Текст книги "Завеса"

– Сойди на улицу, – сказал Аусткалн.

Выглянул в окно. Никого. Нехотя, словно бы отвыкнув ходить, спускался по ступеням. Профессионально выбрав наиболее невидимую позицию, в тени хоронился Аверьяныч. Разыгрывал ли он очередную сценку, но глаза у него были непривычно грустные. Обнял Цигеля за плечи, и они сели на скамейку в скверике.

– Что там будет? – сказал Цигель.

– Знаю, переживаешь. Все же, твой народ. Но ты ведь сам отключил себя от истинной информации. Так вот, торжественно тебе сообщаю, израильские войска уже недалеко от Каира.

– Что-о?

– Мы, конечно, не позволим им продвигаться дальше. Но ты можешь быть спокоен. Знаю, ты в депрессии. Поверь, у меня это было несколько раз в жизни. Это бывает достаточно часто в нашем деле. Нелегко соединять горячее сердце и холодные руки. Но надо взять себя в эти самые руки. Ты ведь еще молод, и все у тебя впереди. Гляди, как бывает: помирился с женой, вернулся к деткам, вроде бы все выправилось. А свет белый немил.

Видишь, какой я еще и психиатр. Так что вот – мои рекомендации. Продолжай работу. Нас интересует один подпольный кружок. Они явно что-то серьезное замышляют. Следует их упредить для их же спасения. Аусткалн тебе все объяснит. Но, главное, пришла пора.

– Пора? – переспросил Цигель, зачарованно слушающий Аверьяныча.

– Да. Пора начинать готовиться к отъезду.

– Куда?

– Ну, не будь глупцом. Это тебе не идет. – Мягко сказал Аверьяныч. – В Израиль, куда же еще. Тебя не интересует могила царя Давида или место, где римляне Христа распяли?

– Нелегально?

– Легально. Пройдешь все этапы малого пути. – Аверьяныч возвращался к каламбурам, и это означало, что он исчерпал запас душевности и становился самим собой, матерым волком шпионажа.

– Даже собрание на работе?

– Естественно. Ты ведь уже был актером. На собрании ты будешь зрителем. А все зрители – актерами, дрожащими за свое дражайшее существование. Так-то. Даю тебе на размягчение души еще немного времени. Говорю, немного, ибо вижу уже в потухших твоих глазах живые искорки. Кстати, позвони по этому номеру: тебе надо получить права на вождение.

– У меня же нет машины?

– Там будет. Да. Вот еще презент от меня. Будь.

Исчезать эти ребята умели.

В конверте была солидная пачка денег.

«Возятся со мной и не мелочатся. Чего там, я им нужен», – с неожиданной гордостью подумал Цигель.

Белесый Аусткалн, с которым он давно не встречался, показался ему совсем посеревшим. «Нелегко возиться с евреями», – про себя подумал Цигель.

– Вам знакомо имя Бринкерис? – Аусткалн, в отличие от Аверьяныча, соблюдал уважительную дистанцию. Вообще, работники провинциальной контрразведки смотрели на асов внешней разведки, редко снисходящих к ним, снизу вверх.

– Один из моих учеников. Но я ведь давал на него характеристику.

– Да-да, – Аусткалн потер лоб, выражая неловкость своей забывчивостью. Это был шаблонный ход расслабившегося на минуту секретного сотрудника.

– Так вот, – Аусткалн зевнул и на этот раз потер виски, – этот Бринкерис перешел в интересующую нас группу. Там изучают иврит на более высоком уровне. В общем, продвинутые.

– Он что, у вас на ниточке?

– Косвенно. У них там преподаватель не тянет. Бринкерис предложил вас. Они будут проверять. Мы подготовили легенду. По ней вы будете работать до отъезда. Это может занять год, а то и полтора. Но, как говорится, овчинка выделки стоит. Естественно, оплату вам значительно повысят.

– Какова же легенда?

– Вы, как полагается, подаете документы на выезд. Вам отказывают в связи с вашей работой в конструкторском бюро.

– Но она же не секретная.

– Не имеет значения. Вас прорабатывают на собрании, увольняют с работы. Вы начинаете получать посылки из-за границы.

– И это вы тоже организовываете?

