Текст книги "Гетера"

– Я не раздумываю, – грубо отвечал Конон, – я не раздумываю, я отказываюсь.

– Ты отказываешься, – вскричала Лаиса, вскакивая с постели. – Я знаю, почему ты отказываешься. Мне говорили: тебя хотят женить. Но тут и речи нет о женитьбе, а только об удовольствии. Я допускаю, что забота о продолжении твоего рода заставляет тебя жениться, но ты и сам отлично знаешь, что тебе скоро надоедят неумелые ласки твоей жены. Все это один только глупый предрассудок. Когда надоест все одно и то же, когда материнство обезобразит твою теперешнюю невесту, ты поступишь так же, как и другие. Ты предоставишь ей распоряжаться рабами и управлять домом. Она будет царить в погребах с вином и в амбарах с мукой; а ты будешь уходить искать в другом месте какую-нибудь возлюбленную с более соблазнительными губами. Немного раньше, немного позже! Такова жизнь… Посмотри… Уже наступает ночь, короткие часы ускользают из наших рук. Забудь о своей будущей женитьбе. Она все же наступит слишком скоро, потому что тебя, как и других, обвенчают, наверное, при наступлении следующего же новолуния… Красива ли, по крайней мере, твоя невеста? Как ее зовут? Кто-то говорил мне ее имя, но я забыла.

– Лаиса, – возразил Конон не сурово, но с твердостью, – я простой смертный, выросший на предрассудках, как ты это сейчас только сказала. Имени моей невесты незачем здесь произносить. Я не за тем пришел, чтобы говорить о ней в доме гетеры…

– Так зачем же ты тогда пришел? Зачем ты сидишь возле меня? Зачем ты оскорбляешь меня, называя гетерой? Гетера управляла Аттикой. И, если бы я захотела, я могла бы сделать то же самое, что и она. Гетера! Да, я гетера. Посмотри на меня. Я смертная, но я все равно, что богиня. Я Афина, рожденная из головы Зевса, Афродита, вышедшая из морской пены. Я все! Я женщина, которая думает и которая любит, я книга любви, я арфа страсти, я прекрасная дочь Хроноса. Вот почему толпы мужчин пресмыкаются у моих властных ног. Уходи! Ступай к своей печальной невесте, неловкой, как девушка, глупой, как рабыня! Кто бы она ни была, я ее ненавижу, я ее ненавижу, и ты можешь сказать ей это!

Она снова легла, закинув руки за голову, и видно было, как трепетала под туникой ее грудь.

– Прощай, Лаиса, – сказал Конон после короткого молчания. – Твое дурное расположение духа под конец не заставит меня забыть любезный прием в начале. Когда я захочу говорить об умной и красивой женщине, я вспомню о тебе.

– Прости меня! Прости меня! – вскричала она, вдруг поднимаясь и обвивая руками шею склонившегося молодого человека. – Я оскорбила тебя, я безумная, я ревнивая. Что это мне так больно в груди? Полюби меня. Полюби меня! Если ты бросишь меня теперь, мне останется только умереть.

– Нет, Лаиса, нет, не надо умирать. Что сказали бы Алкивиад, Диомед и все молодые и старые эвпатриды? Что было бы с Афинами без живой богини? – прибавил он, улыбаясь.

– Не уходи, не уходи. Выслушай меня! Удели мне еще несколько минут… Я чувствую в себе что-то кроткое и убедительное, но мой язык, не знаю почему, не находит слов, чтобы выразить это. Послушай, это правда, я ошиблась, я не знала… я не могла знать. Никто до сих пор не отказывался пить с моих уст золотистый мед удовольствия. Я еще никогда не просила, никогда не просила… и уж совсем никогда не плакала… Все, кто до тебя приходил в эту комнату, приходили сюда униженные, несмотря на свое золото, благодарные, как раб, входящий в храм бога… Я не сняла покрывала, чтобы доставить тебе радость видеть, как я расцветаю, трепещу от твоих ласк… Я думала, что ты поступишь, как они, что ты бросишься ко мне, сожмешь меня в объятьях, задушишь и увидишь Лаису, трепещущую под твоим поцелуем! В первый раз моя красота, – увы! – моя красота изменила мне. Кто же защищает тебя так? Я почти нагая пред тобой, а ты продолжаешь смотреть на меня, как мраморное изваяние или же как старик.

– Я ни то, ни другое, – с досадой возразил Конон, – ни бог, ни старик. Меня защищает от тебя, Лаиса, тот бог, которого ты, всегда призываешь и неутомимой жрицей которого тебя называют.

