Текст книги "О себе (сборник)"

Лунин. Бедная сестра поверила, что ты стал нашим замечательным, отечественным бюрократом. Смысл бюрократизма нашего, господа, состоит в незабвенном правиле: никогда ничего не делать ради дела – а только ради резона. Сегодня один попросит Государя ради тени, а потом другой – ради сострадания… А глядишь, уж третий просит ради истины! Эдак все рухнет в продажной стране… Так решила о тебе моя бедная сестра. Но на самом-то деле меж нами была банальная тайна. Через столько лет в орденах, в мундире и в славе – ты не мог забыть… Стрелялись мы.

Первый мундир. Мы стрелялись за политику. Уже тогда между нами были противуречия.

Лунин. «Противуречия» – это ты потом придумал. А тогда мы стрелялись, потому что я был молод, и мне нравилось испытывать судьбу. Тогда был бал! И вера в то, что Создатель занимается моей персоной, что не даст мне умереть, пока не совершу нечто, предназначенное только мне. Все мы были фаталистами, и весело было глядеть в наведенное дуло пистолета. Жизнь или смерть? Карта! Игра! И я дрался! Я дрался потому, что светит солнце или испортилась погода.

Я дрался оттого, что влюблен, и оттого, что разлюбил… (Хохочет.) И вообще, господа, извольте разменять со мной пару пуль на шести шагах расстояния. Сон души, играв бисер. Итак, однажды я огляделся окрест и понял, что стрелялся положительно со всеми, кроме тебя, Алешка, – важного, как индюк, и оттого считавшегося храбрецом. «Послушай… не хочешь разменять со мной пару пуль?»

Первый мундир. «Условие».

Лунин. Но раньше чем ответить, ты посмотрел мне в глаза, надеясь, что я шучу. И мне весело было наблюдать, как там, на дне твоих глаз, уже показался… (Смешок.) «Условия мои обычные: шесть шагов расстояние». И я взглянул на тебя своим «дуэльным взглядом»: взгляд в упор, незрячий взгляд сквозь…

Первый мундир. Ты… ты… мерзавец.

Лунин. Дело наше случилось в полдень. Весенний жар нагревал плечи. Я сбросил шинель и увидел, как из земли торчала травинка.

Первый мундир. И правда. Я тогда тоже увидел травинку, поднял глаза и взглянул на тебя.

Лунин. Ты все был уверен, что я скажу: «Хватит, господа, все шутка», – и мы бросимся в объятия друг другу. Был такой разряд отечественных дуэлянтов: напьются, наоскорбляют, а потом в объятия и уж пьют без просыпа по этому поводу. Но ты встретил мой взгляд и задрожал. И, не глядя, тотчас я выстрелил первым и в воздух.

Первый мундир. Да! А я бросился к тебе на шею.

Лунин. А я рассмеялся и закричал: «Что с вами, сударь! Извольте к барьеру».

Первый мундир. Мерзавец!.. Я остановился и вновь увидел твой жуткий взгляд убийцы.

Лунин. «Мне захотелось выстрелить в воздух, сударь, но вам я этого не советую. Хорошенько цельтесь, иначе следующим выстрелом я вас убью».

Первый мундир. Я понял, что все это была жуткая сладострастная насмешка. В ярости я поднял пистолет, и вновь… этот твой взгляд, и вновь рука заходила.

Лунин. Да. И я разглядел то, что хотел: безумный страх вместо ярости, в тебе был один страх. И уже не на дне глаз, а во все лицо! Страх! Ты целил с шести шагов и заранее боялся промахнуться!

Первый мундир. Мерзавец, я промахнулся!

Лунин. Тогда еще раз, не глядя, я выстрелил в воздух.

Первый мундир. Я опять было сделал шаг…

Лунин. «К барьеру, сударь, я не шутить приехал, и старайтесь в этот раз попасть. В третий раз в воздух мне стрелять утомительно…» А дальше все то же: бешенство… мой взгляд. И страх до дрожи в руках, и промах.

Первый мундир. Я пробил твою шляпу.

