поверхности моря. Огромное облако с темными краями заслонило солнце своей свинцовой массой, плотной, как громада гор. Яркий свет молний прорезал тучи, ставшие черными, как ночь. Спокойное до тех пор море забурлило, закипело, поднимая высокие, как стены, волны. Их гребень покрылся пеной. Водяные столбы, вырванные ветром, с силой носились в воздухе и заливали, рассыпаясь, палубы судов. Некоторые из судов, попавшие в водоворот, несмотря на все искусство кормчих, опрокинулись и пошли ко дну. Другие суда налетали одно на другое и сталкивались с ужасным треском. Море покрылось обломками судов. С минуту видны были всплывшие бревна, жерди, весла, за которые хватались руки тонувших людей.

Кормчий священной галеры прикрепил руль железными цепями. Возле него стоял Конон, держась за штаг бизань-мачты. Каждый раз, когда триера, поднятая громадной волной, погружалась затем в пучину бездны, они думали, что настал их последний час.

Гнев внутреннего моря ужасен, но непродолжителен. Яркая молния, за которой сейчас же последовал ужаснейший раскат грома, казалось, истощила ярость урагана. Голоса бури стали стихать. Пошел дождь, превратившийся в ливень. Завеса облаков разорвалась. Сквозь трещины стало видно небо. Священная галера, держась по ветру, быстро неслась по волнам, которые постепенно становились все меньше и меньше.

Не больше, как через час, триера уже огибала нагроможденные природой и людьми скалы, закрывавшие вход в Митиленскую гавань. Две триеры, приплывшие раньше ее, уже стояли там. Спустя немного времени к ним присоединилось еще тридцать семь триер. Остальные погибли со всем своим экипажем в недрах моря, теперь спокойного.

Там, на востоке, удалялся темный силуэт тучи, которая причинила столько бед. Косые лучи солнца, которое садилось на море, ярко окрашивали ее контуры. В тот же вечер Конон высадил гоплитов и разместил их на молу. Этот мол был продолжен двойным рядом галер, сцепленных одна с другой железными крючьями. Тяжелые бронзовые дельфины висели по краям рей. Туры и мешки с землей защищали борта судов и делали их выше. Все здоровые люди были вооружены дротиками. Конон забрал все суда у рыбаков и отправил их крейсировать в двадцати стадиях от гавани: он не знал, так же ли сильно пострадал неприятельский флот, как и его; но зато отлично знал смелость наварха и потому приготовился на всякий случай отразить возможное нападение врагов.

Глава 11

Утром, через день после бури, на море близ Актеи показалось большое, удлиненной формы судно. Оно нисколько не походило на тяжелые торговые суда, среди которых оно так искусно и легко лавировало; кроме того, на верхушке большой мачты развевался красный боевой флаг, а длинные весла, касаясь поверхности моря, делали его похожим на громадную птицу, летящую над спокойными волнами.

Караульные первые заметили его со сторожевой башни. Рабочие из гавани, матросы и праздный люд, толпившийся на набережной, – все бросились к молу. Опытные глаза моряков скоро определили, что это было за судно. Они даже знали его название. Это была «Газель», самое быстроходное из разведочных судов во всем флоте. Один из моряков рассказал, как в сражении при Кизике искусство триерарха и удивительная быстрота хода и поворотливость этой триеры способствовали удаче боя. Моряка окружила толпа слушателей и, пока он говорил, «Газель» подошла уже к молу.

Триера вошла в гавань. Толпа шла следом за ней по насыпи, приветствуя ее восторженными криками. Но вскоре все узнали по безошибочным признакам, что триера прибыла, не только нигде не останавливаясь на пути, но кроме того еще и потерпела аварию. Покрытая водорослями и ракушками медная обшивка киля тяжело поднималась на волнах. Многих гребцов не хватало на скамейках, обломки весел свешивались в амбразурах, большая рея была сломана в двух местах и, наконец, суетившиеся на палубе матросы, готовившиеся к высадке на берег не сопровождали свою работу обычным пением. Это не был вестник победы. Тоскливое чувство овладело толпой, и она примолкла.

