Текст книги "Гетера"

– Иерофантида, – тихо произнесли они. – Иерофантида.

Как легкое дыхание ветерка, пролетело это слово от одной скамейки до другой.

И все благоговейно пали ниц. Конон еще раньше, по биению своего сердца, узнал Эринну.

– Это я, – сказала она.

Он бросился к ней с протянутой рукой. Но под развевающимся плащом вдруг увидел священную эмблему, и, весь бледный, отступил.

– А, – воскликнул он, – все кончено!

– Все кончено, – отвечала она.

– Эринна, Эринна, ты забыла свои обещания, свои клятвы, ты все забыла!.. Ты теперь жена верховного жреца!

– Ты ошибаешься, Конон, я ничего не забыла. Я не жена верховного жреца.

Она с минуту стояла молча, а затем сказала очень тихим голосом, в котором уже дрожали слезы:

– Как ты похудел и как ты бледен!

Конон с печальной улыбкой показал свою левую руку, обернутую складками плаща:

– Я сражался днем и плакал ночью.

– Ты плакал, ты, Конон?

– Да, как женщина… Эринна, помнишь ли ты тот день, когда в лесу Артемиды ты взяла меня за руку и посвятила нас обоих богине?

– Ты меня спрашиваешь, помню ли я об этом? Я была там с Ксантиасом этой зимой; бук стоял без листьев… Я похоронила там свою мечту! О, Конон, ты говоришь мне, что я забыла свои клятвы! Зачем же ты, мой бедный друг, нарушил свои клятвы?

– Это было безумие, безумие! Она дала мне выпить такого напитка, который убивает волю; я не виноват… Ты должна была выслушать меня и потом простить!

Эринна раздумывала с минуту, а затем сказала:

– Я бы простила тебя. Почему же я ничего не знала об этом? Почему же я узнала только о том, что ты совершил проступок? Почему иерофант не допустил тебя до меня? Боги избрали меня для служения им… Теперь уже нельзя ничего изменить… Я принадлежу храму и не могу его покинуть, а если я сегодня и пришла к тебе…

– Не оправдывайся, ты пришла, потому что ты все еще любишь меня!

– О, да! Потому что я люблю тебя и должна спасти тебе жизнь!

Триера тихо покачивалась на синих, спокойных волнах. Эринна подошла к фок-мачте и обернулась к морякам. Она знала, что прежде всего, надо было убедить их; и чтобы голос ее звучал сильнее, она откинула складки своего покрывала и решительно рассказала им о том, о чем они знали уже по слухам пять или шесть дней тому назад. Она рассказала о смерти Диомедона, Перикла и других начальников.

Она рассказала, как несправедливый гнев народа обрушился на людей, которые одержали величайшую морскую победу во время войны; как голоса лучших граждан были заглушены криками озлобленной толпы… Затем она рассказала, что уже три дня все население проводит дни и ночи на набережной, осматривает все приходящие в гавань суда, даже и такие, которые приходят не под военным флагом, и что еще накануне один несчастный чужестранец, принятый за Аристогена, одного из отсутствующих еще начальников, был побит камнями на набережных Пирея.

Как бы для того, чтобы придать больше силы словам жрицы, с берега доносились по волнам яростные крики возбужденной толпы, которые ясно слышал весь экипаж священной галеры.

– Уезжайте, – говорила Эринна, – уезжайте, моряки, возвращайтесь туда, откуда вы прибыли. Спасите жизнь тому, с кем вы столько раз побеждали врагов. Уезжайте, пока еще не поздно! Вы недолго пробудете в отсутствии. Через несколько дней вы снова увидите Афины.

– Едем! – воскликнул Конон, сияющее счастьем лицо которого вдруг преобразилось. – Едем! Будем искать на берегах Ионического моря более чистый воздух под более милостивыми небесами. О, моя невеста, как прекрасна будет твоя жизнь! В какой колыбели любви будешь проводить ты свои брачные ночи!

