Текст книги "Говардс-Энд"

14

Тайна эта, как и многие другие тайны, вскоре разъяснилась. На следующий день, когда Шлегели одевались, чтобы идти на ужин, к ним явился некий мистер Баст. Он служил клерком в компании «Порфирион», страхующей от пожаров. Вот и все, что стояло в визитной карточке. Пришел «по поводу вчерашней дамы». Вот и все, что сообщила Энни, вводя его в столовую.

– Ура, ребята! – закричала Хелен. – Явился мистер Ланолин.

Тибби заинтересовался пришедшим, и все трое поспешили вниз. Однако увидели они там не веселого гуляку, которого можно было бы ожидать, а бесцветного, неприметного молодого человека со скорбными глазами и отвислыми усами, весьма типичными для Лондона, которые то и дело возникают на некоторых его улицах, точно одним своим видом предъявляют городу обвинение. Его можно было принять за горожанина в третьем поколении, внука пастуха или пахаря, втянутого цивилизацией в городской водоворот, одного из тех тысяч, кто утратил жизнь, основанную на физическом труде, но так и не обрел жизнь духовную. В нем все еще сохранились черты, предполагающие крепкое здоровье, и даже следы примитивной красоты, и Маргарет, заметив спину, которая могла бы быть прямой, и грудь, которая могла бы быть шире, задумалась, а стоило ли отказываться от животного бытия ради фрака и парочки идей. В ее случае культура сделала свое дело, но последние несколько недель Маргарет сомневалась, что культуре удалось облагородить большинство населения, ибо уж слишком широка была растущая пропасть между человеком естественным и человеком-философом, слишком многие люди, совсем неплохие, сорвались в нее, так и не сумев преодолеть. Она очень хорошо знала этот тип мужчин – смутные устремления, интеллектуальная нечестность, знакомство лишь с обложками книг. Она даже предвидела заранее, с какой интонацией он к ней обратится, однако никак не была готова увидеть у него в руках собственную визитную карточку.

– Вы, должно быть, не помните, что дали мне ее, мисс Шлегель? – спросил он, и она, смутившись, почувствовала в молодом человеке что-то знакомое.

– Нет, не могу сказать, что помню.

– Однако так случилось, как видите.

– Где же мы встречались, мистер Баст? Никак не припомню.

– На концерте в Куинс-Холле. Думаю, вы непременно вспомните, – добавил он с важным видом, – если я скажу, что на нем исполняли Пятую симфонию Бетховена.

– Мы слушаем Пятую практический всякий раз, как ее исполняют, поэтому я не уверена… Ты помнишь, Хелен?

– Это когда рыжий кот прогуливался по балюстраде?

Молодой человек ответил, что скорее всего нет.

– Тогда не знаю. Это единственный концерт, который я могу отличить от прочих.

– А вы, если позволите, забрали тогда мой зонтик – случайно, конечно.

– Весьма вероятно, – рассмеялась Хелен, – потому что я таскаю чужие зонтики даже чаще, чем слушаю Бетховена. Вы получили свой зонтик назад?

– Да, спасибо, мисс Шлегель.

– Так эта ошибка произошла из-за моей карточки, да? – вмешалась Маргарет.

– Да, произошла ошибка… ошибка.

– Дама, которая приходила вчера, подумала, что вы тоже пришли к нам с визитом и что она сможет вас здесь найти? – продолжала Маргарет, подсказывая молодому человеку возможное объяснение, потому что, хотя он и пообещал все разъяснить, создавалось впечатление, что он не в состоянии это сделать.

– Этот визит тоже… ошибка.

– Тогда зачем?.. – начала было Хелен, но Маргарет незаметно взяла ее за руку.

