Текст книги "Гетера"

Глава 5

Свадьба была назначена на первые дни месяца Метагитниона, по окончании празднеств великих панафиней, так как освященные временем обычаи требовали, чтобы все молодые девушки, прилежные руки которых трудились над покрывалом для Афины-покровительницы, поднесли его еще девушками богине.

После победы, одержанной афинским флотом, война вступила в период затишья. Обескураженные неудачей, побежденные доряне один за другим разбрелись по своим селениям. Опустевшие поля снова оживились, развалины одна за другой исчезали, и проворные девочки уже гоняли вечерами к грязным берегам Кефиса блеющие стада овец и коз.

Это было самое жаркое время года. Каждое утро красный шар солнца поднимал тяжелые пары, которые носились над Эвбеей; оно поднималось выше, бледное небо блистало, как стальное зеркало, а вечером солнце исчезало за Элевзисом в золотисто-пурпуровом сиянии, и ни одно облако не затемняло его яркого света, ни одно дуновение ветерка ни на минуту не охлаждало его знойных лучей. Земля трескалась, листья на деревьях опустились, из-под редкой зеленой травы выступили красные бока холмов. Несмотря на это там и тут зеленели тощие и поздно засеянные хлебные поля; срубленные пни оливковых деревьев пускали новые побеги, а с поддерживаемых тычинами виноградных лоз свисали новые гроздья.

Для охраны возрождавшейся сельской жизни Конон расширил окружавшую город сеть военных постов. Он поставил по границе всей Аттики высокие деревянные сторожевые башни. Часовые, по двое, дежурили на этих башнях, а легкие отряды пращников и лучников беспрестанно осматривали всю местность, переходя от одной башни к другой. У городских стен упражнялась новая армия пельтастов и гоплитов, а разложенные по гребню гор совсем готовые костры должны были вспыхнуть при первом же появлении неприятелей.

Как только с наступлением вечера спадала немного удушающая жара, колесница стратега останавливалась перед домом Леуциппы. Эринна всходила на колесницу, прикрытая густым покрывалом, которое она снимала, как только за ней затворялась дверь. Облака едкой пыли, которую поднимала быстро несущаяся колесница, заставляли ее молчать. Но зато она часто устремляла на своего жениха страстный и глубокий взор. Он удивлялся ее отваге и тому, что она, почти не прикасаясь к нему, твердо стояла в колеснице, покачиваясь лишь своей гибкой талией при внезапных толчках, когда колеса попадали в колею.

Люди пожилые с сокрушением находили, что она ведет себя слишком свободно. Некоторые из них, пользуясь правами старинной дружбы, позволяли себе высказывать по этому поводу порицание Леуциппе. Снисходительный к дочери старец отправил их к Эпониму, и последний, не любивший подобного рода столкновений, отказался от всякого вмешательства, находя его совершенно излишним. Конона забавляли эти толки, внушенные завистью гинекеев. Но Эринна страдала от них, потому что старая Лизиса собирала все россказни и каждый день во время утреннего туалета изводила Эринну выговорами и упреками: «Дитя мое, – говорила она ей, – бойся грома Зевса. В селении Муничии одна молодая девушка была убита громом за то, что сняла покрывало перед своим женихом за неделю до свадьбы».

– Ты знала эту молодую девушку? – спросила Эринна. – Неужели она была наказана только за то, что совершила такой ничтожный проступок?

– Разумеется, я знала, впрочем, я знала не ее, а ту женщину, которая разговаривала с ней так, как я говорю с тобой. Повторяю тебе: бойся мести богов. Они завидуют людям.

– Это правда, – отвечала молодая девушка, – ты права, кормилица. Я буду бояться возбуждать зависть богов и, чтобы не навлечь их гнева, я не буду больше выходить из дома.