Кормчий отдал приказание. Все гребцы безропотно налегли на длинные весла. И триера, повинуясь рулю, стала повертываться кормой к берегу.

– Прощай, Конон, – сказала Эринна голосом, которому тщетно старалась придать твердости. – Мои печальные думы последуют за тобой на море…

– Почему прощай? Будущее принадлежит нам. Ксантиас, взбирайся на палубу… Лодочник, выпусти причал и уезжай.

– Кормчий, – вскричала Эринна, – заклинаю тебя Зевсом, который видит нас, и Атенайей, которой я служу, останови триеру!

Конон вдруг все понял: он понял, что жрица явилась не за тем, чтобы разделить его судьбу, а только, чтобы спасти его от гнева раздраженного народа, и он решил идти наперекор судьбе.

– Здесь распоряжаюсь только я один! – крикнул он громовым голосом. – Гребите! Смелей, таломиты!

Тогда Эринна отошла к борту, откинула совсем покрывало и открыла грудь.

– Моряки, – вскричала она, – я иерофантида! Я хочу объявить вам волю богов, которая выше воли людей. Вот глиняные дощечки. Кормчий, прочти на них то, что сама Атенайя объявила сегодня утром верховному жрецу.

Кормчий взял дощечки из рук молодой девушки и прочитал написанное на них:

«Они поведут мою триеру к гаваням Ионического моря, весла им. не будут нужны: ветер надует их паруса».

Конон вырвал дощечки из рук кормчего и бросил их в море.

– Весла на воду! – крикнул он.

Но в первый раз никто не послушался его приказания. Поднятые весла не опустились.

– А! – воскликнул он. – Твоя власть сильнее моей! Я отверженный! Отверженный! Едем в Афины! На что мне жизнь вдали от тебя?

– Умоляю тебя, не говори так. Я посланница богов и пришла к тебе не по своей воле, меня послала к тебе богиня-покровительница. Не противься ее воле. После, может быть, если ей угодно будет услышать мою неустанную мольбу! Но теперь наши пути расходятся. Мы должны повиноваться богам, которым мы служим, даже когда их воля разбивает наше счастье… Потому что она разбила мое счастье… Она меня делает несчастной… И ты не видишь этого!

– Так брось своих ненужных богов. Их жестокая воля во второй раз отнимает тебя у меня. Слушай, я не приказываю: я тебя умоляю. Послушайся голоса своего сердца, а не своего жестокого рассудка… Я так люблю тебя! Я знаю там, на тихом берегу Лесбоса, маленькую рыбачью деревушку, которая прячет свои низенькие домики под тенью олив. Тамошние жители ничего не знали о войне и были очень удивлены, увидев нас. Никто не узнает нас. Никто не явится туда искать нас… Я обниму тебя за талию, как тогда на дороге в священный лес… Наша мечта о счастье осуществится… Увижу улыбку твоих прекрасных глаз. Я люблю тебя, я люблю тебя… Ты должна уехать со мной… Я чувствую, что и тебя всем твоим существом влечет ко мне, и твое сердце бьется так сильно, что ты должна прижимать к нему руки!.. И ты отказываешь мне! Слушай, я не все сказал тебе… Я ранен, я ранен в руку и в бок, этого довольно, чтобы умереть. Я умру, я умру вдали от тебя, если тебя не будет там, чтобы перевязывать мои раны. Ты не можешь отпустить меня так, совсем одного… Я ранен… Посмотри!

Он высвободил свою руку из плаща и сорвал повязку. Глубокая рана проходила по всей его руке от плеча до локтя. Из раны выступила кровь, собралась по краям и каплями стала падать на палубу триеры.

– О! – воскликнула молодая девушка. – У тебя кровь! Страдалец, у тебя течет кровь!

И слезы ручьем полились из ее глаз и потекли по щекам.

– Атенайя, Атенайя, мать моя! – молила она едва слышным голосом. – Тяжелый выпал мне жребий, поддержи меня, я колеблюсь!