– Я сказал жене, – торопливо проговорил молодой человек, – я сказал миссис Баст: «Мне нужно нанести визит своим знакомым», – а миссис Баст ответила: «Тогда иди». Но пока меня не было, я понадобился ей для какого-то важного дела, и из-за карточки она подумала, что я отправился сюда, и поэтому пошла за мной, так что я прошу вас принять мои самые искренние извинения, а также и ее, за те неудобства, которые мы поневоле могли вам причинить.

– Никаких неудобств, – сказала Хелен. – Но я все-таки не понимаю.

Мистер Баст явно уходил от прямого ответа. Он вновь принялся что-то объяснять, но было очевидно, что он лжет, а Хелен не желала взять в толк, с какой стати ему должно быть позволено это делать. Молодости свойственна жестокость. Не обращая внимания на сестру, сжимавшую ей руку, она повторила:

– Я все равно не понимаю. Когда, говорите, вы отправились с визитом?

– С визитом? С каким визитом? – переспросил мистер Баст, посмотрев на нее так, словно она спрашивает о какой-то нелепости, – излюбленный прием человека, попавшего в крайне неловкую ситуацию.

– С тем самым, который состоялся днем.

– Днем и отправился, конечно! – сказал он, взглянув на Тибби, чтобы понять, оценен ли по достоинству его находчивый ответ. Но Тибби, сам мастер остроумных реплик, сочувствия не проявил.

– Днем в субботу или в воскресенье? – спросил он.

– В… субботу.

– Надо же! – воскликнула Хелен. – И в воскресенье, когда за вами пришла жена, вы все еще пребывали здесь с визитом? Что-то ваш визит затянулся.

– Это нечестно, – сказал мистер Баст, залившись краской и сразу же похорошев. В его глазах появилось ожесточение. – Я догадываюсь, что вы хотите сказать, но это не так.

– О, не обращайте внимания, – сказала Маргарет, вновь расстроившись из-за дохнувшего на нее зловония бездны.

– Дело совсем не в этом, – убежденно заговорил молодой человек, забыв свои светские манеры. – Я был совершенно в другом месте, и вовсе не там, где вы думаете! Вот так-то!

– Было очень любезно с вашей стороны прийти и объясниться, – сказала Маргарет. – Остальное нас, естественно, не касается.

– Да, но я хочу… хотел… вы читали «Испытание Ричарда Феверела»?[25]25
  Роман Джорджа Мередита (1828–1909).


[Закрыть]

Маргарет кивнула.

– Прекрасная книга. Я хотел вернуться назад, к земле, понимаете? Как Ричард в конце книги. А «Принца Отто» Стивенсона читали?

Хелен и Тибби издали тихий стон.

– Тоже прекрасная книга. В ней возвращаешься к земле. Я хотел… – Он шевелил губами с особенно претенциозным выражением. Потом из культурного тумана выплыл очевидный факт, твердый как галька. – Я проходил пешком всю ночь с субботы на воскресенье, – сказал Леонард. – Я гулял. – Сестры ощутили приятный трепет одобрения. Но культура вновь взяла свое. Он спросил, читали ли они «Открытую дорогу» Эдварда Лукаса.

– Не сомневаюсь, что это еще одна прекрасная книга, – отозвалась Хелен. – Но я бы лучше послушала о вашей дороге.

– О, я ушел далеко.

– Насколько далеко?

– Не знаю. И сколько времени это заняло, тоже не знаю. Было слишком темно, и я не мог разглядеть часы. – Вы гуляли один? – позвольте спросить.

– Да, – ответил он, выпрямившись, – но мы такую прогулку обсуждали в конторе. У нас в последнее время было много разговоров на эту тему. Мои сослуживцы говорят, что нужно ориентироваться на Полярную звезду, и я нашел ее на карте звездного неба, но когда выходишь на улицу, все так путается…

– Не говорите мне про Полярную звезду! – прервала его Хелен, которая увлеклась рассказом. – Знаю я ее штучки. Она все движется по кругу, по кругу, ну а вы кружите за ней.