Лунин. Ты пробил всего лишь шляпу, и на глазах твоих выступили слезы ужаса… И вот только тогда я улыбнулся и выражением лица позволил тебе броситься вновь ко мне на шею. И ты бросился ко мне со всех ног после всех издевательств… Потому что ты был трус. Бедная сестра. Разве ты мог забыть то, что один я знал о тебе правду: ты, которого всю жизнь именовали храбрецом, на которого и Государь полагался как на храбреца, был на деле жалкий трус, а храбрым бывал только из трусости. И вот ты – трус, ленивый до анекдотов, ты, картежник, бабник, и потому, естественно, ты исправляешь должность, где прежде всего нужна деятельность, а потом энергия, и подразумевается храбрость и чистота нравов!.. Ибо империя – это абсурд… это миф… Это – бред.

Первый мундир. Мерзавец… мерзавец.

Лунин. Ошибаешься, Алеша. Не ярость, а благодарность в тебе должна быть. Ведь назначением своим ты и мне обязан… Должно записать, господа. Был в России двадцать пятый год, когда почти все… хоть сколько талантливое, хоть сколько мыслящее… было истреблено. И тогда-то всплыло то, что осталось… Так что ты тоже – сын двадцать пятого года… Но я-то не держу на тебя зла, Алеша. Я сам в пояс кланяюсь и говорю: «Прости»…

Первый мундир. Замолчи!

Лунин. Как странно. Ты не можешь понять «прости». За то, что двадцать лет назад я был молод и жесток… и гадок… за то, что после… тюрьмы моей понял это – я в пояс кланяюсь судьбе, а тебе говорю: прости. Но не услышать «прости» сытому животному. (Тихо.) А без «прости»… как умирать, Алеша?..

Голоса мундиров. Карету Волконского… Карету Фонвизина… Карету Бестужева…

– Государь!.. Государь прибыл!

Лунин. Как… Государь… здесь?

Смех мундиров.

В тюрьме?! Но почему?

Первый мундир. Мы все здесь.

Смех мундиров.

Лунин. А может быть?..

Первый мундир. Именно, именно, Лунин!

Лунин. Значит – переворот?!

Первый мундир. Противоправительственный переворот!

Лунин. А кто ж… устроил?

Первый мундир. Как кто? Вы и устроили, Лунин!

Молчание.

Лунин. Тогда почему… я… здесь?

Хохот мундиров.

Первый мундир. Это смешной вопрос… Ты забыл… историю… «про Пестеля»?

Лунин. Да, да… Эту историю я узнал тогда… в разгаре бала.

Второй мундир. Но ты сам ценил Пестеля.

Лунин. Да, я считал его человеком безусловно гениальнейшим!

Второй мундир. И Пестель ратовал за твой план цареубийства… Он ему по нраву был. Ты должен был убить царя, но…

Лунин. Но… (Смешок.)

Второй мундир. Но Пестель… должен был стать в будущем главой конституционной республики. Теперь посуди сам… как он мог быть главой конституционной республики – не соблюдая конституции? Согласись, Лунин, тут наступило бы противоречие.

Лунин хохочет.

А убийство царя ведь все равно убийство в глазах общества. Поэтому во имя будущего соблюдения конституции… одним из первых предполагаемых декретов республики… понимаешь, надо… Лунин, надо быть, казнить тебя и всех, кто убил бы Государя… Так надо было поступить во имя будущего непреложного соблюдения законности последующими поколениями свободных граждан! Пестель – человек дела, проницательнейший человек, и он это понял сразу. И нас убедил.

Лунин. Потрясающе! (Смешок.) Я предназначал себя на роль Брута… а мне уготовили во имя законности роль жертвенного барана?.. Но что же выходило?!

Молчание.

Во имя торжества будущей справедливости… на другой день было решено совершить чудовищную ложь?.. Перед моими глазами, Господи… тотчас встало гигантское египетское колесо, которое переворачивают рабы… Но не во имя всеобщего блага… Но лишь чтобы самим ступить наверх, а новыми рабами сделать… прежних, тех.

Хохот мундиров.

