Текст книги "Завеса"

В Скандинавии

Прошло больше года работы. Приближался отпуск. За это время Цигель дважды вкладывал объемистый пакет с тайнописью и пленками в тайник в небольшом парке по улице Кинг Джордж, в Тель-Авиве, напротив почтового отделения, у туалета, в котором встречались мужчины, любители однополой любви.

Справился на работе, можно ли провести отпуск в Скандинавии, и не встретил никакого возражения. Вспоминал разговор с Аверьянычем, который инструктировал его перед отъездом. Прошло много времени, облик наставника стал несколько смутным, но голос звучал ясно:

– Поедешь в Скандинавию, ну, в туристскую поездку, с женой. Первая встреча в Копенгагене, вторая – в Стокгольме, третья – в Бергене. С разными специалистами нашего дела.

«Всем хочется побывать за границей, – ухмыльнулся про себя тогда Цигель, – но до такой степени».

– В Копенгагене будешь жить в гостинице «Астория», прямо у вокзала. Там рядом, в столовке, настоящий русский борщ. Слыхал анекдот: сидят в одной камере Штирлиц и Чапаев. Выволакивают Василь Иваныча на допрос. Час нету, два. Наконец вбрасывают. Весь избитый. – Что случилось, – спрашивает Штирлиц. – Говорил тебе – записывай, – огрызается Чапай, – а ты все – запоминай, запоминай...Ха-ха. Так вот – запоминай. Память у тебя высшей пробы, это я отлично помню.

«Выдал, гляди, комплимент, сукин сын», – умилился тогда Цигель.

В Копенгаген прилетели поздно.

Уже в сумерках поселились в отеле «Астория» по улице Банегардспладсен, 4, рядом с приземистым зданием вокзала Датского королевства. Из окна гостиничного номера, вправо наискосок, оно виделось целиком, тускло освещенное в довольно светлой северной ночи сентября, но цифры времени, ярко вспыхивающие в темноте, будоражили всполохами стены комнаты, просачиваясь в сон. Цифры менялись в светящейся тарелке часов на фасаде вокзала.

Цигель встал по привычке очень рано. Вышел на пустынную площадь перед вокзалом. Внезапно дрожью по телу прошло острое ощущение ностальгии по такому же утреннему часу, когда он каждое утро, последний раз всего два дня назад, затемно, ожидал автобуса, везущего на работу, на перекрестке, у сада, где деревья дремотно покачивали вершинами, пахло свежестью предрассветной прохлады, росой, влажной древесиной и забытым детством. Одинокий светофор, казалось, зря переключался с красного на зеленый свет, – дорога была пуста.

Жена спала в номере. Она привыкла к раннему его уходу и столь же ранним прогулкам в выходные дни.

С трудом, преодолевая отвращение, он сел в такси, пахнущее клопами.

В пустынном дворе библиотеки Копенгагенского университета стояла тишина, едва нарушаемая слабым плеском фонтана.

Одинокий человек в тонких дорогих очках и в отлично сшитом костюме разглядывал кувшинки и лебедей, плавающих в живописном пруду под деревьями. Обратился к Цигелю, сразу же по-русски:

– Вам знакомо имя Кьеркегор?

– Еще бы. Знаменитый датский философ. Вот же его памятник.

Можно ли было сделать нечто более циничное, чем использовать имя философа для прикрытия шпионских дел? – возмущался про себя Цигель. Хотя, ведь имя знаменитого средневекового философа было Спиноза – «Спай ноузи» по-английски – «шпионский нос».

Сели на скамейку, укрытую листвой деревьев. Собеседник, не заглядывал ни в какие бумажки. Весьма педантично, словно бы считывая с памяти, задавал вопросы, требуя отвечать неторопливо, негромко, и как можно ясней. Цигель понимал, что это требуется для невидимого глазу записывающего устройства. Голос у собеседника был неприятно костяной, вызывая у Цигеля сухость во рту, но из вопросов следовало, что он детально ознакомился с материалами Цигеля о приборах, измеряющих высоту и маневренность самолетов. Несомненно, человек был специалистом в этой области. Единственным, что согрело душу Цигеля, было признание собеседником ценности переданных сведений, хотя Цигель весь взмок, иногда затрудняясь с ответом. И это при прохладном северном утре.

– Завтра, в эти же часы, в музее скульптора Торвальдсена, – собеседник встал, так и не назвав своего имени и не прощаясь, исчез среди деревьев.