– А я и вовсе потерял ее из виду. Сначала передо мной маячили уличные фонари, потом – деревья, а к утру еще и небо затянуло.

Тибби, предпочитавший чистую комедию, выскользнул из комнаты. Он понимал, что этот парень никогда не поднимется до поэтических высот, и не хотел быть свидетелем его попыток. Маргарет и Хелен остались. Брат оказывал на них влияние гораздо большее, чем они думали: в его отсутствие им было легче испытать воодушевление.

– А откуда вы начали свой путь? – живо поинтересовалась Хелен. – Пожалуйста, расскажите нам что-нибудь еще.

– Я доехал на метро до Уимблдона. Выйдя из конторы, я сказал себе: «В кои-то веки я должен выйти на прогулку. Если не пойду сейчас, то уже никогда не соберусь». Немного перекусил в Уимблдоне, и потом… – Но местность там не слишком хороша, да?

– Газовые фонари светили мне несколько часов. Но у меня была вся ночь впереди, да и быть на воздухе уже значило очень много. Я все-таки дошел до леса. Вскоре.

– Да-да, продолжайте, – попросила Хелен.

– Вы даже не представляете, как трудно идти по неровной земле в темноте.

– Вы что же, свернули с дороги?

– О да, я как раз и хотел свернуть с дороги, но самое плохое, что так особенно трудно следовать выбранному направлению.

– Мистер Баст, вы прирожденный искатель приключений, – рассмеялась Маргарет. – Ни один профессиональный спортсмен не отважится повторить то, что сделали вы. Чудо, что ваша прогулка не закончилась сломанной шеей. Что сказала по этому поводу ваша жена?

– Профессиональные спортсмены ни шагу не сделают без фонарей и компасов, – сказала Хелен. – Кроме того, они вообще не умеют ходить. Ходьба их утомляет. Продолжайте.

– Я чувствовал себя словно Стивенсон. Возможно, вы помните, как в его «Virginibus…»[26]26
  Сборник Р.Л. Стивенсона «Virginibus puerisque and other Papers» (1881) содержит эссе «Walking Tours» («Маршруты прогулок»).


[Закрыть].

– Да, но лес! Расскажите про лес. Как вы из него выбрались?

– С этим-то лесом я справился, потом по другую его сторону нашел тропу, которая вела довольно далеко вверх. Думается мне, это были меловые возвышенности Норт-Даунс, потому что тропа вскоре исчезла в траве, а я оказался в другом лесу. Это было ужасно – вокруг колючие кусты утесника. До чего же я жалел, что затеял эту прогулку! Но вдруг стало светать – как раз когда я вроде бы забрел под какое-то дерево. Ну, потом я нашел дорогу, которая вела к станции, и сел на первый же лондонский поезд.

– Но рассвет был великолепен? – спросила Хелен.

С незабываемой искренностью Леонард ответил:

– Нет.

И вновь слово вылетело как камешек из пращи. Посыпалось все, что казалось в его словах плебейским и литературным, посыпался скучный Стивенсон, его «любовь к земле» и шелковый цилиндр. В присутствии этих женщин Леонард как рассказчик добился успеха, говорил не сбиваясь, с воодушевлением, что случалось с ним нечасто.

– Рассвет был серым, и не о чем тут говорить…

– Совсем как серый вечер, только наоборот. Знаю.