Но вечером, задолго до назначенного часа, она была готова к выходу и, сидя под большим платаном в то время, как господа и слуги спали, она поджидала, мечтая, знакомого стука колес по звучной мостовой…

Однажды они отправились не по обычной дороге. Колесница катилась под старыми оливами, посаженными еще после мидийских войн и которых не коснулась опустошительная ярость илотов. Густая листва бросала тень на тропинку, на которой, благодаря царствовавшей здесь относительной свежести, росла скудная трава, заглушавшая стук колес. Немного дальше пришлось переехать через многочисленные полувысохшие рукава Кефиса, протекавшего по песчаной равнине, соединяющей лесистые склоны Парнеса со скалистыми отрогами Пентелика. Затем через Сфеидаль и Деадалию они достигли узких ущелий между двумя горами. Дорога, бывшая до тех пор удобной, стала, видимо, портиться. Это была скорее тропинка, которая или шла по краям рытвин или круто взбиралась на выжженные солнцем скалистые склоны. Временами казалось даже, что одно из колес колесницы как бы висело над пропастью, камни катились из-под ног у лошадей. Конон остановил лошадей и обернулся к молодой девушке:

– Не хочешь ли сойти, Эринна, дорога тут плохая, и потом мухи кусают лошадей. Они могут взбеситься.

– Зачем мне выходить, раз ты останешься?

– Я, разумеется, останусь; надо же править лошадьми.

– Ну, так и я останусь.

– И тебе не страшно?

– Страшно!? – удивилась она. Конон увидел, как молния сверкнула в глубине ее темных глаз.

– Страшно! Ты спрашиваешь, не страшно ли мне, дочери Леуциппы, галеры которого плавали в водах далекой Атлантиды. Потому только, что раз вечером я лишилась сознания от боли, но не от страха, ты думаешь, что я из тех бледных молодых девушек, которые падают в обморок при виде совы или змеи! А если бы даже у меня было и робкое сердце, неужели я должна была бы выказывать свой страх при тебе, при человеке, которого ничто не может испугать?

Он наклонился и свободной рукой прижал ее к себе.

– Не сердись, я люблю тебя, моя маленькая женщина.

Когда они, наконец, проехали опасное место благополучно, он пустил лошадей шагом и снова, наклонившись к ней, сказал:

– Знаешь ли ты, что я давно искал тебя, давно, может быть, даже всегда; и тогда, в тот вечер, когда я в первый раз увидел тебя, я сразу почувствовал, что нашел в тебе ту, о которой я мечтал. Я часто сопровождал моего отца в эти самые леса, где мы с тобой теперь. Мой отец был суровый и смелый охотник. Как только ему сообщали из какого-нибудь селения о появлении фессалийского льва, он сейчас же отправлялся на охоту и брал меня с собой. Мы посвящали в жертву Артемиде белую козу и привязывали ее к вбитому в землю колу на лужайке. Отец ложился в засаду шагах в двадцати от этого места и с наполовину натянутым луком в руках терпеливо ждал иногда целыми часами. Лежа возле него с железным копьем в руке и с обмотанными соломой ногами и руками, чтобы предохранить себя от когтей зверя, я прислушивался к жалобному блеянию козы и мечтал… Я мечтал, потому что я не был рожден для сражений, это судьба сделала меня воином; я не проклинаю ее за это, потому что она привела меня на твой путь… В эти долгие ночи я старался представить себе образ женщины, которую я полюблю. И я видел тебя, невинная дева; я видел, как ты спускалась на землю на лунном луче, видел, как ты резвилась в траве на лужайке, едва касаясь обнаженными ногами облитых голубоватым светом ночи былинок; Белая подруга Селены, ты не сохранила воспоминаний о наших первых встречах, но именно тебя я видел в мыслях во всей твоей очаровательной прелести. Ты улыбалась мне. Я отдавал всего себя, всю мою душу этому чудному видению, и Селена подводила тебя ко мне и говорила: «Это та самая девушка, которая будет твоей женой. Она смеется, но она знает, что свет порождает тень, и что жизнь пользуется горем, чтобы заставить находить радость еще более прекрасной. Она будет проводить с тобой и дни, и ночи. Ее уста созданы для улыбки, а также и для того, чтобы управлять домом и заставлять быть послушными рабов. Ее руки созданы для ласк, а также и для того, чтобы действовать легким челноком, пропуская его между натянутыми на станке нитями. Ее грудь создана для поцелуя, а также и для того, чтобы ее дети пили большими глотками красоту жизни».