– Едем! – крикнул, сияя Конон. – Гребите, таламиты! Я дам вам десять талантов золотом. Ставьте паруса, моряки! Приди ко мне, дорогая моя! Приди ко мне, тебя ждет любовь, счастье!

Но Эринна нечеловеческим усилием воли осушила глаза, укротила свое сердце.

– Вчера – это было бы счастье! Сегодня – это были бы угрызения совести. Я поклялась в храме нерушимой клятвой. Я не могу… Я не могу. Пожалей меня!.. Я не могу, не могу!

Конон хотел сказать что-то еще. Но вдруг он побледнел, побежденный двойным страданием, и, лишившись сознания, упал возле мачты. Эринна наклонилась к нему, сняла с себя покрывало, разорвала его и перевязала им сочившуюся рану. Она привела повязку в порядок, обвязала руку повязками и осторожно положила ее на грудь раненому. И когда это было кончено, она наклонилась еще ниже и долго прижималась губами к влажному лбу обессилевшего героя.

– За неблагодарные Афины! – прошептала она. При этом прикосновении он открыл глаза. Застилавшие их слезы медленно скатывались одна за другой.

– Прощай, – проговорил он, – прощай!

Но Эринна не слышала его. Стоя на палубе, она указывала кормчему на три триеры, которые на всех парусах выходили из Кантароса.

– Скорей, моряки! Скорей!

С минуту лодка держалась, как бы привязанная к борту большой триеры. Но скоро волны разделили их, и расстояние между ними все увеличивалось. Стоявшая на корме Эринна, без покрывала, с горевшими на солнце волосами, казалось, шла по переливавшимся волнам… Гребцы, позабыв о веслах, смотрели на нее.

А в это время поднявшийся на море попутный ветер уносил Конона в изгнание…

Глава 12

Скоро священная галера казалась уже только небольшим облачком, исчезавшим на горизонте. Преследовавшие ее триеры, не будучи в состоянии состязаться с ней в быстроте, медленно возвращались к гавани. Мятежный люд волновался на набережной. Весь берег был усеян народом, и оттуда неслись крики и проклятия. Тут собралась чернь со всех трех гаваней, из вертепов Пирея и Фалера, полураздетые публичные женщины, чужеземные моряки, пьяные рабы и между ними несколько рыбаков и рабочих из арсенала, побросавших работу. И все они, с громкими криками, угрожающе размахивая руками, бежали навстречу подходившей к пристани лодке.

Когда лодка была уже на небольшом расстоянии от берега, задумавшаяся Эринна подняла голову и увидела все эти устремленные на нее отвратительные лица обозленных неудачей отбросов общества.

– Уж приставать ли нам к берегу? – спросил лодочник, поднимая весла. Эринна взглянула на Ксантиаса.

– Народ, кажется, очень раздражен… Как нам лучше поступить, Ксантиас?

– Госпожа, по-моему, всего лучше пристать нам в другом месте.

– А за что им сердиться на нас? Что мы им сделали?

– Клянусь богами, ты совсем ребенок! – сказал лодочник. – Ты спрашиваешь, что ты им сделала? Ты лишила их большого удовольствия. Посмотри туда, где толпится народ возле статуи: Он окружает стражу пританов, которые должны были арестовать стратега. Ты помешала им захватить священную галеру. Да если бы и я знал, что ты меня наняла за этим, я не повез бы тебя. Все эти люди собрались посмотреть на редкое зрелище, а ты отняла его у них; они догадались об этом, а, может быть, даже и видели тебя на корабле, и ты еще спрашиваешь, почему они так кричат? Если тебе дорога твоя жизнь, тебе следовало бы остаться на триере, а теперь, как тебе, так и мне, одинаково вреден здешний воздух! Нам следовало укрыться где-нибудь возле мыса Алцимоса и не выходить на берег до наступления ночи.

Эринна обернулась к лодочнику, откинула складки своего плаща, – золотая бляха блестела на груди на белом хитоне. И лодочник увидел на этой бляхе священную сову, устремившую на него свои красные глаза.