Триерарх, сойдя на берег, вскочил на первую попавшуюся из стоявших тут же на набережной колесниц, и лошади, пробужденные от дремы ударом бича, пустились в галоп по дороге к Афинам.

Вслед за тем на набережную спустился с триеры экипаж «Газели», и толпа узнала от него грустные новости. Калликратид с восьмьюдесятью судами, уцелевшими из двухсот судов, которые у него были, запер в Лесбосе остатки афинского флота. У Конона всего только сорок афинских триер и несколько финикийских галер, захваченных перед бурей; остальные погибли. Стратег требует немедленной помощи; сама «Газель», атакованная в Метинском канале шестью пелопон Эсскими кораблями, хотя и потопила один из них, но только благодаря своей быстроте ускользнула от преследования пяти остальных.

Печальные известия распространяются, точно на крыльях. Через несколько минут ужасная весть распространилась по всему городу. Шумная, волнующаяся толпа наполнила улицы и площади и, по афинскому обычаю, многочисленные группы граждан собрались под протироном. Спустя некоторое время глашатаи уже трубили в свои медные трубы на всех перекрестках. Они шли по двое. Старший держал в руке дощечку чёрного дерева, на которой Эпистат собственноручно написал мелом, что пританы созывают граждан на народное собрание. Прочитав написанное на дощечке, глашатай поднимал ее над головой, чтобы весь народ мог видеть на большой печати из красного воска гордый профиль Афины. И уже все граждане всех четырех классов направились к Агоре, потому что экклезия происходила на Пниксе. Но, еще задолго до наступления времени открытия собрания, ораторы и старейшины начали готовить к предстоящему обсуждению дела народ, всегда нерешительный и непостоянный.

Вечером того же дня Гиппарх, возвращаясь из собрания, встретил возле могилы Кимона жену, вышедшую ему навстречу, и оба, держась за руки, медленно пошли по крутой и почти пустынной дороге, которая вела к пропилеям. Наступила ночь. Холодный, дувший с гор ветер возвещал приближение зимы. Эринна ждала их. Как только она их увидела, она побежала к ним навстречу, обняла Ренайю и сказала Гиппарху, обращаясь к нему:

– Ну, что же ты мне скажешь?

– У меня есть много, что сказать тебе, Эринна.

– Пойдем в дом иерофанта, я велела приготовить закуску, потому что я не смею и думать вести вас в храм в такое время.

Иерофант принял их ласково.

– Друзья Эринны здесь у себя в доме, – сказал он.

Он предложил им хлеба, соли, сухих фиг, пирогов с медом и горячий напиток, приготовленный из трав, собранных им самим, в которых преобладал запах вербены.

Через минуту Гиппарх заговорил.

– Я расскажу вам все в нескольких словах. Собрание было многочисленное. Немногих граждан не доставало на трибунах, каждый знал уже вести, распространившиеся еще утром. Ты слышала об этом, Эринна?

– Да. Афинский флот разбит бурей.

– Постановление сената объявлено народу, и народ одобрил его. Афины снаряжают еще семьдесят триер. Союзники дадут тридцать триер, Самос десять, и все эти сто десять судов отправятся в Метилену на выручку нашему флоту.

– Если только не поздно, – прошептал иерофант.

– Если только еще не поздно, – повторил Гиппарх. – Но я не думаю, чтобы Конон дал захватить себя врагам.

– Калликратид командует тоже опытными воинами, и потом у него втрое больше войска. Эринна принесла жертву и наблюдала предзнаменования. Они скорее благоприятны для нас; но голова жертвы была совсем сожжена пламенем.

– Что же это предвещает? – спросил Гиппарх.