И теперь, когда я смотрю на тебя, я вижу, что это ты сама спускалась ко мне в лучах луны. Тебя, предмет моих мечтаний, я любил украшать всеми совершенствами возлюбленной и супруги. Та нимфа была ты, моя дорогая возлюбленная! И теперь, когда я снова нашел тебя, я уже не выпущу тебя из своих объятий.

– Моя мать, – отвечала Эринна, – часто говорила мне, что стыдливость – это самый надежный щит девушек. Иначе, – прибавила она с лукавой улыбкой, – я давно сказала бы тебе, что я тоже видела сны, и тот, кто грезился мне, был, как и ты, полон юношеского энтузиазма. Я хорошо знала твой взгляд еще раньше, чем почувствовала его на себе, я хорошо знала твой голос раньше, чем услышала его. И, когда утром я приказывала жечь мирру перед жертвенником Афины, в клубах дыма вырисовывались гордые контуры лица, похожего на твое. Поэтому-то я и поверила с первого же дня в твою искренность и в твою силу. Я так счастлива, что мое счастье пугает меня. Лизиса говорит, что бессмертные иногда завидуют счастью людей. Но зачем богини будут завидовать мне, когда у меня нет их красоты, и я не стремлюсь приобрести их могущество? Как ты думаешь, неужели Лизиса права и нам, в самом деле, следует бояться их мести?

– Эринна, маленькая кокетка, ты и сама отлично знаешь, что Прометей напрасно стал бы оживлять белые мраморные тела богинь, которые наполняют храмы. Ни одна из них не была бы красивее и прелестнее тебя. Ни у одной из них, если бы они распустили свои волосы, не отливали бы они, как золотые лучи солнца. Почему же ты боишься будущего? Мы здесь, особенно ты, под покровительством Артемиды. Она живет в этих знаменитых лесах, полных безмолвия. Свежие источники, берега которых наполнены благоуханием фиалок и тимьяна, проложили здесь себе путь между цветами. Тут видят ее нимфы, когда она, вся белая, купается под сенью зеленых дубов. Чистая вода принимает ее в свои объятья и серебряными жемчужинами скатывается по ее перламутровому телу. Затем она выходит из светлых волн. Толпа веселых нимф прекращает игры на зеленой мураве и окружает ее. Одна убирает ее волосы, другая оправляет складки ее развевающейся одежды, Она берет серебряный лук, сзывает своих быстроногих собак и бежит. За ней следует ее свита охотниц…

Они проезжали через большую прогалину. Громадные буки переплетали над ними свои ветви, покрытые густой зеленой листвой. Дорога давно уже шла ровная, но Конон не натягивал вожжей, и лошади шли шагом. Эринна, полузакрыв глаза, слушала голос дорогого ей человека. В его словах она чувствовала трепет их зарождающейся любви и, убаюкиваемая голубой птицей грез, она с наслаждением отдавалась нежному прикосновению ее крыльев.

Деревья стали не так густы; солнце снова стало припекать сверху; большие деревья сменились мелколесьем; мелколесье кустарником. А дальше тянулась выжженная солнцем открытая местность, на которой оголенные красные камни казались яркими блестящими пятнами. Лошади бежали теперь к высокой, четырехугольной башне, видневшейся на некотором расстоянии. Недалеко от башни лошади остановились. Конон взял лежавший у его ног блестящий шлем с султаном из конских волос и вышитую золотом пурпуровую хламиду, знак своего достоинства, и, оставив молодую девушку на колеснице, направился к воинам, вышедшим из башни при его приближении.

Его отсутствие продолжалось долго. Лошади, сперва спокойные, начали обнаруживать признаки нетерпения. Тучи мошек и оводов носились над ними. Оводы впивались им в живот, а когда они слетали, выступавшая на белой коже кровь обозначала место укуса. Лошади начали горячиться… все тело их трепетало… их копыта рыли землю.