– …а я слишком устал, чтобы поднять голову и посмотреть, да к тому же еще и замерз. Я рад, что исполнил задуманное, но в тот момент мне было невыразимо тяжело. А кроме того, хотите верьте, хотите нет, я был очень голоден. Я поужинал в Уимблдоне и рассчитывал, что этого мне хватит на всю ночь, как обычно бывает. Мне даже в голову не пришло, что, когда много ходишь, все поворачивается по-другому. Да-да, когда идешь пешком, тебе, как выяснилось, в течение ночи требуется и завтрак, и обед, и чай, а у меня, кроме пачки папирос, ничего не было. Боже, как мне было плохо! Оглядываясь назад, я никак не могу назвать свою прогулку приятным времяпрепровождением. Это скорее было стремлением исполнить задуманное. Я и исполнил. Я… я был очень тверд. А, пропади все пропадом! Ну а что хорошего… я хочу сказать, что хорошего сидеть всю жизнь в комнате? Сидишь-сидишь, день за днем, все та же старая песня, все так же ездишь в центр и обратно, пока не забудешь окончательно, что есть и другие песни. Нужно ведь хоть разок увидеть, что творится в большом мире, даже если ты не обнаружишь там ничего особенного.

– Думаю, нужно, – сказала Хелен, присев на краешек стола.

Звук женского голоса заставил его забыть про искренность.

– Странно, – сказал он, – что все произошло из-за чтения Ричарда Джеффриса.

– Простите, мистер Баст, но вы не правы. Ричард Джеффрис тут ни при чем. Это произошло от чего-то более существенного.

Но Хелен не смогла его остановить. После Джеффриса неизбежно возник Борроу – Борроу, Торо и тоска. Замыкающим шел Стивенсон, и культурный всплеск закончился книжной трясиной. В этих моих словах нет никакого неуважения к великим именам. Вина лежит целиком на нас, а не на них. Они полагали, что мы станем использовать их творения как дорожные указатели, и не виноваты, если по слабости своей мы приняли указатели за место назначения. Своего места назначения Леонард достиг. Он побывал в графстве Суррей, когда его красоты покрылись тьмой и уютные виллы вновь погрузились в первобытную ночь. Такое чудо происходит каждые двенадцать часов, но Леонард взял на себя труд пойти и лично в этом убедиться. В его ограниченном, неразвитом сознании жило нечто большее, чем книги Джеффриса, – это был дух, который заставил Джеффриса написать свои книги; и рассвет Леонарда, хотя и явил ему лишь однообразие, был частью вечного рассвета, который освещает Стоунхендж Джорджа Борроу.

– Так значит, вы не думаете, что я вел себя глупо? – спросил он, вновь становясь наивным и милым мальчиком, каким его и замыслила природа.

– О Боже, нет, конечно! – ответила Маргарет.

– Да что вы такое говорите! – ответила Хелен.

– Я очень рад это слышать. А вот моя жена никогда бы не поняла – даже если бы я ей несколько дней объяснял.

– Нет, вы вели себя совсем не глупо! – воскликнула Хелен с горящим взглядом. – Вы раздвинули границы. И по-моему, это здорово.

– Вы не захотели довольствоваться мечтами, как мы…

– Хотя мы тоже гуляли…

– Я должна показать вам одну картину наверху…

В этот момент зазвенел звонок. Прибыл экипаж, чтобы везти сестер на званый вечер.

– Проклятье (чтобы не сказать: черт)! Я забыла, что мы приглашены на ужин. Но приходите, пожалуйста, еще и мы поговорим.

– Да, непременно, приходите! – подтвердила Маргарет.

Леонард ответил с особенным чувством:

– Нет, не приду. Будет лучше, если все останется как есть.

– Почему лучше? – спросила Маргарет.

– Да, лучше не рисковать и не встречаться во второй раз. Я всегда буду вспоминать свой разговор с вами как одно из самых замечательных событий в жизни. Правда. Я не шучу. Ничего нельзя повторить. На меня наше общение подействовало поистине благотворно, и пусть все так и останется.

– Это, несомненно, слишком грустный взгляд на жизнь.

– Многие вещи часто потом оказываются испорченными.

– Я с вами согласна, – вспыхнула Хелен. – Вещи, но не люди.