– Не забывайте: враг не дремлет. К вам приезжают из Европы или США туристы. Вы передаете через них письма протеста, вы становитесь каналом информации. У вас периодически делают обыски, но ничего серьезного не находят. Через вас ваши ученики, которые обновляются по мере того, как прежние уезжают, начинают передавать антисоветские материалы. Они, кстати, приходят по назначению, оседая копиями у нас. Доверие к вам полное. А не сажают вас потому, что сразу пресса и радио за границей поднимут большой шум. Таким образом, вы защищены со всех сторон. Ну, как вам?

– И это все придумал Аверьяныч?

– Без него, конечно, не обойтись, но он вплотную вами займется уже после вашего отъезда. Представляете, как везет внешней разведке. Любой из них может запросто побывать, к примеру, в церкви гроба Господня. А нам, сирым, это даже сниться не может.

– Вы же неверующий?

– Врага надо знать в лицо, как говорил ваш соплеменник Эммануил Ярославский по фамилии Губерман.

«Да, пес, довели тебя до ручки эти евреи», – злорадно подумал Цигель, растягивая рот в приветливой улыбке, про себя прикидывая – сколько набавят.

– Но вы же ведете меня давно. Могут и послать на связь, – Цигель на миг ощутил себя ослепленным от собственной щедрости и благосклонности.

– Поживем – увидим. Как говорится, шансы небольшие. Однако, благодарю за заботу. И вообще, не стоит делить шкуру неубитого медведя.

На собрании сидел, опустив голову. Вспомнил строки, запавшие в голову из ходивших по рукам стихов Бориса Слуцкого о Сталине, которые ученики в группе по изучению иврита в перерыве читали друг другу: «Когда меня он плакать заставлял, ему казалось, я притворно плачу. Когда пред ним я голову склонял, ему казалось, я улыбку прячу…»

Он прятал улыбку, выражая опущенными плечами приближающийся нервный приступ. Сотрудники, ненавидящие его в лучшие дни, превратились в свору сорвавшихся с цепи гончих псов. Собственную бесхребетность и страх они отчаянно выплескивали в рамках разрешенной властью агрессивности.

– Изменник родины…

– Долго же волк скрывался в овечьей шкуре…

– Судить его надо…

– Не выпускать. Пусть сгнивает здесь…

– Никаких характеристик…

Начальник, знающий, что к чему, строго говорил:

– Мы обязаны дать ему характеристику. Но абсолютно отрицательную. Хотите что-то сказать в свое оправдание, Цигель?

С трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, Цигель прикрыл лицо платком, отрицательно замотал головой и выбежал из бюро, мимо секретарши, которая потом сообщила всем, что Цигель явно рыдал.

Он и не думал, что так приятно будет забыть дорогу в ставшее чужим КБ.

Документы он подал на всю свою семью, включая мать и бабку, которая теперь только и говорила, что мечтает об одном – дожить до того дня, когда сможет увидеть Святую землю и встретить старшего брата Мордхе-Йосла: он ведь уехал туда еще задолго до войны.

Цигель, уничтоживший когда-то письмо от двоюродного деда, смотрел на нее невинными глазами. Аусткалну сказал, что в Израиле у них должны быть родственники со стороны бабки – по фамилии Берг, и это может быть полезным для его будущей миссии. Через некоторое время получил адрес некого Берга, подходящего по всем статьям, живущего в городе Бней-Брак.

Обрадованная бабка торжественно уселась писать письмо.

Получив отказ, Цигель ужасно сокрушался. Мать и бабка успокаивали. Жена растерянно сказала: «Как же мы будем жить?»

Но тут начали прибывать посылки. Вся семейка – жена, дети, мать, даже бабка – стали щеголять в заграничных тряпках. В дом зачастили туристы.

В разгар праздника пришло письмо из Израиля. Писал сын бабкиного брата Мордхе-Йосла на отличном идише о том, что отец его умер, что он знает об их решении уехать и об отказе, но надеется на встречу. Железная бабка, впервые при внуке, разрыдалась в голос.

Днем Цигель готовился к вечерним урокам, не только по языку, но и по истории сионистского движения и государства Израиль, ибо надо было быть на уровне требований учеников, которые сообщали ему о том, что о нем передавали по Би-Би-Си.