– Это предвещает, что парки готовятся принести в жертву одного из вождей.

– Я спрашивала также и богиню, – сказала спокойно Эринна. – Я знаю, что македонский наварх найдет смерть в битве. Я знаю также, что он оставил в Спарте невесту, которая каждый день молится на берегах Эврота. Как она будет плакать, бедняжка. Война несет с собой горе и слезы. Зачем это горе, зачем нужна война?

– Я согласен с тобой, – сказал верховный жрец. – Зачем нужна война?

– В таком случае можно спросить, зачем нужна и смерть? – возразил Гиппарх. – Не надо говорить о том, что может поколебать наше мужество.

В это время Ренайя, уже не в силах удержать слез, которые давно блестели у нее на ресницах, с рыданиями уронила голову на колени своего мужа.

– Что с тобой, женщина? – спросил иерофант.

– Ренайя, что ты делаешь? – строго сказал Гиппарх. – Она плачет, – прибавил он мягче, – потому что я опять надеваю оружие и поступаю на службу таксиархом. Это мой долг. Если Афины и могут быть спасены, то только ценой крови их сынов. Не я один покидаю здесь жену и ребенка. Не у одной тебя тяжело на сердце, Ренайя.

– Может быть! Может быть! Но какое мне дело до других, Гиппарх, когда ты идешь умирать!

– О, война! – тихо сказал верховный жрец. – Война! Сколько пройдет еще веков до тех пор, пока человечество сознает, наконец, какое это тяжкое преступление – война.

– Довольно, – остановил его Гиппарх, – закон повелевает, и мы должны ему повиноваться. Народное собрание постановило вооружить всех взрослых граждан, способных носить оружие. Я взрослый, я могу носить оружие и поэтому я должен идти; и я иду.

– Ты прав, Гиппарх, – сказала Эринна, – ты говоришь, как мужчина и как афинянин… Кроме того, я знаю, что судьба не отметила тебя для руки Атропос.

– Правда?! – воскликнула Ренайя, внезапно проясняясь. – О, богини, как я люблю их, они покровительствуют тебе! Афродита, которую ты изобразил такой чистой! Как я буду молить их обеих.

– Твоя любовь также покровительствует ему, – сказала Эринна твердым голосом. – Любовь – это вера; вера – это щит! Верь, Ренайя, я знаю будущее…

– Где это ты научилась всему этому? – сказала робко молодая женщина. – Кто дает силу говорить с такой уверенностью тебе, такой еще робкой недавно девушке, которая считалась менее мужественной, чем я?

И Ренайя, с выражением смущения и удивления на своем прелестном лице, сложила на груди руки, глядя на свою подругу. Бледная улыбка прошла по лицу жрицы, немного гордая и очень печальная. Она указала на верховного жреца, который задумался и, казалось, с трудом поддерживал рукой чело, нахмурившееся от обуревавших его мыслей.

– Он!

Затем ее палец величественным и красивым жестом поднялся к небу, на котором через не завешанное окно видны были сверкающие звезды.

– Он!

Она опустила голову и указала на грудь.

– А потом, мое сердце, – докончила она.

– В таком случае, – сказал Гиппарх после минутного молчания, – мне нет надобности рассказывать тебе, какие были сделаны еще постановления на собрании, ты знаешь все это, наверное, так же хорошо, как и я.

– Рассказывай, Гиппарх, – сказал верховный жрец. – Ни она, ни я, мы ничего не знаем. Мы не знаем предрассудков, которые ослепляют людей, и поэтому светлое видение неизбежного будущего иногда озаряет наш ум, свободный от уз, которые вас сковывают. Но когда Эринна говорит тебе о событиях, которые должны произойти в недалеком будущем, она руководствуется или предзнаменованиями, или же предчувствиями своего сердца.

– Так думал и я, – отвечал Гиппарх. – Вот что постановили мы на собрании. Мы решили вооружить всех годных к военной службе рабов.