Но нет, такой сюжетец не подходил! Я понимал: он возник лишь от моей обиды… Они отдавали все – титулы, поместья! Да, у нас было все, а мы отдавали… Но сам Пестель? Я задумался. (Сухо.) О, если бы я мог предположить в нем будущего тирана! Я бы зарезал его!.. Убил на дуэли… на другой день за свою обиду! Как я хотел в это поверить… Но дело ведь было не так! Я знал его отлично! Он был человек честнейший и, бесспорно, гениальный! По размышлениям я признал это! Тогда что же? И я вдруг вспомнил плаху, господа. И вопль казнимого Верньо: «Революция как Сатурн… пожирает своих детей… Берегитесь, боги жаждут!» А может быть, великие дела укрепляются вот этак – неправедной и праведной кровью. (Лихорадочно.) Кровь!.. Кровь!.. Кровь!.. Может быть, свобода и искупительные жертвы… А?! Или, может быть… все обычные понятия в условиях чрезвычайных… (Кричит.) Черт! Черт! Черт! (Замолкает, с усилием.) Я много думал над этим… Но тогда я не нашел ответа! А может быть, ложь? Может быть, все было тогда проще: тогда я понимал Пестеля… Ибо тогда, молодой, яростный, сытый и здоровый, я был способен на те же решения! Может быть, если бы сие решение было принято мною… для другого… или даже для самого себя, я принял, я согласился бы с ними! Может быть, вся ярость была лишь оттого, что мною распорядились?! Короче, господа, я покинул тайное общество…

Мундиры. Государь… Господа, Государь… Государь на балу!

Из темноты выступает третий сверкающий мундир – Мундир Государя.

Государь!.. Государь!..

Мундир Государя. Маска, я тебя знаю.

Лунин. Вот она. Встреча Жака с Хозяином на балу! (Представляясь Государю.) Я, Михаил Сергеевич Лунин, кавалергард, участник всех сражений Отечественной войны, награжден Золотым оружием за храбрость… В кампании тысяча восемьсот пятого года я был вашим адъютантом… Бал начинался, и вы любили меня тогда, Ваше величество, Государь Александр Павлович.

Мундир Государя. Насчет моей любви к тебе… Ты был дельный офицер, но какой-то… Тебе неприятно было смотреть в глаза.

Смешок Лунина.

И еще: тебя всегда тянуло за язык. При Фридлянде нас разбил Наполеон. А ты был в моей свите. Армия бежала в беспорядке. Было холодно, и промерзлые солдатики, забыв про дисциплину, тащили все, чтоб согреться. С трудом вы отстояли для своего Государя избу. И только я забылся в ней сном, как вдруг раздался страшный треск. Я выбежал из избы и увидел жалкого солдатика, растаскивавшего крышу над головой своего Государя. И ты не преминул сострить! Знал, что не надобно, что мне передадут, и знал, кто передаст, но… потянуло за язык.

Лунин. Любимейшая фраза в империи. «Потянуло за язык» – как бы подчеркивает то противоестественное положение языка, когда он начинает говорить свободно!

Мундир Государя. Тебя должен был полюбить мой брат Константин. Он солдафон, и твои способности к фрунту… Впрочем, я не люблю Константина… как и брата Николая… (Бормочет.) Я не люблю Константина, я не люблю Николая.

Лунин. Мне было за тридцать. После скитаний и странствований… я переехал в Польшу и служил гусарским подполковником у великого князя Константина… На балу… все еще на балу!.. И Константин любил меня!

Мундир Государя (хохочет, Лунину). Маска, я тебя знаю… А насчет моей любви к тебе… Ты был… дельный офицер, но какой-то… Кстати, тебя должен был полюбить мой брат Александр. У него, как и у тебя, на языке вечно были Монтень и Руссо… Я не люблю Александра, как и брата Николая тоже. Кроме того, у тебя, Лунин, был взгляд… Тебе неприятно было смотреть в глаза. Однажды я погорячился и чуть было не ударил тебя. Но даже если бы ударил – что с того: ударил, а через час – орденок в петлицу. Всех бьют! В империи, когда муж или начальник бьет, – это ласка… обещание милости… знак доверия, воспоминание о корнях… о наших мудрых народных обычаях.

Лунин (глухо). Но не ударили!

Мундир Государя. Я встретил твой взгляд и понял: этот зарежет. И еще: тебя всегда тянуло за язык. И все-таки… когда все случилось… я не хотел выдать тебя брату Николаю, не потому, что я тебя любил, а потому, что… (Бормочет.) Я не люблю Николая… Я не люблю Александра…

Лунин. Три брата… Они похожи!.. Эти мешки под глазами… этот фамильный медальный греческий профиль. (Хохочет, кричит.) Это – одно… Они – одно!

Мундир Государя. Я не люблю Александра, я не люблю Николая, я не люблю Константина.

Лунин. Они превращаются друг в друга… как Мефистофель превращался в пса!.. Только бы разум… У меня иногда нет последовательных мыслей… (Лихорадочно.) Я забываю слова и названия, и галлюцинации раздирают меня. Бывают дни, когда я чувствую себя мертвым, но зачем-то живым! (Кричит.) И дух мой бродит по долинам, приводящим невесть куда!