– Замолчи, – сказала она.

Лодочник сплюнул направо и налево, втянул голову в плечи и простерся ниц.

– Встань, и причаливай. Ксантиас, колесница там?

– Там, госпожа. Если ты не будешь выходить тут на берег, я проведу ее в Мюнихи и там буду ожидать тебя.

– Ты? – крикнул ему лодочник. – Стоит только тебе выйти на берег одному, и твоя песенка спета.

Ксантиас схватился за рукоятку скрытого под плащом сирийского меча.

– У меня есть оружие, – объявил он гордо.

– Тогда ты совсем пропал. Тогда ты скоро узнаешь, хорошо ли отточен твой меч и может ли он проколоть твою шкуру.

– Этот человек говорит правду, – вмешалась Эринна. – Оставь в покое твой меч, Ксантиас.

Лодка подошла к лестнице. Ни один мускул не дрогнул на неподвижном лице жрицы, когда она сняла плащ и поставила ногу на каменную ступень лестницы. Разъяренная толпа бросилась к ней навстречу с поднятыми кулаками… Но все, столпившиеся на ступенях, увидели в ту же минуту сверкающую эмблему и сейчас же в ужасе отступили. Некоторые, чтобы не прикоснуться к молодой девушке, бросились в сторону и попадали в воду.

– Атенайя, иерофантида! – кричали они.

Вся эта кричащая толпа, толкаясь, отступала перед жрицей, которая, с пристально устремленными вперед глазами, медленно поднималась по ступеням лестницы. Ксантиас, на которого никто не обратил внимания, уже привел колесницу; но когда Эринна взошла на колесницу, ее вдруг окружила толпа. Большинство из толпившихся в задних рядах не видело эмблемы и поэтому не понимало, почему отступили передние ряды. Многие даже не знали, что жертва их ярости была женщина.

– Смерть! Смерть!

– В Кантарос изменника!

– Замолчите, это жрица Атенайи.

– Тут нет никакой жрицы, – крикнул чей-то голос из толпы, – кто изменяет народу, тот должен умереть!

– Смерть! Убейте ее!

– Не трогайте ее, не прикасайтесь к ее одежде.

И вдруг раздался громкий крик:

– Камней, камней! Камнями можно прикасаться к ней!

И в ту же минуту массивный обломок скалы, брошенный одним финикийским моряком, разбил спицы у одного из колес. Стоявшая в колеснице жрица простерла руки, и все увидели золотую бляху, которая блестела у нее на груди; ее жест большинство объяснило себе как призыв гнева богов на виновных. Первые ряды снова отступили. Задние ряды, которых это отступление заставило в свою очередь податься, натолкнулись на носилки, которые несли к морю выступавшие мерным шагом носильщики. Снова посыпались градом камни, а затем засвистали даже и стрелы, явившиеся неизвестно откуда. Один камень попал Эринне в плечо; она побледнела; одна стрела пронзила поднятую руку Ксантиаса, а затем вдруг появилось красное пятно на лбу у жрицы: кровь показалась у нее на лице и потекла по тунике. Эринна слабо вскрикнула, закрыла глаза и упала.

– Остановитесь, носильщики, – приказал женский голос, твердый и ясный. Вслед затем было отдано какое-то приказание на неизвестном языке. Два эфиопа, оба колосса, бросились к колеснице. Один из них схватил за ноздри начинавшую уже храпеть лошадь, которую Ксантиас не мог удержать. Другой взял на руки бесчувственную молодую девушку и понес ее к носилкам, у которых закрыли занавески.

Лаиса выглянула из-за занавесок и показала свое нежное лицо и красные розы в черных волосах.

– Бедное дитя! – воскликнула она. – Как ты думаешь, она серьезно ранена?.. Положи ее возле меня… Она потеряла сознание, у нее сочится кровь из ранки… Сбегай за водой… Как хороша! – пробормотала она.