– Это вы хорошо сделали, – сказал верховный жрец.

– Мы решили предоставить права гражданства всем чужестранцам в Афинах и даже таким, которые не живут у нас постоянно, если только они согласятся служить в войске.

– Это очень важное решение; этим самым коренные жители лишают себя права издавать законы.

– Иначе нельзя, нам нужны воины. Наконец мы решили обложить сбором три гетерии, и все, что получится с них, пойдет на нужды войска.

– Опасная и совершенно ненужная мера, – воскликнул верховный жрец. Гетерии создадут тирана. Афины, будут ли они победителями или побежденными, снова увидят мрачные дни тирании. И потом это не наполнит казны, потому что гетерии (через две е) уже давно перенесли в Аргос не только свои богатства, но и перешли сами.

– Народ хочет, – продолжал Гиппарх, не возражая верховному жрецу, – чтобы все было готово через месяц. Он назначил десять начальников. Он оставил Конона в его теперешнем звании. Тразивул и Терамен, которые теперь в Афинах, должны будут наблюдать за работами и следить, чтобы все было кончено как можно скорее. В заключение собрание постановило совершить в Парфеноне торжественное жертвоприношение, просить тебя призвать благословение на оружие воинов и отправить на проводы флота в Пирей колонию эфебов и всех девушек. Когда наши корабли будут выходить с распущенными парусами из гавани, народ проводит их пением священных гимнов.

– А теперь, – сказал Гиппарх, подходя к верховному жрецу, – Ренайе пора идти домой, позволь нам проститься с тобой.

– Да хранят тебя боги, – сказала Ренайя.

– Да хранят тебя боги, Ренайя, – отвечал иерофант, поднимаясь, – тебя, твоего мужа, твоего ребенка, твой дом. Гиппарх, ты пришел сюда без оружия, я велю двум ночным стражам проводить тебя.

– Хорошо, тут дорога не совсем безопасная. Ты помнишь, Эринна?

– Да, – отвечала молодая девушка, – я ничего не забыла, Гиппарх, и с того дня я называю тебя своим братом. Не много месяцев прошло с тех пор… Тогда была весна… До свидания… Ты сам сказал сейчас: не надо говорить о том, что может поколебать наше мужество.

Гиппарх и Ренайя удалились, предшествуемые стражами, которые несли факелы.

– Ночь светлая, – сказал иерофант. – Может быть, с помощью этих стекол, которыми я пользовался сам, ты рассмотришь эту новую звезду, которая так внезапно исчезла вчера.

– Может быть, – отвечала девушка, поднимая глаза к небу.

Она откинула покрывало и склонилась к плечу верховного жреца. Старик держал в руке глиняные дощечки, испещрённые странными значками и неизвестными литерами.

* * *

Белые колонны храма богини Афины, стоявшего на вершине мыса Супия, виднелись далеко с моря. Их отражение в воде доходило до корабля, перекидывалось через него и, купаясь в волнах, тонуло далеко за ним в золотистых лучах яркого солнца. С корабля хорошо была видна только ближайшая к нему часть берега Аттики, пестревшая полускрытыми в зелени сосен домиками, ютившимися по берегам защищенных грядами скал узких заливчиков, по которым сновали рыбачьи лодки, а все остальное пространство побережья смутно синело на горизонте, как бы окутанное туманом.

Так как ветра совсем не было, кормчий приказал убрать паруса, и гребцы, слегка налегая в такт флейты на длинные весла, медленно подвигали судно вперед. Они не торопились. А между тем, это были те самые люди, которые всего только несколько месяцев тому назад возвращались с песнями вместе со всем флотом на кораблях, украшенных цветами, под торжественные звуки труб. Земля, которая постепенно вырисовывалась перед ними из тумана, была берег Паралии; эти рыбачьи лодки и эти домики на берегу, были их лодки и их дома, Они и на этот раз возвращались все еще победителями. Их галера все еще оставалась священной галерой; развевавшийся на мачте пурпуровый флаг все еще владычествовал на море. Удары бронзовых таранов сильно погнули, правда, обшивку и повредили борта; сирена, державшаяся впереди форштевня, лишилась обеих рук; наскоро прибитые там и тут доски скрывали повреждения кузова. Но зато весь флот Калликратида спал мертвым сном в глубинах Лесбосского моря.