И никакого конверта.

Цигель остался сидеть на скамейке. Попытался вытащить руку, на которой, оказывается, сидел, и она онемела. Чувство обессиливающего безразличия, смертельной опустошенности тянуло крикнуть «Помогите!» На какой-то миг показалось – прервалось дыхание. Все вокруг было бессмысленным. Непонятно было, где он находится, чей это памятник рядом. Наконец, с трудом поднявшись, стал искать выход из парка, окруженного каменной средневековой стеной. Выходов было несколько. Такого еще с ним не случалось. Это был настоящий нервный приступ. Отошел немного в такси, вспомнив название гостиницы, куда надо ехать.

– Астория, – голос был неузнаваемым – сдавленным и хриплым.

Вот тебе и начало первого долгожданного отпуска в Европе.

Жена только проснулась в отличном настроении, напевала себе под нос, спускаясь к завтраку в столовой гостиницы.

После завтрака Цигель тоже немного повеселел. Вышли на нежаркое сентябрьское солнце, в пресыщенное спокойной жизнью, полное весело развевающих цветных флагов на ветру пространство Дании. И все же оно не в силах вот уже несколько веков отвязаться от слов Гамлета – «Подгнило что-то в Датском королевстве». Миновали парк Тиволи, магазин с хрусталем и винами, пересекли проспект Андерсена, по обеим сторонам которого тянулись велосипедные колеи: такое число велосипедистов можно в Израиле увидеть лишь в Судный день. Но там это, в основном, дети. Здесь же целые семьи с детскими колясками, прикрепленными к раме заднего колеса, неслись вдоль улиц.

Остановились у муниципалитета – очаровательного здания средневековья с немыслимыми коньками на крыше, то ли выросшими из сказок Ганса-Христиана Андерсена, то ли давшими повод для них. Внезапно из дверей муниципалитета, по ступеням, посыпалась толпа. Молодые парни в каких-то марлевых женских платьях плясали, раскидывая в стороны волосатые ноги, и осыпая всех рисом. Оказалось, что это свадьба. Ее тут празднуют в муниципалитете.

Толпа продолжала напирать, толкая в улицу Фридериксберггаде, открывающую главную прогулочную – Строгет. В столь ранний час улица уже была забита людом. Толпа пронесла мимо мемориальной доски, которая заставила Цигеля вздрогнуть: в этом доме родился и проживал долгие периоды своей жизни знаменитый датский философ Серен Кьеркегор. Ощущалась отчужденность толпы, неприкрыто выступающая за холодным нордическим равнодушием. Половодье человеческих глаз по-рыбьему скользило мимо.

Постояли они у знаменитой русалочки, затеряно и печально каменеющей на берегу под безликое щелканье фотоаппаратов.

Долго глазели на оловянных солдатиков сменяющегося караула у королевского дворца, вышагивающих рядом с не менее игрушечными пушками.

Зашли в экзотическую чайную, увешанную картинами, виртуозно написанными в подражание средневековью, пили чай из особых красочных чашек. Тут Цигель совсем успокоился.

На закате любовались готовящимися раствориться в ночи шпилями соборов и церквей, составляющих родовой силуэт датской столицы.

Утром Цигель опять встал в отвратительном настроении, которое вовсе усугубил громоздкий, как склеп, музей скульптора Торвальдсена. Убивала скука подавляюще огромных статуй, конных и пеших, которые, казалось, сделаны были из массы грязного папье-маше. Тяжеловесный Торвальдсен наводил тоску не только своим именем, но и неутомимостью каменотеса, дровосека, палача природы. Редкие посетители в этой анфиладе помещений, выстроенных прямолинейно, как по ранжиру, и потому более пугающих, чем запутанный ходами лабиринт, обнаруживались, как мокрицы в складках скульптур. Да и редкие смотрители, сплошь мужчины, неряшливые, облысевшие, большетелые, тоже были подобны замшелым конторским мокрицам.

Но тут костяной человек, вчера до такой степени выведший Цигеля из себя, словно бы ожил в атмосфере былой имперской деспотической славы. Более безопасное место для встречи трудно было себе представить.

Оказывается, со времени вчерашней встречи он успел досконально разобрать все наговоренное Цигелем, выявил несообразности, смысл которых пытался сейчас выяснить. Затем извлек из внутреннего кармана своего отлично сшитого костюма небольшой альбом. Цигель с удивлением рассматривал общий вид цеха, в котором работал, детали приборов. Это были сделанные им и впервые увиденные снимки, ибо проявлял их не он.