Она. Не надо… Не надо… (Тянет руки из темноты.)

Мундиры молча мечут карты. Он успокаивается.

И снова его сухой, жесткий смешок.

Лунин. Неужели это все был я… Тот сытый, щеголявший грудой пестрого тряпья – это я? Это я в тщеславном юном порыве выбежал из избы Государя… с одной надеждой… Наконец-то!.. Спасу его! И слава!.. Слава!.. То есть любовь всех!.. А потом хохотал на морозе, глядя на несчастного солдатика на крыше, и придумывал остроту. Ах эта жажда… тогдашняя неукротимая жажда славы… Эта гордая вера в предназначение, позволявшая мне… А эта отвратительная радость… оттого, что я умел заставить других людей испытывать страх перед собою… точнее, перед тем, что я именовал… тогда в себе всяческим отсутствием страха. Хотя сие была ложь: во мне тогда жил страх – животный ужас смерти! Но не от пули – пули я не боялся, пули можно было избежать… А я верил в свое предназначение. Астрах… чудовищный ужас… той… конечной смерти, которую избежать нельзя и от которой не спасает никакое предназначение… Этот ужас посетил меня в детстве… потом в отрочестве, чуть было не отравился… от сознания неизбежности уничтожения меня, живого, которого все любят, радостного моего тельца… И оно исчезнет! Тогда во мне поселился животный страх старости… Как я содрогался, когда думал, что мне непременно станет пятьдесят! Шестьдесят!.. И это ощущение: я всего лишь птица, пролетающая сквозь комнату! И все!.. И это был я?! Уже давно для меня все эти мысли – набор отвлеченных фраз. Я думаю обо всем этом холодно, господа… Что делать, я не могу вспомнить… свое «я» тогда: ибо человек определяется не событиями, которые изменяют лишь внешнее его существование, но новыми мыслями… которые приходят к нему. Появились в нем новые мысли – и изменился человек… Мысли юноши… мысли ребенка… мысли старца… Что делать, я помню лишь разумом мысли своего тогдашнего «я». Да, я не помню себя… точнее, «его». Какое отношение имеет он ко мне?! У нас с ним одно имя? Или я знаю события его жизни? Но события в жизни Юлия Цезаря я тоже знаю! (Смешок.) Значит, сей Цезарь в той же мере – «я»? (Смешок.) Ложь! Ибо одну мысль свою я помню… с отрочества! Одна мысль, господа, во мне оставалась всегда неизменной! Одна мысль стягивает все мои «я» и не дает распасться моему единому существованию. С рождения во мне был убит раб. С рождения я яростно ненавидел Хозяина. (Смешок.) Хозяин всегда знал, что у него есть слуга Жак… А Жак всегда знал, что у него нету Хозяина… И достаточно было Хозяину, господа, встретиться невзначай глазами с Жаком, о! – он сразу чувствовал: вот он стоит, страшный слуга, чудовищный слуга – слуга без Хозяина!.. Вот отчего Хозяин никогда не любил слугу Жака! (Кричит.) Жажда вольности… Ненасытная жажда свободы…

Стук засова.

Рано!

Он вскакивает и бросается к сцене. Входит Григорьеви глядит на Лунин а. За ним на пороге стоят двамужикав арестантской сермяге. Оба бородатые, оба огромные.

(Шепотом.) Ты что ж, поручик?

Григорьев. Да вы никак подумали… (Тихо.) Нехорошо, Михаил Сергеевич, я слово перед Христом-Богом дал.

Лунин (кричит). А зачем же?! (Жест на двоих убийц.)

Григорьев. Да вы же сами просили «насчет поглядеть». Я и привел.

Лунин. Кого… привел?

Григорьев. Ну их… этих!

Лунин (засмеялся). А-а, да… «Эти».

Григорьев (указывая). Родионов Николай, лет ему сорок.

Мужик кивает.

Осужден за смертоубийство.

Мужик снова кивает.

А этот – Баранов… Тоже… Смертоубийство и у него… Ну, сами изволите видеть, какая рожа.

Лунин (усмехнулся). За труды. (Передает мужикам деньги.) Первый мужик. Спасибо, барин… А мы уж постараемся для тебя. Все половчее сделаем.

Григорьев. Сделают. Только пусть попробуют не сделать. Первый мужик. Что глядишь, барин?