И все-таки, несмотря на радость, испытываемую при виде дорогих мест родины, священная галера шла по сапфировому морю не так, как прежде, не под звуки песен. Происходило это потому, что у всех, начиная со стратега и до последнего гребца, душу тяготило сознание неисполненного священного долга. Там, между дикими скалами островов Аргинузских, волны морские бросали из стороны в сторону тела убитых, победителей и побежденных, и над их уже посиневшими ужасными трупами кружились чайки и морские вороны!

Так как сражение было выиграно против воли богов, то боги в отместку за это послали бурю. На долю Конона выпала участь видеть, как вздымались волны после каждой одержанной им победы, и гнев их на этот раз был так ужасен, что даже сами победители должны были отказаться от погребения своих убитых. Теперь, без сомнения, много безутешных душ, наталкиваясь на безжалостные скалы, бродили по берегам огненной реки, отделенные ее быстрым течением от зеленых полей Елисейских. Священную галеру ветром погнало к северо-западу.

Целых два дня ревела буря, заливая палубу галеры волнами. На второй день к вечеру буря стала стихать, и галера вошла в спокойные воды залива Салоникского. Тут она наскоро исправила наиболее серьезные повреждения и утром, на следующий день направилась к Афинам по волнам успокоившегося моря. Радость возвращения смягчала для экипажа сожаление о невольно совершенном проступке. Несмотря на то, что стратег, которого они любили, имел вид очень удрученный, экипаж священной галеры, высаживаясь на ночь на берег, отдавался веселому настроению, и на берегу раздавались веселые голоса, слышались песни. Как вдруг в Кумах, где они отдыхали, до них дошел невероятный слух: афиняне украсили венками и в то же время заковали в цепи участников сражения, пришедших в гавань раньше их; цветами они наградили их за победу, а цепями за их преступление! Начальники получили цикуту, которую поднес им в кубке служитель одиннадцати… Известие это заставило еще больше призадуматься Конона, и он мрачный стоял на корме, устремив неподвижный взгляд на море.

Несмотря на медленную работу гребцов, священная галера подвигалась, однако, вперед. Уже стал виден Фалеронский мыс и белая башня, на вершине которой в безлунные ночи дозорные зажигали огонь. Мол и набережная были покрыты многочисленной толпой, и даже на дороге, которая вела из Афин через поле Аристида, виднелось множество бегущих к гавани людей.

В то время, когда триера, державшаяся еще в открытом море, проходила мимо гавани Мюнихи, остававшейся справа, с нее вдруг увидели лодку, вышедшую из-за Актея и направлявшуюся к ней.

Это была очень маленькая лодка, скорее, челнок, всего с одним гребцом. В ней на руле сидела женщина под покрывалом, а на носу лодки виднелся мальчик, размахивавший куском красной материи. Когда лодка подошла ближе, Конон узнал Ксантиаса. Вся кровь прилила у него к сердцу… Он взмахнул рукой и отдал приказание гребцам. В ту же минуту весла поднялись, и рулевой, повернув руль налево, поставил триеру бортом к лодке.

Лодка подошла к триере. Женщина под покрывалом, отказавшись от помощи раба, смело поднялась по веревочной лестнице на палубу. При этом ее длинный плащ немного распахнулся, и стоявшие ближе к ней моряки увидели у нее на груди золотую бляху с изображением на ней символической совы с распущенными крыльями и с красными глазами.