Человек требовал более детальных объяснений, тыкал пальцем в снимки, пользуясь техническими терминами, часть которых Цигель просто не знал, но боялся переспрашивать и просто помалкивал, уже понимая, что конверта от этого робота не получит. Жаждал одного, чтобы тот отпустил его душу на покаяние. И вдруг, вероятнее всего, желая проявить какое-то чувство, человек изобразил некое подобие улыбки, искривившее его лицо, и спросил:

– Как первенец?

– Он у меня способный. Компьютерщик. Школу кончает.

– Знаем, знаем.

Цигель вспотел:

– Только его не трогайте.

– Чего нам его трогать. Пусть учится на пользу себе и государству.

Так и не отметил какому.

Цигель почувствовал облегчение, когда собеседник сделал жест: уходи первым.

Опять был успокаивающий завтрак. Затем они решили прокатиться на барке по узким городским каналам. В одном месте требовалось пригнуться, чтоб не снесло головы. Успокаивала гнилостная свежесть воды. Притягивали взгляд уютные остроконечные красные крыши и продолговатые окна домов по сторонам канала, который в одном месте поворачивал под прямым углом, так, что барка упиралась в стену и с трудом поворачивалась.

Цигель поднял голову. И что он увидел? Опять этот чертов музей Торвальдсена – огромное мертвое здание.

Жена настояла в последний день – поехать на пригородном поезде в Хельсинор, посетить замок Кронберг, который Шекспир избрал для Гамлета. Более того, жена уперлась пойти по тюремным подвалам замка, освещаемым лишь редкими факелами. Цигель, в общем-то, клаустрофобией не страдал, но тут озноб охватил его нехорошим предчувствием, устрашающим намеком на будущее. Задыхаясь, он вырвался, скорее по наитию, через какую-то почти не видимую дверцу, на свет и оглушающую медь оркестра пожарников.

Вдаль, от равелина, уставленного пушками, убегало море до мерцающего на горизонте шведского города Хельсингфорса, тот самый пролив, который датчане преодолели на всех плавучих посудинах, спасая евреев от нацистов.

В Стокгольме они поселились в заказанном заранее номере гостиницы «Биргер-Ярл». Тут связные ГРУ чувствовали себя почти, как дома, по-хозяйски. Был поздний час. Раздался звонок. Жена, уставшая с дороги, даже не проснулась. Негромкий голос произнес одно слово: «Спуститесь». В холле молодой человек в модной куртке поднял руку в приветствии и тут же повел Цигеля в ресторан гостиницы.

– Откуда вы звонили? – спросил Цигель, удивленный такой оперативностью и бесцеремонностью.

– Из телефона-автомата. – Молодой человек указал на стеклянную стену холла, за которой светилась телефонная будка.

Связного интересовали авиационные моторы. Переданные Цигелем сведения были весьма общими, ибо не касались его цеха и профиля. Но интерес вызвал сфотографированный Цигелем черновик чертежа, забытый кем-то на столе в столовой. Разговор оказался на редкость коротким. Связной объяснил, что надо узнать, передал Цигелю список вопросов, на которые, по возможности, следовало ответить любыми способами, то есть вынюхать, выпытать, проявить ловкость. Затем вынул долгожданный конверт, встал, попрощался с Цигелем, пожелав ему приятно провести время в Швеции. Цигель с трудом добежал до туалета в номере. Опять его пронесло, на этот раз, несомненно, от радости. Сидя на унитазе, он пересчитывал доллары. Сумма превысила все ожидания.

Давно Цигель так долго и сладко не спал.

Повезло с погодой. На всем лежала печать золотисто-солнечной осени, которая ярко вспыхивала на пуговицах мундиров разводного караула у королевского дворца. В часы позднего заката в северном небе со сполохами дальнего сияния на всем лежала печать меланхолии. Да и небо само, подпираемое силуэтами огромных зданий парламента, дворцов, проткнутое лютеранскими шпилями кирх, кажется еще не проснулось от позднего средневековья и раннего ренессанса с их готикой и барокко, несмотря на тщательные, но тщетные старания центральных площадей Сергелс Торг, Стуреплан одолеть его ослепительным кичем реклам «Филиппс» и «Макдоналдс». В Стокгольме было удивительно тихо. Вечером город пуст. Верхнего света в квартирах почти не было видно, лишь настольные лампы на подоконниках хранили своим светом атмосферу затаенности, замкнутости, неодолимого шведского одиночества. Даже молодежь в кафе не шумела, не показывала свою независимость громкими окликами и жестикуляцией, а тоже с какой-то молодой веселой печалью медленно цедила пиво.