Лунин. А ты совсем как мой Васильич. (Тихо позвал.) Васильич…

Первый мужик. Баранов я. Баранов фамилия моя. А звать меня Иваном. Иван я, а не Васильич.

Лунин (упрямо). Васильич… Я когда каторгу отсидел и на поселение вышел, домочадцами обзавелся. Домочадцами моими стали старичок Васильич с семьей… Он служил мне. Очень сноровистый мужичок. Что с ним жизнь до того ни делала – в карты его проигрывали, жену продавали… пока он тоже убийства не сотворил! (Позвал мужика.) Васильич!.. (Очнулся.) Ты похож.

Первый мужик. А как же не похож, барин? Все мы одним миром мазаны: сермяга, да нос красный пьяный, да борода. И все ж не Васильич я, барин, хотя знакомы мы с вами прежде… Это так… Эх, не признали. Неужто совсем не признали?

Мужик молча глядит на него.

Первый мужик (засмеялся). «Подай милостыню Христа ради».

Лунин (глухо). Признал.

Первый мужик. То-то. Я на заднем дворе содержался тогда… Оголодал совсем, в чем жизнь держалась – одни косточки. А ты хлебушка мне поднес, не побрезговал… Век не забуду, барин.

Лунин. А убивать меня тебе не жалко будет?

Первый мужик. А как не жалко? Последнего человека убивать жалко. На букашку наступишь – и ее жалко, а ты хлебушка мне поднес. Но жалеть-то с умом надо. Я откажусь – другой возьмет. А все ж таки лучше, когда добрая рука… своя рука…

Лунин (бормочет). За горло ухватит… (Мужику.) Руку покажи.

Мужик протягивает.

Да не ту.

Первый мужик. Я левша, барин.

Лунин разглядывает руку.

Лунин (второму). А ты что ж молчишь?

Второй мужик. А чего говорить?

Лунин. Знаешь, за что я здесь?

Второй мужик. А мне что! Нас не касается. Не нашего разума дело.

Лунин. И не жалко тебе… меня?

Второй мужик. А что тебя жалеть, барин? Тебя вон на телеге сюда привезли, а я пехом через всю Россию… Тебя убить – видал, сколько хлопот… а меня убьют так: пулю в затылок всадят, когда нужник чистить буду, чтобы я своей харей туда ткнулся. Тебе вон полста – но ты жил, хоть сколько, а жил! А мне сорок, а я всю жизнь спрашиваю: за что? За что родился? За что Господь даровал мне жизнь? (Кричит.) Добрый мой, за что?

Первый мужик. Ты на него не обижайся, барин. Силушка его давит. Не старый он еще, вот сила-то по жилам живчиком и ходит. Грузно ему от силушки, как от могучего бремени… А работу свою со старанием исполнит. Не сомневайся.

Смех Мундира из темноты.

Лунин. А в какие времена человеческие по-другому было? Но слова убиенных всегда одни: «Прости их! И дай силы мне простить, ибо не ведают они, что творят!»

Григорьев (испуганно глядит на него). Так мы пойдем, Михаил Сергеевич. Пусть выспятся мужички. А деньги ваши я у них заберу пока, чтоб трезвые были, скоты… (Мужику.) Если что, я вам такую силушку покажу. (Истерически.) Понял?

Уходят.

Лунин со своей постоянной усмешкой молча глядит в темноту, где три мундира, усевшись рядком, мечут карты.

Лунин. Сидят на одной лавочке? Каин… Авель… Кесарь… Вся история бала!

Она. Аве Мария… Аве Мария.