Лаиса опустила голову и сложила руки. Со своими длинными полузакрытыми ресницами, на которых блестели, как жемчуг, слезы, с опущенными руками, она была красивее, а главное, привлекательнее, чем за минуту до того, когда она смотрела на Конона негодующими глазами.

Она прошептала так тихо, что едва можно было ее расслышать:

– Неутомимая жрица! Зачем ты говоришь так со мной? Если бы ты знал, как, наоборот, мне это тяжело и мучительно. Эрос карает меня. Его стрелы тут, в моем сердце… Люди, проходящие в эту минуту мимо моего дома, завидуют, может быть, моему счастью… мое счастье теперь – это забвение… единственное, что мне осталось, это забвение в могиле. Прощай, Конон, ты можешь смеяться надо мной со своими друзьями и сказать им, если хочешь, что ты видел, как плачет Лаиса. Но не говори этого своей невесте: женщины ревнивы и жестоки; она уже достаточно счастлива, даже не зная, что победила меня!

– Не отчаивайся так, Лаиса, – улыбаясь сказал Конон, – твои слезы высохнут, и твоя красивая улыбка расцветет на твоих насмешливых губах.

Лаиса не отвечала; но вскоре она снова заговорила, протягивая сложенные руки:

– Если бы ты мог забыть, что я продавала свою любовь, забыть мое горькое прошлое! Позволь мне лечь у твоих ног; я закроюсь вся, до самой головы, как трепещущая робкая девушка; потому что влюбленная женщина все равно, что девушка. Позволь мне смотреть на тебя, как смотрит на своего хозяина собака, мои глаза очистятся, глядя на тебя… я люблю тебя. Я буду твоей рабой, если ты не хочешь, чтобы я была твоей возлюбленной. Ты толкнешь меня ногой, если я не угожу тебе. Я буду смеяться от горя, буду плакать от радости, что ты меня любил. Останься со мной. Останься! Мой голос будет так кроток и так певуч, что я, наконец, умолю, тебя, и ты, видя слезы Лаисы, сжалишься над ней!.. Что ты хочешь, чтобы я дала тебе, раз ты не хочешь моего горячего поцелуя? Хочешь, я отрежу мои длинные волосы, которые закрывают меня всю, как волны душистой ночи? Хочешь, я отдам тебе все драгоценности, которыми переполнены мои сундуки? Моих двух желтых рабынь в затканных цветами одеяниях; их привезли мне из какой-то неизвестной страны… Или моих африканских лошадей с тонкими, как у единорогов, ногами и с такой длинной гривой, что она сметает пыль по дороге. Или же, так как ты великодушен и мудр, не хочешь ли ты взять этот кедровый ящичек, который я одна умею открывать, и в котором находится пожелтевший пергамент, исписанный рукой самого божественного Гомера!.. Ты не отвечаешь мне, и я вижу, что моя мольба не трогает тебя. Эрос не может пронзить твою медную кирасу. Увы, мне, несчастной, рожденной для страданий. Тебя победили глаза другой! Ты думаешь, слушая меня, о своей робкой девушке и мечтаешь о ее нежных ласках!

…Не сердись! Не сердись! Останься, не уходи! Прости меня, выслушай меня!

…Я знаю, что после твоей последней победы, прежде чем вернуться в Афины, ты приказал остановить весь свой флот у счастливых берегов Лесбоса, увенчанного апельсиновыми деревьями… Я знаю, что ты заходил в храм и приносил там бессмертным жертвы. К тебе сбежались все женщины того острова. Они принесли тебе розы и танцевали вокруг тебя, держась за руки. Они красивы, эти дочери Лесбоса! Они танцуют восхитительно и умеют петь мелодичными голосами бессмертные стихи, которым их научила Сафо. Я из прекрасного Коринфа. Я знаю пляски, которых они не знают и которые представляют целую поэму страсти и любви. Я протанцую их перед тобой, совсем нагая, на своем пурпуровом ковре, между двумя рабынями из Киренаики, которые похожи на статуи черного дерева и которые поют, ударяя в тамбурины с бубенчиками, такие страстные песни, что все твои нервы будут рваться ко мне! И, полузакрыв глаза, ты будешь думать, что видишь белую Астарту, вышедшую из мелодичной ночи.