В Берген ехали поездом.

Жена читала книгу. Цигель же время от времени щупал пиджак, за подкладку которого тайком от нее вшил доллары. Склонный к постоянно сжимающим грудь страхам, он вдруг заметил нечто странное, может быть, некий перст судьбы в этих далеких и чужих, явно не расположенных к нему, землях: когда сидишь спиной к движению поезда, прошлое набегает будущим, и чудится – тебя везут против твоей воли в неизвестность.

В окне номера гостиницы «Рейнбоу», стоящей у самого причала, в которой они поселились, высился белый, похожий на бригантину, корабль с тремя высокими мачтами, снасти которого сверху донизу были увешаны разноцветными вымпелами, развевающимися на ветру. С ним они засыпали и просыпались, а, выйдя, оказывались лицом к морю с древней башней Розенкранца справа и старым кварталом Бригген, чьи красные деревянные дома с остроконечными крышами вставали слева.

Администрация гостиницы устраивала поездки по фиордам. Цигель с неохотой уступил настойчивым просьбам жены, постоял на палубе, где она восторженно фотографировала воды, скалы, глубины фиорда в аспидно-зеленой дымке, подсвеченной солнцем, испаряющимся в щелях гор. Корабль пробирался по очередному изгибу фиорда под нависающими бурыми скалами. Можно было только удивляться игре света и вод, зеркально идущих светлыми и темными полосами, колеблющих даль, как некий кристалл.

Цигель же был далек от восприятия этих чудес, вдобавок подташнивало. Он спустился в салон, где одиноко сидел человек, которого он еще заприметил в столовой гостиницы. Тот всегда появлялся один. Костюм на нем был мешковат, будто с чужого плеча, да и манеры выдавали явного провинциала.

Цигель только собирался погрузиться в глубокое кресло и, закрыв глаза, попытаться одолеть тошноту, как услышал, совсем рядом, едва слышный, несколько неуверенный, даже смущенный голос:

– Вам привет от Аверьяныча.

Цигель несколько секунд не открывал глаз, думая, что это ему послышалось. Разлепив веки, увидел сначала сбитый набок галстук и несколько измятую рубаху под лацканами костюма подсевшего к нему провинциала. Только такой мог облачиться в костюм и галстук в эту, по сути, туристическую поездку, явно выделяясь среди остальных, одетых по-спортивному.

– Давно вы его видели? – оторопело спросил Цигель, наконец-то придя в себя.

– Я его никогда не видел.

– То есть? – если бы не было названо имя Аверьяныча, Цигель подумал бы, что это провокация.

– Я сам из Днепропетровска, – простодушно сказал человек, – впервые за границей. Тут, в Скандинавии, у меня ведомый. Ну, мой шеф по просьбе Аверьяныча дал мне задание – заодно встретить и вас. Аверьяныч просил передать, что высоко ценит вашу работу.

В голосе человека слышались знакомые Цигелю нотки уважения, граничащие с подобострастием. Подобные нотки он хорошо запомнил в разговорах Аусткална с Аверьянычем. Понятно было, что это офицер КГБ невысокого ранга, сумевший привлечь к сотрудничеству явно еврея, такого же, как сам он, Цигель. Вот и получил в награду поездку за границу.

– Как вас величают?

Два прежних связных так и не назвали Цигелю своих имен.

– Здесь? Христиансен, – с готовностью ответил человек.

– Вы знаете норвежский язык?

– Нет, лишь немецкий. Прохожу, как скандинав, родившийся в Германии.

– Тут со мной жена. Сейчас на палубе. В любой момент может спуститься. Что Аверьяныч велел мне передать?

– Велел передать вам устно, что место вашей работы очень для них важно. Потому вы должны вести себя с повышенной осторожностью. Оплату вам повысят. Понятно, что отпуск вы можете получить лишь через год, поэтому в срочных случаях вам следует связываться по этому телефону, – фальшивый скандинав Христиансен подал Цигелю листок, – там знают о вас.

– Где там?