Лунин. Ты! Ты!.. И тогда на балу я встретил тебя…

Она. Аве Мария… Аве Мария…

Лунин. Мне было тридцать семь. Бал кончился. Мне было тридцать семь. Тридцать семь – это Рубикон в империи… Пройди благополучно тридцать семь, и все!.. Кто не помрет, кого не удавят, кто согласится окончательно жить подлецом – дальше покатится потихонечку, ладненько к смерти. (Смеется.) В тридцать семь завершается человек: вырастил до предела свою здоровую мощную плоть и верит, что – навечно. А жир все равно на бойню пойдет, на корм червям и листьям. Ох, как гонит он мысль эту. И вот в тридцать семь я жил в твоей Польше, готовясь вступить на последнюю прямую дорогу к смерти… Я жил, как должен жить тридцатисемилетний холостой богатый гусар… Я много любил, и меня много любили… Любовью называлось… лечь в кровать с совершенно чужой женщиной… Особенно желанной становилась эта женщина, если она была красива. Но еще более полагалось гордиться, если женщину называли красивой другие. И уж совсем пристало быть наверху блаженства… если притом она еще и принадлежала другому. Красть желанное чужое – это тогда особенно меня радовало… Я не помню их лиц. Все смешалось в одно – стыдное тело… И вот тогда, в тридцать семь, я переживал очередную собачью любовь. Мы договорились встретиться с ней на балу у твоей матери. Я помню, как тесно опиралась она о мою руку; это означало: «Я забыла для вас все на свете»… Я помню пудру на ее прошлогодних щеках. Я задыхался от ее запаха, когда увидел тебя.

Она (из темноты). Милый… милый…

Лунин. Я не вижу твоего лица. (Кричит.) После стольких лет грязи красота здесь – звук! Иероглиф необъяснимый!.. (Успокаивается.) Я помню твою шею, и как поворачивалась твоя голова, и как я увидел твой взгляд, и облачко детского дыхания вокруг губ… и кожу щеки. Но я не вижу лица, я забыл его!.. Знаешь, что такое старость? Если в толпе появятся твои отец и мать – ты их не узнаешь. Ты не узнаешь их лиц!

Она гладит его волосы.

Я глядел на тебя и думал…

Она в темноте начинает танцевать.

Боже мой… Бал, на котором я тебя увидел.

Она. Милый… милый…

Лунин. В двадцать семь лет я был старик. В тридцать – я чувствовал себя Вечным Жидом, засидевшимся зачем-то на свете. И вот мне было тридцать семь, и я снова был счастливый мальчик. Упоение сердца! Боже, сколько же надо прожить, чтобы стать молодым!

Она (из темноты). «Как вам понравилась моя дочь?.. Я рада, что…»

Лунин. Я удивился. У твоей матери был твой голос… совершенно тот же звук голоса!

Она. «Она в том счастливом возрасте, когда природа, закончив свое творение, отходит, чтобы им полюбоваться… И я горда ею, как мать… Но я боюсь. В ней страшное смешение кровей: князья Любомирские, кровь польских королей, графы Потоцкие… Они все ненавидели друг друга, но интересы семейства… И сейчас все эти крови кричат в одном маленьком теле бедной дочери! Я помню себя в ее возрасте! О, я была способна на дикие поступки, но… рядом, к счастью, была моя мать. Да, в ее годы я тоже ждала рыцаря Гонзаго, античного Британика, но они не пришли, и я вышла замуж: за графа Потоцкого. Впрочем, даже если бы они пришли… Так что при всех ее безумствах все закончится очередным Любомирским. (Смех.) Боже, сколько раз я влюблялась и теряла голову, и меня спасала только мать. И теперь я благодарна ей. Я победила тогда безумную свою страсть. Она стала платонической и родила прекрасную дружбу. И я смогла написать ему: «Я для вас навсегда менее чем любовница и более чем друг». Согласитесь, это прекрасно. Да, все прошло. Сколько померкших честолюбий, сколько событий, казавшихся важными, забыто…

Сколько имен, казавшихся незабвенными, и сколько страстей, казавшихся непреодолимыми… И прошло! Прошло! А я вот живу, не переставая страдать и надеяться… Я хочу вас попросить… Вы много старше ее – пожалейте… (Раздельно.) По-жа-лей-те ее».

Лунин. Я увидел тебя потом в часовне… В полумраке собора – маленькая фигурка. Это было как видение… Темная фигурка с белыми протянутыми руками в соборе!

Она становится на колени и молится.

«Я хочу вам сказать…»

Она. «Не надо, вы не должны говорить ничего! Главное то, что скрыто в нашем теле… что глядит сквозь него в наших глазах… глядит сквозь плоть… У вас глаза без оболочки… Такие глаза бывают у больных, у безумцев… Хотя в них еще злой гордыни много… Знаете, за кого я молилась сейчас… когда вы стояли за моей спиной?..»

Лунин (глухо). Я знал… И я испугался.

Она (после молчания). «Да, я молилась за вас».

В комендантской.

Марфа заканчивает мыть пол. Писарь диктует себе вслух, важно, и пишет.