Задумавшаяся Эринна не обратила на это внимания. Вдруг коршун с голой головой, спавший неподалеку, сидя на сухом стволе платана, зашумел крыльями и улетел. Его громадная тень пронеслась перед глазами у лошадей. Лошади испугались, бросились в сторону, ось заскрипела, и, обезумевшие, они понеслись вслед за летевшей перед ними громадной птицей…

– Конон, Конон! – закричала молодая девушка.

Но когда воины, услышав крики, выбежали вслед за Кононом, они увидели на дороге только облако пыли, которое, казалось, уже касалось горизонта…

Они бросились вдогонку за колесницей…

Конон схватился за сердце… Неведомое ему до тех пор чувство страха парализовало его… Теперь все кончено!.. Всего какой-нибудь час назад ее прекрасные глаза были полны жизни и любви… теперь все кончено… боги отомстили… Она лежит где-нибудь на дороге убитая. Ему припомнились все виденные им убитые в сражениях, одни скрюченные, обезображенные, другие спокойные, так что их можно было принять за уснувших, если бы на лице у них не лежал отпечаток смерти. Смерть! Его жизнь разбита. Она лежит там, где-нибудь на дороге, в позе одного из тех убитых, чьи образы рисовало ему его воображение. Ах! Эти упрямые лошади, он хорошо знал их и знал, что они не остановятся… Из-за них она и погибла, потому что она, наверное, умерла, а не лишилась только чувств, как тогда… На этот раз он не пробудит ее… она ударилась головой о камень… Она истекает кровью капля за каплей… капля за каплей… И песок вокруг нее красный…

Воины опередили его. Один из них увидал на земле что-то блестящее, поднял и подал ему… анадема… У него потемнело в глазах… В ста шагах дальше что-то длинное белое лежало поперек дороги… Это она! Конон почувствовал такую сильную боль в сердце, что должен был остановиться; но затем сейчас же опять побежал, потому что воины громкими криками звали его и показывали ему поднятое ими с земли полотняное покрывало. Они уже не бежали дальше, они смеялись… Пыль уже не поднималась больше… и, когда ветер унес остатки ее, Конон увидел не больше, чем в одной стадии от себя остановившуюся колесницу.

Эринна стояла перед лошадьми. Она спокойно разговаривала с ними, гладила рукой их вздрагивавшие шеи. Лошади тяжело дышали; тонкие и дрожащие ноги, казалось, не могли держать их, испуг виден был еще в их серо-зеленых глазах. Молодая девушка успокаивала их звучным голосом; ее обнаженные руки были забрызганы пеной; пена была у нее на волосах, на тунике и на разметавшихся складках ее голубого шарфа.

– Персефона, – проговорили воины, складывая руки.

– Эринна, Эринна! – кричал, задыхаясь Конон.

– Я здесь, – сказала она, – это славные лошади; они остановились по моему приказанию.

– Хвала богам? Ты не ранена?

– Ранена? Я не падала с колесницы.

– Персефона не может быть ранена, – повторили воины.

– Я не Персефона, – возразила Эринна, обращаясь к ним. – Я дочь простых смертных. Разве вы не боитесь гнева богини, сравнивая с ней простую смертную?

Она взяла свое покрывало, которое подал ей Конон, и, краснея, набросила его на голову.

– Но хотя я и не сама грозная богиня, которую вы только что называли, зато я состою под ее покровительством. Я дала обет помолиться ей сегодня вечером перед воздвигнутым в честь нее жертвенником в этом лесу.

– Да, – отвечал Конон, – она защитила тебя, и мы помолимся ей.

Воин, поднявший анадему, подошел к лошадям. Он нарвал сухой травы, обтер ею потные бока лошадей, обтер удила, поправил вожжи и поправил упряжь.

– Как тебя зовут? – спросил Конон.

– Деметриус, из Элевзиса, стратег.

– Приди ко мне завтра в Афины. А вас, граждане, я благодарю. Молодая девушка, к которой вы спешили, моя невеста, дочь Леуциппы. Вы увидели ее без покрывала не по ее вине; но она все-таки извиняется и благодарит вас моими устами.

Деметриус, хотя и простой гоплит, отвечал:

– Твоей невесте, Конон, нечего извинятся. Сами бессмертные, не закрывающие своих лиц, не мог ли бы ни проявить больше мужества, ни быть благороднее или красивее ее.