– В русской церкви. В Иерусалиме. Вот вам пленки для фотоаппарата и шифровальный блокнот. Все, что вы передавали, пришло в хорошем состоянии. Да, и еще. Не посоветуете ли мне, что следует купить в подарок шефу?

В этот миг по ступеням резво сбежала жена. Деться было некуда. Хорошо, что Цигель успел все, переданное ему, спрятать в карманы.

– Познакомься, Дина, господин Христиансен, турист из Германии, неплохо знает русский. Случайно разговорились.

– Очень приятно, – неожиданно с акцентом сказал Христиансен, целуя руку жены.

«Чудеса», – подумал про себя Цигель.

К ужину Христиансен в столовой не появился.

– Где же твой новый приятель? – спросила жена.

– Какой он мне приятель? Просто перекинулись несколькими словами. Наверно, уже уехал.

– О чем же были эти несколько слов, если не секрет?

– Дина, что с тобой?

– Ты законченный идиот, – в голосе жены дрожали панические нотки, – ходишь, разинув рот и ворон считаешь. За тобой следят. Я это уже давно заметила. Ты же на такой работе, но отчета себе не отдаешь. Все. Завтра улетаем домой.

– Но мы же собирались посетить музей и дом Эдварда Грига. Ты же мечтала об этом.

– Никаких Григов. Нам нельзя здесь ни минуты оставаться.

– Но это же ужасно дорого лететь отсюда прямо в Копенгаген.

– Перестань лишний раз демонстрировать свою скупость. Покупаем билеты на самолет за любые деньги.

Ранним утром, собрав чемоданы, рассчитавшись с гостиницей, они улетели в Копенгаген, а там пересели на самолет в Израиль.

БЕРГ

Раскаяние и искупление

Берг был невероятно расстроен внезапным приходом Цигеля в неурочный час. Обычно Берг запирался в своей мастерской и просиживал за компьютером далеко за полночь. На этот же раз он был настолько захвачен показавшейся ему заманчивой идеей, что забыл запереть дверь. Хорошо еще, что она открылась не сразу. Пока Цигель ее дергал, Берг успел выключить компьютер, и, ворвавшись, Цигель замер в полной темноте, но, как показалось Бергу, услышал сигнал выключения компьютера. Цигель виделся ему тенью на фоне слабого освещения от уличного фонаря, но даже так было видно, что тень чем-то взволнована, и это внушало надежду, что гостю вовсе не до сигналов.

Берг вышел из мастерской и запер дверь снаружи.

– Какая нелегкая тебя принесла так поздно? Тебе же рано на работу.

– За меня не беспокойся. Лучше скажи, ты что, и ночью чинишь стиральные машины?

– Лучше объясни, почему ты в такое время рвался в мастерскую? Я же случайно оказался в ней, мне надо было что-то найти.

– Ну, в такое время я не стал бы стучаться в дом. Не было бы тут никого, я бы и уехал. Видишь, вон моя машина. Тут недалеко, в Рамат-Гане, живет мой коллега по работе, и сегодня мы дежурим с ним в ночную смену. Но пока есть еще около часа свободного времени. А мне надо с тобой давно поговорить.

Они сели на скамью у детской песочницы в парке, причем так получилось, что Цигель оказался на свету, а Берг почти в полной тени.

– Что же тебя мучает?

– Почему ты так решил? – вздрогнул при этом вопросе Цигель.

– Даже при таком слабом освещении видно, что ты чем-то взволнован.

– Видишь ли, – Цигель замялся, словно подыскивая слова, что на него не было похоже, – у нас там работает один тоже глубоко религиозный литовский еврей, мой земляк. Он, кстати, вносит большой вклад в обороноспособность Израиля в отличие от вас, тунеядцев.

– Понял. Литвак. Митнагед, да?! Клятвенный ненавистник хасидов.

– Да. Ты, вот, с такой поучительной самонадеянностью говоришь о возвышенной чистоте, праведности, вере хасидов. Ты без конца повторяешь – «Святой, благословенно имя Его». У меня уже оскомина от этого. В том, что ты ни разу не сказал просто «Бог», я вижу ханжество. Для меня написание этого слова с большой буквы уже откровение. Там ведь его писали с маленькой буквы.