Леонард не мог ее понять. И продолжал рассуждать в манере, когда истинное воображение смешивается с ложным. То, что он говорил, не было неправдой, но и правдой тоже не было, и ложная нота резала слух. Чувствовалось, что всего один поворот колка – и инструмент настроится. Всего одно легкое усилие – и он может замолкнуть навек. Леонард сказал: «Большое спасибо, но больше я не приду». На мгновение все почувствовали неловкость, и Хелен проговорила:

– Тогда идите. Наверное, вам виднее. Но не забывайте, что вы лучше, чем Джеффрис.

И Леонард ушел. На углу с ним поравнялся экипаж, проехал мимо – из окошка ему помахали – и исчез вместе со своим высокообразованным грузом в вечернем сумраке.

Ночной Лондон начал себя освещать. На главных улицах шипели и искрились электрические огни, в переулках канареечным светом мерцали золотые и зеленые газовые лампы. Небо казалось багряным полем боя наступившей весны, но Лондон его не боялся. Городской смог смирял эту величественную красоту, и облака над Оксфорд-стрит превращались в изысканно расписанный потолок, служивший украшением, но не привлекавший особенного внимания. Лондону не приходилось иметь дело с ясно очерченными армиями более чистого воздуха. Леонард спешил мимо удивительных отблесков, будучи сам неотъемлемой частью городского пейзажа. Жизнь его была серой, и чтобы сделать ее ярче, он отвел в своей душе несколько уголков, где мог предаваться романтике. Девицы Шлегель, а точнее, его разговор с ними, должен был заполнить такой уголок, хотя он уже далеко не в первый раз откровенничал с незнакомцами. Эта его привычка была сродни кутежу, отдушине, пусть и наихудшего сорта, ибо он невольно потакал своим внутренним порывам. Пугая его, она заставляла забыть о подозрительности и благоразумии, и вот он уже доверял свои секреты людям, которых едва знал. Это приносило ему множество волнений, но – иногда – и приятные воспоминания. Пожалуй, самое пронзительное счастье он ощутил, когда ехал на поезде в Кембридж и там к нему обратился студент весьма благопристойного вида. Они разговорились, и вскоре Леонард, откинув сдержанность, поведал ему о своих домашних проблемах и даже намекнул на некоторые другие. Студент, полагая, что после этого они могут стать друзьями, пригласил его «на кофе после обеда», и Леонард согласился. Но потом, почувствовав неловкость, сделал все, чтобы не выходить из гостиницы. Ему не хотелось сталкивать Романтику с компанией «Порфирион» и тем более с Джеки, а люди, живущие более полной и счастливой жизнью, едва ли в состоянии это понять. Для сестер Шлегель, как и для студента, он был интересным созданием, с которым можно с удовольствием встретиться еще раз. Они же для него были обитателями романтического мира, занимающими лишь тот уголок, который он им предназначил, картинами, которые не должны покидать своих рам.

Отношение Леонарда к визитной карточке Маргарет было типичным. Его брак трагическим не назовешь. Трагедия не происходит там, где нет денег, но нет вместе с тем и склонности к насилию. Он не мог бросить свою жену и не испытывал желания ее побить. На его долю выпали лишь раздражительность и убогость. Тут-то и появилась «эта карточка». Леонард, хоть и скрытный, не был человеком аккуратным, а потому оставил карточку на виду. Джеки ее нашла, и сразу же началось: «Что это за карточка, а?»; «Так ты что ж, не знаешь, откудова эта карточка?»; «Лен, кто такая эта самая мисс Шлегель?» – и все в том же духе. Шли месяцы, и карточка в качестве то шутки, то повода обидеться передавалась из рук в руки и засаливалась все больше. Она последовала за супругами, когда они переехали с Камелия-роуд на Талс-Хилл. Ее предъявляли третьим лицам. Несколько дюймов картона превратились в поле боя, на котором сражались души Леонарда и его жены. Почему он не сказал: «Одна дама по ошибке взяла мой зонтик, а другая дала мне эту карточку, чтобы я мог зайти и забрать его»? Потому что Джеки ему не поверила бы? Отчасти да. Но главным образом потому, что Леонард был сентиментален. Карточка не вызывала у него никаких нежных чувств, но символизировала культурную жизнь, которую Джеки не должна была испортить. Ночью он говорил себе: «Ну, как бы там ни было, она ничего не знает про карточку. Да! Тут я не поддался!»