…Когда на празднествах гетерии я поднимаюсь по ступеням храма, меня сопровождают взгляды всех мужчин, я слышу глухой ропот в их груди и чувствую, как колышется вокруг меня, точно огненный плащ, горячий прилив желаний. Ты знаешь этого чужестранца, этого мидянина с жесткой черной бородой, прибывшего из Сирии с множеством евнухов, с колесницами из слоновой кости, дорогими одеждами. Его корабли, стоящие в Фалероне, полны золотого песка, привезенного из Африки! Вчера он был у меня и предлагал мне своих сирийских женщин, свой золотой песок и свою азиатскую роскошь. Он опустился на колени и ползал у моих ног. Я отказалась от подарков и от него самого. Я смеялась над его обещаниями озолотить меня, и мои рабы проводили его униженного до колесницы; потому что теперь жизнь моя изменилась. Я, гордая Лаиса, смех которой звучал так звонко, я теперь только слабая женщина. Я люблю тебя… я люблю тебя… И, когда я смотрю на тебя, дрожь пробегает по всему моему телу, дрожь очень медленная, очень приятная, какой я еще никогда не чувствовала. И это должна быть любовь, любовь, которой я не знаю!

…Не уходи так, выслушай меня. Будь добр ко мне, я влюблена и я ревнива. Не уноси наружу запах комнаты куртизанки. Более красивые глаза, чем мои, стали бы спрашивать тебя с беспокойством, что это значит. Ты выйдешь из моего дома умащенный моими рабами; они проведут тебя в ванну и, когда их счастливые руки умастят твое бесчувственное тело, ты придешь сюда проститься со мной. Ты можешь даже не подходить ко мне и остаться у двери. И я усну, не пережив осуществления моей мечты; я усну добровольно сном, который не увидит больше зари.

– Не говори так, – перебил ее Конон. – Завтра ты позабудешь обо мне. Позови своих рабов и прикажи отворить дверь. Меня ждут.

– Тебя ждут? Кто тебя ждет? Твоя невеста, твоя возлюбленная?

Конон сделал шаг вперед.

– Замолчи! – гневно вскричал он, поднимая руку.

– Афродита! Пошли мне смерть от его руки!

Лаиса опустилась на колени и, сложив руки, дрожа и трясясь от судорожных рыданий, подняла к небу полные слез глаза.

– Довольно, позови своих рабов.

– Ты вернешься? Ты придешь после ванны?

– Теперь не время для ванны. Я приду завтра… через несколько дней.

– О, завтра, завтра! Кто из нас знает, что будет завтра… Я гетера, – прибавила она тихо, со слезами. – Из дома гетеры не уходят, не очистившись! Позволь отнести тебя в ванну. Вода очистит тебя. Ты придешь сюда затем на одну минуту. Что значит одна минута для тебя, для человека, для которого еще не наступил его час! Я хочу только услыхать «прости» из твоих уст, из твоих дорогих уст, любовь которых возвеличила меня! Выслушай меня. Ты согласен. Иди, ты добрый, я люблю тебя…

Конон взглянул на клепсидры. Бронзовые стрелки показывали одиннадцатый час дня. Он решил исполнить ее просьбу.

– Хорошо, – сказал он, – зови твоих рабов…

– Сюда господин, – говорили Коннону рабы.

Это были два высоких ливийца. Слегка прикрытые полосатой материей, обернутой вокруг бедер, они держали одну из тех бронзовых светилен, которые носили на цепочках, и которые были тогда во всеобщем употреблении. Они шли под портиками, которые колеблющийся свет освещал странными отблесками. Рабы привели Конона в просторную комнату, вымощенную глянцевитыми кирпичами, стены которой, закругленные по углам, были, покрыты блестящей штукатуркой. Среди комнаты стояла на возвышении ванна из белого мрамора с розовыми жилками. В одном углу старуха разжигала дрова под медным котлом. В противоположном углу помещалось ложе для отдыха на высоких колоннах, отделенное от зала задергивающейся занавеской.

Рабы принадлежали к числу людей, изучивших искусство растирания тела и сообщения усталым или хилым членам свежести и гибкости. Один из них взял из бронзовой урны небольшое количество темного вещества с сильным и приятным запахом, которого Конон не знал. Когда Конон вышел из ванны, ему казалось, что новая кровь бежит у него по жилам. Его движения были более уверенны, более ловки, а золотой обруч, охвативший его волосы, сильнее сжимал его виски. Рабы проводили его до комнаты Лаисы. Он приподнял портьеру и вошел. Его встретил еще более сильный, удушливый запах ароматов; свет ослепил его. Ему показалось, что колонны заколебались, и он прислонился к одной из них.

– Лаиса, – сказал он, – теперь я пришел проститься с тобой. Благодарю тебя. Ванна была очень хороша.

Гетера поднялась и одним легким, нервным прыжком, как прыжок пантеры, повисла на шее у молодого человека.

– Я люблю тебя, я люблю тебя, возьми меня… унеси меня.