Все это было сказано томным голосом… Вдруг Лаиса увидала золотую бляху, а на ней символическую сову, которая смотрела на нее своими рубиновыми глазами.

– Жрица Атенайи… Новая иерофантида! Эринна.

И занавески опустились. При виде упавшей жрицы, толпа рассеялась, как стая воробьев. На обширной эспланаде остались только носилки и колесница, а у статуи афинского народа стражи пританов, которые явились сюда, чтобы прекратить буйство… Они шли мерным шагом. Их блестящие копья, которые они держали отвесно, сверкали на солнце.

Эринна открыла глаза. Женщины толпились вокруг нее. Старый тауматург подошел к жрице, приказал затворить двери, зажечь факелы и внимательно осмотрел рану.

– Ничего, – сказал он, – только содрана кожа.

Он налил несколько капель розовой душистой воды в золотой сосуд, который подал ему раб, намочил в нем губку и тщательно промыл рану; затем он приложил к ране листьев лилии и наложил полотняную повязку. Эринна, все еще очень слабая и бледная, лежала, не произнося ни слова, лишь когда он кончил делать перевязку, она сказала ему:

– Благодарю.

– Женщины, – сказал старик, – теперь дайте жрице отдохнуть. Когда она проснется, принесите ей свежего молока и фиг.

Две рабыни присели на корточках у дивана. Они медленно колыхали длинными опахалами из перьев, движение которых заставляло колебаться пламя факелов. Немного спустя вошла Лаиса. Она была одна, на ней не было ни плаща, ни пояса. Длинная белая туника, вышитая шелковыми нитями и золотом, покрывала ее всю и, начиная с груди, падала прямыми складками до земли. Темный шнурок охватывал ее голову. Огромный бриллиант сверкал во лбу; другие, маленькие бриллианты, рассеянные по анадеме, блестели, как капли росы. Выбившиеся из-под повязки волосы развевались, как черные крылья птицы. Она долго смотрела на спящую жрицу с белокурыми волосами, обрамлявшими ее свежее молодое лицо. Выскользнувшие из-под повязки несколько непокорных локонов развевались на лбу при каждом колебании опахал. Эринна лежала так, что виден был только ее профиль, резко очерченный нос, своевольный рот, подбородок и тонкая ушная раковина под дрожащей и золотистой волной волос. Она была бледна, как статуя из слоновой кости, и на эту бледность падала тень от ее длинных ресниц.

Эринна, почувствовав на себе пристальный взгляд Лаисы, проснулась. Большое зеркало из полированной стали отражало ее лицо. Она увидела белую повязку у себя на лбу… Припомнила, что с ней случилось, и встала.

– Афинянка, – сказала она, склоняясь перед Лаисой, – это ты спасла меня от гнева народа?

– Да, я… Камень попал тебе в лоб, я боялась за твою жизнь.

– Благодарю тебя, афинянка. Я читаю на твоем лице благородство твоего сердца. Пошли слугу к моему отцу Леуциппе. Он пришлет колесницу или носилки, и я отправлюсь в храм.

– Я уже сделала это; крытые носилки ожидают тебя у дверей, теперь на улицах все спокойно.

– Благодарю тебя. Я буду молиться за тебя, если ты соблаговолишь сказать мне твое имя.

– На что тебе знать мое имя? Иерофантида может молиться просто за неизвестную женщину, которую боги послали на ее пути.

– Богиня, как ты, может быть, и сама знаешь, не любит, если ей молятся, не называя имени того, за кого просят; она не дает ответов о будущем, если подают не подписанные дощечки. Почему не хочешь ты сказать мне свое имя, которое я могу узнать от первого встречного?

– Это правда. Ты, наверное, никогда не слыхала моего имени. Ты считаешь меня афинянкой, но я не афинянка. Я чужестранка. Я Лаиса из Коринфа.

– Лаиса! – вскричала жрица. Она оперлась о стену. – Лаиса из Коринфа, Лаиса гетера. Неужели это правда? Неужели это правда?