Бедняжка Джеки! Не такой уж она была плохой, и ей приходилось многое терпеть. Она пришла к собственному выводу – но сделать могла только один-единственный – и в нужный момент приступила к действиям. Всю пятницу Леонард отказывался с ней разговаривать и целый вечер смотрел на звезды. В субботу, как обычно, он отправился в центр, но вечером не вернулся. Не вернулся он и в воскресенье утром, и в воскресенье днем. Джеки почувствовала неладное, и, в конце концов, это ощущение стало невыносимым. Хотя последнее время ей была свойственна скромность и неловкость в общении с женщинами, она отправилась на Уикем-плейс. В ее отсутствие вернулся Леонард. Карточка, роковая визитная карточка, исчезла из тома Рёскина, и он понял, что произошло.

– Ну что? – воскликнул он, приветствуя ее раскатистым смехом. – Я-то знаю, где ты была, а вот ты не знаешь, где был я.

– Лен, – сказала со вздохом Джеки, – я все-таки думаю, что ты мог бы объясниться.

И принялась за домашние дела.

На этой стадии уже трудно давать объяснения, а Леонард был слишком глуп – хочется написать: слишком суров, – чтобы попытаться это сделать. Его замкнутость не была в полной мере дешевкой, которую порождает деловая жизнь, – замкнутость, которая делает вид, будто «ничто» есть «нечто», и прячется за раскрытой «Дейли телеграф». Искатель приключений тоже замкнут, а для клерка отправиться на многочасовую прогулку в темноте – это приключение. Вы можете посмеяться над ним – те из вас, кто не раз ночевал под открытым небом в южноафриканской саванне, положив рядом винтовку и ощущая атмосферу настоящего приключения. Посмеяться могут и те, кто, напротив, считает любителей приключений глупцами. Но не удивляйтесь, если Леонард при встрече с вами замкнется и сестры Шлегель, а не Джеки, услышат его рассказ о восходе солнца.

То, что сестры не сочли его глупцом, чрезвычайно его обрадовало. Стоило ему подумать о них, как он вырастал в собственных глазах. Эта радость поддерживала его, когда он шел домой под меркнувшими небесами. Каким-то образом рухнули поставленные богатством преграды, и появилось – он не мог толком облечь это в слова – некое понимание того, как чудесен мир. «Мое убеждение, – говорит мистик, – укрепится, если мне поверит еще одна душа». А Леонард и сестры Шлегель вместе верили, что за серой обыденностью существует нечто иное. Леонард снял цилиндр и аккуратно его разгладил. До сих пор он полагал, что к неизведанному относятся книги, литература, умная беседа и культура. Человек возвышается благодаря образованию и становится вровень с миром. Но за кратким разговором у Шлегелей забрезжил новый свет. Быть может, это «нечто» бродит в темноте среди пригородных холмов?

Леонард заметил, что идет по Риджент-стрит с непокрытой головой. Лондон нахлынул на него в одночасье. В это время народу на улицах было не много, но все, мимо кого он проходил, смотрели на него с враждебностью, особенно впечатляющей, ибо она была бессознательной. Он надел цилиндр. Тот был великоват, и голова Леонарда исчезла, как пудинг в форме для запекания, а уши оттопырились под нажимом изогнутых полей. Тогда он слегка сдвинул цилиндр на затылок, что заметно удлинило его лицо и зрительно увеличило расстояние между глазами и усами. Приняв подобающий вид, он перестал быть мишенью для критики. Больше никого не раздражала фигура, которая двигалась по мостовой подпрыгивающей походкой, с колотящимся в груди сердцем.