Он закрыл глаза и увидел перед собой образ Эринны. Высвободившись из сжимавших его страстных объятий, он тихонько оттолкнул молодую женщину.

Лаиса отскочила назад так же быстро, так же стремительно, как и бросилась на шею своему непокорному возлюбленному. Она резко рванула обе золотые застежки, которые поддерживали на плече ее вышитую тунику. Тонкая ткань скользнула и упала к ногам гетеры, обнажив ее белое, точно мрамор, тело.

Лаиса, уверенная в своей неотразимой красоте, улыбалась, протягивая руки, и медленно поворачивалась, напевая вполголоса. Отдаленный свет сквозь хрустальные ширмы играл радугой на контурах ее бюста. Она кружилась все сильнее, все быстрее. Она сняла с себя анадему. Ее волосы, посыпанные фиолетовой пудрой, распустились и закрыли ее непроницаемым облаком. Потом ее движения стали медленнее и, наконец, Лаиса, вся розовая и вся трепещущая, остановилась перед Кононом. Конон отошел от колонны. Он шатался, подходя к ней.

– Так угодно богам, которые создали тебя такой красивой, – пробормотал он.

И он сжал Лаису в объятьях…

Глава 8

В доме Леуциппы все еще не теряли надежды. Но уже на следующий день в городе все стало известно. В течение целых трех дней стратег не появлялся на упражнениях на стадионе. Его не видели ив коллегии эфебов. Рабы на все вопросы отвечали одно и то же: «Мы не знаем, где наш господин». Наконец, когда в народном собрании объявили, что доряне снова вооружаются, кто-то спросил: «Где же стратег?» – «Ищите его у Лаисы», – отвечал Анаксагор. Леуциппа присутствовал в экклезии: он справился, узнал истину, которую уже подозревал, и грустный вернулся домой.

– Дитя мое, – сказал он Эринне, – человек, которому ты доверила свое юное сердце, скрывал обманчивую душу под маской честности и мудрости. Богам угодно было, чтобы ты узнала об этом. Принесем им за это благодарственную жертву. Время смягчает страдание; оно утешит и нас: тебя наверное, потому что ты молода; меня, может быть, потому что я стар.

Молодая девушка бросилась в распростертые объятья отца и прижалась к нему. Она не плакала; но порой из ее груди вырывался протяжный вздох, похожий на те более или менее резкие вздохи умирающих, последние спазмы истощенного тела, которое требует возвращения в землю. Горе всегда тяжело для тех, которые его переживают и для тех, которые это видят. Но горе девушек, пораженных в невинное сердце, одно из самых трогательных. Молодые девушки – это цветы. Ласка солнечного луча заставила бы распуститься их венчики; неожиданный ветер клонит их, не обрывая листьев. Так жаворонок, поднявшийся к небу, когда камень перебивает его сильные, но хрупкие крылья, падает, пораженный, но живой, в колею, которую он покидал для лазури!

– Плачь, бедное дитя, плачь, – сказал Леуциппа. – Забвение придет.

– Нет, отец, забвение не придет: ни забвение, ни прощение… Я слишком горда, чтобы простить, слишком сильно оскорблена, чтобы забыть и снова начать мою печальную жизнь. Слушай, отец. Бессмертные, не пожелавшие, чтобы я стала супругой, предназначили мне другую участь. Вместо того, чтобы посвящать свой пояс Луцине, я посвящу его Афине. Мне не суждено счастье, но я найду в храме тишину. Носсиса уже согласилась. Позволь мне и ты пойти и припасть к стопам иерофанта.

– Иди, дитя мое, иди к тишине, матери забвения. Я дам письменно свое согласие. Лизиса проводит тебя и передаст дощечки Этеобутаду. Если через три месяца сердце твое не изменится, я буду присутствовать, благословляя тебя, при том, как ты будешь произносить торжественный обет.

Эринна пошла в свою комнату. Миррина сидела на табурете, окруженная фиолами и ящичками, душила и раскрашивала свою куклу.

– О, Миррина, что ты тут делаешь? – сказала старшая сестра. – Ты взяла все мои ящики. Это невыносимо. Зачем ты пришла сюда, в мою комнату?

– Не брани меня, – отвечал наивный ребенок. – Я думала, что ты уехала, знаешь, на той колеснице, которая едет так скоро.

– Это правда, – кротко сказала Эринна. – Обыкновенно, в это время я уезжала. Возьми себе все эти ящики, Миррина; я отдаю их тебе.

Она наклонилась, долго перебирала волосы девочки и затем бессильно опустилась возле нее. Слезы, наполнявшие ее глаза, потекли по бледным щекам. Миррина задумчиво смотрела на нее, ничего не понимая.