– Ты сказал хорошо, Деметриус. Идите теперь обратно на свой пост, граждане. Будьте внимательны. Действуйте твердо и будьте осторожны. Я ценю ваше мужество, и Афины не забудут, какой опасности вы подвергались ради них на границе их государства. Прощайте. Да хранят вас боги…

Они направились по дороге к Деидамии… Они шли, держа друг друга за руки. Иногда, Эринна оборачивалась к лошадям, которые шли за ними медленным шагом, пристыженные, с опущенной гривой. Конон смотрел на нее. До сих пор он точно не замечал, какая у нее грациозная и смелая походка. Никогда не приходило ему также в голову, сколько энергии скрывается под ее нахмуренными бровями, в надменной складке ее губ, в грациозном изгибе ее шеи, и он прошептал:

– Какая ты добрая, как ты хороша.

– Не учи меня гордости.

– Но ты все-таки можешь гордиться, потому что возница на ристалищах десять раз разбил бы свою колесницу о камни.

– Он остановил бы лошадей, а я предоставила им бежать.

– Как это ты не свалилась с колесницы? Право, это удивительно!

– Судьба!., чем же иначе это объяснить?

– Ты, конечно, даже и не помнишь, как все это произошло?

– Напротив, помню и даже очень хорошо, – отвечала она, устремляя на него взгляд своих томных глаз. – От толчка я опустилась на колени и так и осталась. Вожжи висели на дышле, я нагнулась и взяла их в руки. Потом я заговорила с лошадьми. Та лошадь, которую ты называешь Бразидом, показалось мне, стала как будто немного спокойнее, и я тихонько позвала ее по имени. Мое покрывало мешало мне; я сбросила его. И, когда мне показалось, что лошади замедлили шаг, я поднялась и натянула вожжи. Этого было довольно, лошади остановились.

– Я не сумел бы сделать это лучше тебя. Право, не сумел бы. Как это ты научилась всему этому?

– Может быть, я угадала или, вернее, научилась этому бессознательно, глядя на тебя. Но не говори со мной больше об этом. У меня есть мысли, которые преследуют меня, и я хочу сказать их тебе. Взойдем на колесницу… Выслушай меня, – сказала молодая девушка, наклоняясь к нему. – Я несчастна уже теперь, потому что я чувствую, что у меня нет наивной и простой души. Я предчувствую ожидающую меня участь, и эта участь страшит меня. Веришь ли ты, что у богов начертана на медных дощечках судьба каждого человека? Обращают ли они внимание на тех, кому суждена не отличающаяся ничем однообразная участь, кто со дня рождения и до самой смерти должен исполнять один и тот же труд, нести одни и те же заботы? Какое могут произвести впечатление различные явления жизни на необразованный ум раба? Мне кажется, что мне предназначено неведомой силой такое будущее, которое ты не разделишь со мной. Я слышу голос, которого ты не слышишь, я вижу свет, которого ты не видишь. Душа моя чувствует в себе Бога, которого она не может постичь. Я завидую спокойствию Ренайи, которая, сидя возле своего ребенка, прядет белую шерсть на веретене. Боги любят посылать нам иллюзию счастья, которое нам не суждено никогда испытать. Я слишком много думаю о счастье для того, чтобы пережить его когда-нибудь. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Разве так следовало бы мне говорить даже в эту минуту? Я хотела бы иметь твою спокойную уверенность, я хотела бы быть твоей рабой, прикованной к тебе цепью. Любишь ли ты меня? Будешь ли любить меня всегда?

– Ребенок ты, маленький ребенок, – проговорил Конон, погружаясь губами в волны ее душистых волос, – зачем хочешь ты проникнуть так далеко в тайны будущего? Глупенькая! Разве ты не видишь, разве ты не чувствуешь, как все мое существо стремится к тебе? Пользуйся настоящим. Дай нести себя волне, не стараясь предугадать, куда несет она тебя, к опасности или к гостеприимному берегу.