Лаиса, не отвечая, пожала презрительно плечами. Бледное лицо Эринны стало еще бледнее.

– Ты знала, кто я такая, когда велела спасти меня своим рабам?

– Нет.

– А если бы ты знала, велела ли бы ты спасти меня?

– Нет.

Лаиса отвечала, не задумываясь. Она тоже побледнела и даже вздрагивала. Она смотрела на Эринну, и ее темные глаза, не опускаясь, сверкали, точно бриллианты у нее в волосах.

Наступило короткое молчание.

– Я прошла бы мимо, – сказала Лаиса. – Да, я прошла бы мимо, не взглянув на тебя. Я смотрю на землю только тогда, когда очень хочу этого. Но я не жалею о своем поступке. Это был приятный час в моей жизни…

Блеск ее глаз отразился в ее голосе…

– Это был приятный час в моей жизни… Ты служишь богине, которой я не молюсь, и это дает мне право идти против тебя. Моя богиня – Афродита, и она победила твою богиню Афину. Моя святая богиня любви отомстила тебе и за него, и за тебя! И ты никогда, – ты слышишь, что я тебе говорю, жрица? – ты никогда не забудешь мести Лаисы, потому что ты обязана мне жизнью, потому что, если бы не я, ты погибла бы позорной смертью, тебя побили бы камнями!

Эринна дала высказаться Лаисе, не делая попытки перебить ее. Оскорбление, гнев и ненависть мало-помалу преобразили ее лицо. Страшным усилием воли она придала ему равнодушное выражение и твердым голосом, в котором не слышалось ни малейших следов волнения, произнесла:

– Я скажу тебе то, чего ты не знаешь. Я не боялась рискнуть своей жизнью, отправляясь из храма в гавань. И мне даже приятно было, когда и предзнаменования предвещали мне, что я должна буду погибнуть. Мои вестники, которых я нарочно посылала на мыс Суний, сообщили мне о прибытии триеры. Я отправилась к нему, и теперь ты меня увидала уже после того, как я исполнила то, что хотела. Конон не был в гавани, где его ожидали гнев и несправедливость народа. Я заставила уйти обратно священную галеру. Она несется теперь между небом и водой к берегам Ионического моря. И вот за то, что я отняла у ярости народной доверчивую и славную жертву, толпа накинулась на меня с криками и с бранью и стала бросать в меня камнями. Теперь я понимаю по огромной пустоте в моем сердце, о какой опасности говорили мне предзнаменования! Хотя ты была только случайным орудием, я благодарю тебя за то, что ты сохранила мне это хрупкое существование, которым я нисколько не дорожу. Камень, который попал мне в лоб, доставил мне такое же удовольствие, как нежная ласка. Умереть за него, какое это было бы счастье!.. Теперь оцени свою месть.

– Сумасшедшая! – вскричала Лаиса. – Ты, притворяешься самоотверженной, а на самом деле твои слова – песнь любви. Я вижу, как в твоих глазах блестит любовь, истинная, единственная, та самая любовь, которая раскрывает объятия, та, которая протягивает губы! Она сверкает в глубине твоих нежных слов, как блеск алмаза в окружающей его породе. Ты засыпаешь пеплом свое сердце и жалуешься, что огонь потух! Безумная невежда, или лгунья! Да, лгунья. Поверь Лаисе, которая знает любовь, которая хорошо знает священные жесты, с которыми ее принимают, с которыми ее дают!

– Продают, хочешь ты сказать.

– Хорошо, пусть продают.

Лаиса повернулась к двум рабыням, стоявшим все время неподвижно и как будто ничего не слышавшим.