– Ты плачешь, – спросила она. – О чем?

– Ни о чем.

– Ни о чем? Значит, как я. Лизиса всегда говорит, что я плачу из-за пустяков.

И девочка, обмакнув кисть в красную краску, снова принялась раскрашивать свою куклу.

Почему день такой печальный? Почему эти облака застилают солнце?.. Эринна припоминает утро, такое близкое и такое уже далекое, которое принесло ей розы. Она подняла глаза. Сквозь слезы она увидела увядшие цветы.

– Бедные цветы. Они завяли раньше, чем поблекло мое счастье.

Она поднялась и решительным жестом отерла глаза. Затем она сняла перед металлическим зеркалом свою золотую анадему и заменила ее темной лентой.

– Однако же я была красива, – сказала она. Она наклонилась и поцеловала Миррину. – Прощай, сестрица.

– До свидания, – отвечала девочка, – когда ты вернешься, моя кукла будет красавицей.

Молодая девушка, стоя, обнимала взором знакомые предметы, которые она собиралась покинуть навсегда.

– О, мои вещи, – тихо проговорила она, – мои вещи, которые видели, как я выросла. Я покидаю вас все здесь. Те, которых мне не нужно, стали бы завидовать остальным. Я не вернусь сюда никогда, никогда, слышите вы, мои вещи. Если бы я вернулась, значит, отец окажется прав, и жизнь снова началась бы для меня: и тогда я так изменилась бы, что вы меня не узнали бы. Прощайте, мои вещи. Вы будете жить без меня, я буду жить без вас. Я очень страдаю, покидая вас. Так страдают только умирая!

Она обратила внимание, что висевшая перед статуэткой Афины светильня давно погасла.

«Лизиса была права, – подумала она. – Ты наказала меня за то, что я забыла о тебе, богиня. Прости меня. Мое сердце состарилось со вчерашнего дня. Отныне я твое раскаявшееся дитя, покорное и несчастное!.. О, какая я несчастная! Если бы ты знала!»

И она, вся вздрагивая от рыданий, опустилась на колени перед статуэткой. Брызнули слезы, обильные, неудержимые…

Она поднялась, спокойная и холодная. Когда великий иерофант, извещенный, что к нему пришла с просьбой какая-то девушка, вышел из пронаоса, он увидел Эринну, стоявшую на коленях на ступенях храма. На ее золотистых волосах было накинуто покрывало.

Она подала великому жрецу дощечки, исписанные рукой Леуциппы.

– Я пришла просить места у очага богини. Вот разрешение и распоряжение моего отца; он, как и ты, Этеобутад.

– Встань, дочь моя, – сказал жрец, прочитав написанное. – Ты будешь ждать в молитве, пока установленный порядок вещей приведет тебя в свою очередь к алтарю. Любовь бессмертных утешит тебя за поруганную земную любовь. Здесь жизнь твоя будет спокойна; но, не скрою от тебя, она будет тяжела. Твое тело будет разбито, твоя душа будет измучена, если она такова, как я это читаю в твоих глазах, потому что под ясным и спокойным величием божества твоя, полная тревоги мысль будет стараться постигнуть таинственное. И какое это ужасное страдание – жить перед вратами вечности, не имея возможности приподнять свинцовое покрывало, которое его скрывает. Ты будешь смотреть недоступным простому смертному взором на всех отчаявшихся в жизни людей, среди которых ты жила. Тебе станет жаль человечество, крутящееся в вихре несбыточных мечтаний. Забвение, которое тебе кажется невозможным, наступит с завтрашнего же дня. И ты будешь возноситься все выше и выше. Какое дело звездам до того, что покрылось пеплом твое двадцатилетнее сердце?

Возможно, что Эринна и не слышала всего, что говорил старый жрец. Она стояла со склоненной головой и слушала звучавший внутри нее голос своей души, которая еще плакала. Иерофант тронул ее рукой за плечо.

– Встань, дочь моя. Посмотри.

Жрец широким жестом обвел горизонт. На востоке сияли облитые лучами заходящего солнца памятники и храмы Афин. На западе длинной лентой тянулась священная дорога в Элевзисе, извиваясь, точно змея, между могилами и жертвенниками. На севере высились одни над другими холмы. На юге синее море бурлило у желтых песчаных берегов.

– Вот земля, – сказал иерофант.

Потом он обернулся к бронзовым дверям Парфенона.

– Вот небо. Иди, дочь моя, иди молить богиню, чтобы ты была благочестива, чтобы ты была снисходительна, чтобы ты под лаской ее улыбки научилась божественному дару прощения.