Писарь. «Я, Баранов, шестидесяти двух лет… вероисповедания православного, из мещан Казанской губернии, по приходе в комнату… увидал государственного преступника Михаила Лунина лежащим на кровати на спине… Дыхание у него незаметно было… и положил я немедля, что он мертвый, о чем тотчас сказали мы часовому…» (Отложил перо. Марфе.) А коли денег тебе дам на юбку пунцовую, а?

Марфа молчит.

Писарь вынимает деньги и кладет на стол. Марфа распрямилась, посмотрела на деньги, бросила мокрую тряпку на пол и молча задула свечу.

Лунин. Тридцать семь! Полет птицы сквозь комнату… Я уже близко различал… ту, противоположную стену… Гусарский подполковник при великом князе. (Смех.) А засыпанная снегом страна… моя несчастная… моя родная… где-то!.. Не думать! Не думать… тесно от силушки, как от бремени. И вот я жил в Польше, гусарский подполковник, бывший претендент в Бруты… В душе выгорело и… и уязвленная болью бездна… и ад – от понимания и невозможности… И страх… проходит жизнь – и ничего! (Кричит.) Не было жизни! И утром не хотелось просыпаться.

Она. «Я молилась за вас».

Лунин. Еще вчера начало жизни, и вот тридцать семь лет – «с ярмарки, с ярмарки». Пришли дни печали… и даже маленькая девочка… почувствовала!

Она. «У вас глаза без оболочки… Такие глаза бывают у больных и безумцев… Я молилась за вас… И еще. Я прошу вас об одном: не приходите в наш дом больше. Я вас прошу!» (Ее смех.) Я знала, что ты придешь.

Лунин. Я приходил на бал, как на пытку. Я видел тебя среди жалкой толпы! Раньше я их презирал, теперь я был в их власти. Твоя полуулыбка кому-то, чуть оживленный разговор – и я уже несчастнейший… бессильное бешенство. Но вот взгляд на меня… один… мимолетный… и!..

Она. «Опомнитесь… Я вас прошу».

Лунин. «Я не могу слушать музыку. Я плачу теперь все время. Я счастлив… Я вас люблю».

Она. «Боже мой… Боже мой…»

Лунин. «Я не получу вас никогда, рок стоит рядом с нами и стережет свои создания. (Хрипло и страшно.) Пощадите».

Она. «Уезжайте, Лунин. Уезжайте хоть на время. Я вас прошу… уезжайте… Я хочу подарить вам это распятие… пусть оно хранит вас. Но уезжайте, прошу вас. Я не могу так жить более. Я должна решать сама, без вас… Уезжайте».

Совсем рядом смех и воркование Марфы и Писаря.

Лунин. Как мало помнится… из целой человеческой жизни… Совсем ничего. (Замолкает.) Но это я помню: я сижу на поваленном бревне в Силезии. Идет снег, новогодний счастливый снег… как в детстве… Я растираю снегом свои щеки… И погибаю от счастья. Все суета… Как, оказывается… просто: любить ее – предназначенную тебе женщину, и иметь от нее детей… и жить среди мира и солнца ради этой любви. (Смешок.) А в это время уже… свершилось, и судьба моя была решена… тогда же, когда я мечтал о будущем… среди этого снега… и солнца…

В темноте камеры дыхание толпы мундиров.

Второй мундир. 14 декабря 1825 года я уже поднялся, когда ко мне зашел Каховский, чтобы идти на площадь. Наскоро позавтракав, я обнял жену – она залилась слезами. Ее пришлось оттащить, а она все кричала: «Не уводите его, не уводите его!»

… Стройся! По коням!

Первый мундир. Братцы! Братцы!

Второй мундир. Братцы! Братцы!

Выстрел. Крики.

Опомнитесь! Да что же вы делаете, братцы!

Выстрел, крики. Дыхание толпы.

Первый мундир. Картечью!.. Картечью! Братцы!

Крики мундиров, дыхание толпы мундиров. Мирно игравшие дотоле в карты мундиры перестают играть. Мундиры Первый и Второй выбегают из-за стола. А в это время в темноте вся масса мундиров смешивается, они гоняются друг за другом, стараются заглянуть за спину… И вскоре все те мундиры, которые прятали на спине сермягу, отделены, согнаны в кучу, выстроены.