– Уйдите, – сказала она. Они исчезли. – А! Ты подбираешь слова, чтобы уязвить меня! Ну да, я торгую любовью. Мужчины льнут к моим губам, как пчелы к цветам. Стоит мне появиться, и они бегут ко мне… Если я показываю им свои обнаженные ноги, они опускаются на колени и целуют пальцы! И, если я решаю принять кого-нибудь из них, такой избранник считает себя счастливцем. Это правда, я продаю свою любовь! Это гордый товар, который есть не у всех. Чтобы сохранять его свежим, надо еще кое-что другое, кроме томных глаз, нежных слов и пылких чувств. Если ты не знаешь этого, то это потому, что ты об этом забыла, так как могла это узнать. Продавщица любви, – и ты думаешь оскорбить меня этим! Я горжусь тем, что продаю свою любовь!

– Ты ошибаешься, Лаиса, – спокойно возразила Эринна. – Товар, который ты продаешь, не любовь: это – удовольствие.

– Ты так говоришь потому, что ты девушка; что ты об этом знаешь?

– Сама я об этом ничего не знаю. Он сказал мне это.

– Он тебе это сказал. Кто тебе это сказал?

– Тот, кого твое коварство украло у меня на несколько дней.

– Кого я украла! – засмеялась Лаиса. – Кого я принимала, следовало бы тебе сказать.

– Ты лжешь. Тебе надо было опьянить его, чтобы взять.

Лаиса задрожала, но не ответила ни слова.

– Тебе пришлось одурманить его, чтобы взять, а когда ты взяла его, ты не сумела его удержать.

– Мои негры вышвырнули его вон, когда он мне надоел.

– Ты лжешь, как рабыня, презренная… Ты лжешь… Я знаю другое.

Эринна сделала шаг вперед и тронула ее за плечо.

– Он сказал мне, что я увижу здесь, если только время и притирания не стерли его, след, которым его презрение отметило распутную женщину!

– О! – сказала Лаиса, вздрагивая от нанесенного оскорбления. – Зачем я не оставила тебя умирать… Умирать, как собаку, в пыли! Если бы не я, пыль выпила бы твою собачью кровь. Уходи отсюда. Уходи отсюда! Убирайся вон!

– Призови фурий, – спокойно сказала молодая девушка. – Воздай им культ бессильного гнева. Он отбросил тебя в угол, как ненужную ему вещь, а потом, так как я отвергла его за то, что он поддался Лаисе, он с отчаяния уехал на море.

Лаиса выхватила одну из длинных, похожих на стилет, булавок, воткнутых в ее волосы, и грозно воскликнула:

– Уходи, уходи, уходи скорее! Я убью тебя!

Вся кровь бросилась в лицо Эринне. Она схватила один из бронзовых факелов и, стиснув его своей тонкой и нервной рукой, приблизилась к куртизанке.

– Отойди! – сказала она, стиснув зубы и сверкая глазами.

Лаиса отступила, бросила свое оружие и стала ломать руки.

– Она победила меня, она победила меня! Она сильнее меня!

– Сильнее, красивее и во мне больше гордости, – отвечала Эринна.

В эту минуту наружная дверь отворилась, и в комнату вошел великий иерофант. Он увидел прислонившуюся к стене головой трепещущую Лаису с поднятыми к нему глазами, в которых дрожали слезы, а перед ней все еще грозную Эринну с красным пятном на белой повязке, гордую и прекрасную красотой торжествующих существ.

Жрец по выражению лиц молодых женщин безошибочно определил, что тут произошло. Ксантиас сообщил ему о волнении народа на пристани и о полученной Эринной ране. Он подошел к ней и взял ее за руку:

– Пойдем, мужественная дочь моя! Прости ее, – прибавил он, – прости ей то, что она послушалась своих инстинктов; вспомни, что ты сама с трудом борешься со своими. Прости ее… Она плачет.

Эринна обернулась и увидела рыдающую Лаису.

– Прости ее. Она тоже любит его. Прости во имя богини.

Эринна раздумывала с минуту. Она заглянула к себе в душу и голосом, в котором слышно было, какого труда стоило ей принудить себя сделать это, сказала:

– Я… я тебя прощаю, Лаиса.

Затем она вышла.