– Погоди, ты хочешь сказать…

– Нет уж, ты погоди и дай мне высказаться. Этот, как ты говоришь, литвак, узнав, что у меня родственник из хасидов Брацлава, ужасно возбудился. Не знаю, мешал ли он правду с ложью, но сказал, что сын, как ты говоришь, великого праведника, основателя хасидского движения, сбрил пейсы и перешел в христианство, а сын рабби из Чернобыля написал разрывающую сердце исповедь о своей ненависти к хасидам. У вас, хасидов Брацлава, вот уже двести лет один светоч – рабби Нахман. Нет у вас живого наставника, как, например, глава Поневежской ешивы рав Шах, кстати, тоже живущий здесь, в Бней-Браке. Вас потому другие хасидские дворы и называют «мертвыми хасидами», и вы еще с прошлого века были козлами отпущения в хасидском движении. Так вот, я хочу от тебя узнать, – правда это, или ложь.

– Меня, в отличие от тебя, изменники, предатели, заушатели не интересуют.

– Что, что? При чем тут я?

– У меня такое чувство, что они тебя интересуют, ибо за тобой какие-то грехи, от которых ты не можешь избавиться, а замолить не умеешь.

– Та-ак! Значит все это – правда. И то, что все это вычеркнуто из истории хасидов Брацлава – правда. Чем же вы отличаетесь, положим, от большевиков. Они ведь тоже полностью переписали историю, ту самую, которую я был обязан учить в школе.

– Разница лишь в том, что за историю хасидов никого к стенке не приставляли. И еще. В отличие от тебя, агрессивного атеиста, я ни к кому не врываюсь ночью, как это, кажется, делал твой отец, о котором мне рассказывала твоя бабка, никого не пытаю, ни у кого ничего не выпытываю и никому не навязываю свои понятия о мире. А свои слабости я знаю не хуже тебя, и уже сейчас готовлюсь к Великим дням скорби – Рош-Ашана и Судному дню – отмаливать свои грехи.

– Но ведь нехорошо говорить неправду.

– Я тебе что, лгал?

– Ты просто ничего мне об этом не говорил.

– А с какой стати? За грехи я каюсь перед Святым, благословенно имя Его, и больше ни перед кем не обязан оправдываться. Более того, я считаю, что каяться перед существом, подобным себе, – идолопоклонство.

– И ты думаешь, что одной своей молитвой искупишь грехи всех, включая меня?

– С меня достаточно искупить свои грехи. Если каждый это сделает искренне, с полной душевной отдачей, наступит время прихода Мессии. Кстати, ты же отлично знаешь иврит. Приходи в Судный день.

– У меня нет молитвенника.

– Дам я его тебе. Станем лицом к Ковчегу Завета, в синагоге, и прочтем «Кол нидрей» – «Все обеты, запреты, клятвы и заклятия будут отменены…»

Цигель закрыл лицо руками: в памяти возникло лицо Аусткална в миг, когда он, козел Цигель, подписывал обязательство о сотрудничестве.

Встал, и уже подходя к машине, обернулся:

– Слушай, у тебя что, там, в мастерской, есть компьютер, или мне померещилось?

– Ну, какой у жестянщика может быть компьютер?

– По-моему, я совсем спятил. Повсюду мне мерещатся компьютеры. Обязательно приду в Судный день…

Машина уехала. Берг остался сидеть на скамье. Ведь он и вправду солгал сейчас. Это было мучительно, несмотря на то, что он помнил слова генерала Йогева, знающего нетерпимость хасидов Брацлава ко лжи и потому давно предупредившего Берга, что существуют вещи, которые надо хранить в тайне во имя жизни своих детей, внуков, всего народа Израиля.

Берг слишком хорошо знал склонность великих праведников изображать жизнь собственного двора святой и гармоничной, скрывать, что их сыновья иногда сходили с ума. А как быть с трагедией, когда, по сути, хасид Саббатай Цви, объявивший себя Мессией, во что поверили массы евреев, в конце концов, под угрозой султана принял ислам?

А разве он сам не был несколько раз на грани безумия, и только отчаянная молитва спасла его от помутнения разума. Было ли это кощунством или откровением, что именно вместе с приближением этого безумия внезапно, как молния, мелькала мысль или, скорее, идея, когда казалось, сам Он вел пальцами по клавиатуре компьютера. Очнувшись, Берг понимал, что это было кощунством даже думать так, и с какой-то отчаянной прилежностью испуганного школяра, у которого от страха зуб на зуб не попадает, вымаливал единственную просьбу: вернуться в нормальное состояние.