Их стерегут истинные, чистые мундиры…

Мундир Государя. Господа офицеры, я созвал вас всех, чтобы сообщить вам чрезвычайную весть. 14 декабря 1825 года, без сомнения, войдет в историю России. В оный день жители столицы узнали с чувством глубокой радости… (Бормочет.) Я не люблю Николая… Я не люблю Александра… Жители столицы узнали с чувством глубокой радости, что Николай, брат мой, воспринял корону своих предков. В сей вожделенный день было, однако, печальное происшествие, о котором я должен сообщить вам, господа.

Лунин. В этой империи все называлось происшествием: булавку с камнем потерял, губернию запороли…

Мундир Государя… Происшествие, которое внезапно лишь на несколько часов возмутило спокойствие столицы. Несмотря на то что Государь император Николай Павлович всюду был встречен изъявлениями искренней любви, горстка подлецов, всего несколько человек… гнусного вида, во фраках…

Лунин. Я слушал… и понял: свершилось!

Во тьме многолюдство мундиров исчезает – и за столом теперь сидят только Первый мундир и Мундир Государя, а рядом в кандалах стоит спиной Сермяга.

Первый мундир (указывая на Сермягу). А вот стоит Ивашка – серая сермяжка. «Из бархатников да в сермяжники» – народная пословица.

Мундир Государя. Я люблю свой народ. Свой замечательный простой народ. Православный, могучий и великий… Господа, я пригласил вас на следствие о бунте.

Первый мундир. Прямо с бала меня привезли к Государю разбирать дело…

Лунин. И тогда… у Константина я вдруг явственно понял: бал кончился. Наступил суд.

Мундир Государя. После бала всегда суд… Это даже философски как-то, а, Жак? Хотя с бала на суд непростая дорога… Но как же ты… давным-давно покинувший тайное общество… забывший думать о них, должно быть, – почему ты оказался причислен к делу о заговоре? Вопрос этот непростой и любопытнейший вопрос, ибо тут, Жак, сокрыта некая тайна… или даже откровение.

Лунин. Черт! Черт!

Мундир Государя. Была! Была тайна… Как только привели первых арестованных во дворец… когда посыпались первые фамилии, я пришел в ужас! Волконские… Одоевские, Трубецкие… Бестужевы… потомки Рюрика и Гедимина… Цвет общества – в заговоре! А через них к родственникам… в заговоре все общество?! Я помнил несчастного отца – императора Павла, он против них пошел – его по темени! И я допрашивал арестованных, дрожа от страха… в холодном недостроенном дворце. Я, вчерашний гусарский полковник. Кстати, ты, кажется, тоже полковник, Жак?.. А полковник… полковника. Итак, представь себе это… А рядом – моя несчастная жена… с трудом говорящая по-русски… А за окном тьма… снег, ночь… и весь Петербург… И тут ко мне привели арестованных штатских Рылеева и Каховского. Я возликовал! Я понял, как надо объявлять обществу. Не было заговора, не было происшествия! Несколько штатских, гнусного вида, во фраках – всего лишь! Я решил замять дело. В этом тайна, Жак! Я отстранил генерала Толя, с пристрастием допрашивавшего, потому что не хотел выяснений. Я назначил в комиссию ветхих старцев да в придачу к ним наших сорокалетних либералов!.. Известных либералов Александрова царствования – твоего знакомца графа Чернышева, мечтавшего о представительной власти для России, Бенкендорфа… слывшего чуть ли не вольнолюбцем… Голицына, просвещеннейшего либерала! Я понимал: старички покричат и пожалеют… Старички у нас в России о Боге… нет да и вспомнят. В самом страшном старом висельнике у нас что-то просыпается под старость… Бог близок, гавань близка. И в старичках я не ошибся, а вот с сорокалетними либералами… тут конфуз вышел!

Первый мундир (мечет карты, повторяя). Прямо с бала меня привезли к Государю разбирать дело.

Мундир Государя.. Оказалось, «под сорок» – это в империи опаснейший возраст. «Под сорок» у нас говорят себе: «Все так» (то есть лгут, воруют да подличают)… И слова эти значат: «Пора!» Сорок лет – это последние годы, когда карьеру можно сделать, да еще и плодами насладиться, то есть когда еще резон есть.

Первый мундир. Наверху сидели старые хрычи, бездельники, тупицы. И чтобы усидеть в своих креслах, они величали нас либералами на всех углах! И вдруг нам выдался случай. Мы могли доказать власти их старческую ложь! Мы могли сразу развеять этот миф! И оттого мы повели дело с допросами мятежников с таким усердием, что фамилии ну просто посыпались!