Спустя немного они опять были в лесу под большими деревьями. Солнце садилось. Его косые лучи, проникая в лес, золотили траву и темный мох на скалах. Вдали вырисовывались неясные контуры кустарников, на которые ложился уже сумрак наступившего вечера. Крикливые сои быстро проносились, размахивая своими голубыми крыльями. Маленькие певчие птички приветствовали, перед отходом ко сну, наступление вечера. Иногда на лужайках появлялся силуэт рыжей косули. Легкий вечерний ветерок пробегал над землей, шелестя камыш у источников. Конон и Эринна, стоя в колеснице, взявшись за руки, прислушивались к голосам природы, стараясь различить в них голоса сильванов.

Под тенью гигантского бука, извилистые корни которого приподняли землю, возвышался жертвенник, сооруженный из камней и дерна. Эринна, потянув за вожжи, остановила лошадей. И, следуя обычаю аркадских пастушков, одинаково для влюбленных всех времен, она содрала кору с бука острым кремнем и написала на дереве одно над другим два имени:

КОНОН

ЭРИННА

Конон помогал ей в этой трудной работе, и, когда она была окончена, Эринна велела стать на колени своему жениху, опустилась на колени возле него сама и голосом, полным горячей мольбы, произнесла молитву замужних женщин:

«Ты, у которой лук из чистого серебра, богиня Артемида, сестра Феба, услышь мою мольбу.

Ты, чья стрела пронзила сердце Титиоса, когда рука бесстыдного кентавра хотела развязать узлы твоего пояса, ты знаешь, что я, сегодня еще девушка, скоро буду женой. Упроси Эроса, да сохранит он для нас надолго прелесть поцелуя. Упроси Латону украсить наш очаг детьми, достойными наших предков, потому что наш род восходит с обеих сторон к Зевсу, сыну Хроноса.

Пусть, великая богиня, и тот, кого я люблю, также пользуется твоими милостями. Защити его от опасностей, которые грозят воинам и, в особенности, от тех еще более ужасных опасностей, которые грозят морякам.

Могущественная богиня, ты слышишь меня! Я стою перед тобой на коленях и, с подобающей молодым девушкам стыдливостью, открываю тебе мое полное любви сердце, которое искало его, как новорожденный ягненок ищет защиты у своей матери. Пошли мне долгое наслаждение счастьем возле него; если же он когда-нибудь разлюбит меня, отними у меня жизнь, которая дорога мне только из-за него. Я знаю, что огонь, пылающий у меня в груди, не погаснет никогда. Но, если когда-нибудь настанет день, когда мой образ не будет больше царить у него в сердце, пошли мне смерть, могущественная богиня, раньше, чем я познаю мучительную тоску вечной разлуки».

Молодая девушка остановилась. Она выждала, пока успокоилась настолько, что в голосе ее не стало слышно слез, и затем заговорила снова:

«До меня другие женщины приходили в эти места умолять тебя, богиня, ниспослать им счастье. Они также опирались на руку своего избранника и с надеждой смотрели в глаза будущему. Листья деревьев раздвигались, чтобы пропустить их молитвы. Но ты, богиня, ты не услышала этих молитв. Их печальные призраки бродят по берегам источников среди камышей. Голоса ночи – это их жалобы на свою судьбу. При жизни они потеряли свою опору; после смерти они возвращаются сюда искать ее и, несчастные, покинутые, они плачут, потому что нигде не находят того, кто их покинул!

Ты уже оказала мне свою милость. Это твоя, всегда верная, рука остановила фессалийских коней, увлеченных страхом, это ты сохранила мне жизнь, нить которой готовы уже были перерезать ножницы Атропос. Я пойду завтра в твой храм, как только пропоет, выпрямив свою шею с красивыми перьями, первый петух. Я посвящу тебе покрытые пеной удила, которые держали лошади в зубах. Я повешу над душистыми венками гирлянды златоцвета и лотосов. Каждый год мы будем посвящать тебе в жертву молодого оленя, которому я сама буду золотить его тонкие рога.

И если ты услышишь нашу мольбу, мы будем танцевать на празднествах в честь тебя».

Они медленно возвращались в Афины. Когда колесница выезжала из леса, ими, под покровом наступившей уже ночи, завладели нимфы с белыми руками и проказники сильваны.