Остаток ночи, после разговора с Цигелем, Берг не мог уснуть, ловя себя на мысли, что тот во многом был прав.

Утром за плохо выспавшимся Бергом прибыла машина от генерала Йогева, который тоже почти не спал, ибо на ночном совещании со всем компьютерным отделом обсуждался вопрос о том, сколько потребуется времени на создание прототипа программы по многоцелевому воздушному бою. Часть отдела считала, что на это необходимо не менее трех месяцев, часть – более полугода.

Берг вошел в кабинет к генералу, когда все уже, зевая, разошлись.

– Скажи, – спросил генерал, объяснив Бергу, о чем идет речь, – сможешь ли ты сделать эту программу, положим, недели за две?

– Вы что, – сказал Берг, – сейчас начинаются дни Скорби – Рош-Ашана, Судный день. Я уже начал готовиться к ним. Никаких работ не делаю.

– Ну, а после дней Скорби сможешь?

– Пожалуй, смогу.

В Судный день Цигель действительно приехал к Бергу на велосипеде. Странным, но приятным было ощущение, как по всему пути постепенно замирает движение огромного мегаполиса, проступают птичьи голоса, солнечный свет кажется чище и ярче. Детишки стаями раскатывали на велосипедах еще во дворах, ожидая мига, когда можно будет с гиком и ликованием вынестись на широту улиц, освобожденных от потока машин.

Бабка его радостно встретила, но даже намеком не выразила желания вернуться под крыло дочери. Все, от мала до велика, готовились идти в синагогу.

За считанные минуты до захода солнца Цигель, впервые в жизни облачившись в белую ткань талеса, стоял рядом с Бергом, глядя в раскрытые створки священного ковчега, где посверкивали золотым шитьем своих «рубашек» свитки Торы, и готовился к началу молитвы. Ком стоял у горла, но он боялся прокашляться, чтобы не нарушить какую-то особую тишину, которая, кажется, лишь бывает после вспышки молнии – в ожидании небесного грома.

В следующий миг вместо грома раздался нежный голос кантора, и напряглась душа от знакомой мелодии «Кол нидрей» – то ли пения, то ли плача.

«Все обеты, запреты, клятвы и заклятия будут отменены, отброшены, прекращены…» – шевелил губами Цигель. Слезы стояли в уголках глаз. Он пытался покрыть лицо талесом, как это делают коэны. Он ощутил, как словно бы глыба свалилась с души, когда перешли к обычному бормотанию молитв, произносимых тысячелетиями в день отпущения грехов, повторяемых из рода в род и все же всегда неожиданных, заставляющих трепетать человека от макушки до пят.

Рядом истово покачивался Берг. И Цигель вспомнил слова Ормана о том, что человек, качающийся в молитве, подобен едва теплящейся, но не гаснущей свече. И еще Орман, заметил, что особенно рьяны в покаянной молитве те, кто родился с золотой ложечкой во рту, в рубашке, был богат, благополучен, не болел, не подвергался, хотя, казалось бы, более рьяно должны были просить те, у кого ничего нет.

По наблюдениям молящегося рядом Берга поведение Цигеля явно показывало, что где-то в жизни он сильно нагрешил. Или же просто человек, впервые раскаивающийся за всю прошлую жизнь, за все накопившиеся в течение десятилетий грехи, испытывает невероятную, можно даже сказать, смертельную нагрузку, как резко извлеченный из глубины вод на поверхность человек, в отличие от человека, который каждый год раскаивается за содеянное или упущенное.

По завершению молитв кануна Судного дня они еще посидели в парке у дома. На этот раз говорил Берг. Цигель молчал, имея вид человека, который все еще пытается выкарабкаться из-под навалившихся на него глыб после землетрясения.

«Я знаю, явление Святого, благословенно имя Его, в душе человека, подавляет ее не только своей неохватной мощью, но, главное, неотступностью. Душа пытается вырваться, сбежать, но мощь эта настигает ее, изливается на нее, подобно всемирному потопу, в котором, конечно же, можно погибнуть или спастись как праведник Ной».

Уже был поздний час, когда Цигель укатил на велосипеде домой. Вид взрослого, осторожно пробирающегося среди массы раскатывающих во все стороны – на велосипедах, самокатах, роликовых коньках – детей, был более странен, чем редко проезжающие, издающие слабые гудки, машины скорой помощи.