Теперь ему полностью верили, делились планами, приносили самиздат. Так он узнал, каким образом в Израиль попадают нежелательные для властей материалы: отъезжающие запаивают их в электронные трубки телевизионных приемников. Он был в курсе того, что происходит в лагерях, где сидят узники Сиона, кто и как из них выносит бумаги при освобождении. Информация шла сплошным потоком. Теперь его открыто вызывали в КГБ на проработку, превратив его если не в героя, то в очень мужественного человека. Цигель вел себя сдержанно, постоянно напоминая себе: не зарывайся.

Но, вероятно, где-то забили тревогу, которая через учеников дошла и до Цигеля: кто-то закладывает нас по-крупному.

Тотчас дано было разрешение на выезд.

Предстояло пройти таможенную проверку в Бресте.

Таможенники свирепствовали, о чем, естественно узнали его ученики.

Театр абсурда в режиссерской обработке секретных органов продолжал работать в полную силу.

В Вене его приняли по высшей категории. Он искренне пустил слезу.

В аэропорту Бен-Гурион они приземлились вечером 14 июля 1977 года.

Цигеля с семьей отделили от остальных репатриантов. В зале, куда обычно никого из посторонних не пускают, подошел к нему бородатый мужчина в черной шляпе и черном костюме, из-под пиджака которого торчали какие-то нити.

Это и был сын Мордхе-Йосла Берга. Говорил, в основном, только с бабкой на идиш. Ведь он столько был наслышан о ней от покойного отца. Старуха плакала. У новоявленного племянника в глазах стыли слезы. А Цигель со скрытым удивлением, более похожим на неприязнь, во все глаза глядел на бородатого родственника, казалось, вынырнувшего в свете современного заливающего аэропорт электричества из далей средневековья. Немного придя в себя, он заговорил с бородачом на иврите. Пришел черед того удивиться.

– Откуда такой иврит?

– Это все бабка. А потом – сам.

– Извини, что не могу вас пригласить сегодня. У нас в Бней-Браке огромная демонстрация против движения транспорта в субботу. Туда сейчас просто опасно ехать.

Бородач был ужасно растроган. Он подвел всю семью Цигеля, поддерживая бабку под руку, к огромному во всю стену стеклу, отделяющему их от зала ожидания. Невысокая симпатичная женщина в шляпе-котелке с кучкой великовозрастных девиц махала им рукой. У мальчика, доходящего ей до плеча, вились пейсы.

– Моя семья, – умильно сказал родственник, – жена Малка.

Отвезли семью Цигеля в Рамат-Авив – в привилегированный центр абсорбции для еврейских активистов, диссидентов и бывших узников Сиона из СССР.

В холле он, оторопев, смотрел на экран телевизора. Там шла настоящая драка между одетыми так же, как его новые родственники жителями и полицейскими. Летели бутылки и камни. Полицейские в пуленепробиваемых жилетах били дубинками направо и налево.

Единственное, что было положительным в данный момент, это знание иврита, благодаря чему он с места в карьер включился в бурную событиями повседневность обетованной страны.

Израиль
Время глубоких переломов: 1967-1977

БЕРГ

С того мига, как Берг, родившийся в 1940 году, себя помнит, их квартира в Бней-Браке была полна мужчин, то в шляпах, то в меховых шапках.

Брацлавские хасиды посещали отца, раввина Мордхе-Йосла Берга в будние дни, жаждая исповедаться. В субботние же и праздничные дни застолья длились весь день с перерывом на три молитвы – утреннюю, дневную и вечернюю. Женщины меняли яства, мужчины пили вино и пели знаменитую на всю страну песню, сочиненную великим рабби Нахманом из Брацлава на иврите:

 
Кол аолам куло
Гешер цар меод.
Вэ аикар, вэ аикар
Ло лэфахед клал —

Весь мир – от бездн до звезд —
Очень узкий мост,
Но, главное, в юдоли праха
Вообще не испытывать страха.
 

Перед каждой молитвой опять и опять пели на идиш:

 
Эйн, цвей, драй,
Киндерлех, вос шлофт ир?
Сы шойн цайт «Мойди» довэнэн, эйн, цвэй, драй, фиер.
Ныт гедовэнт, нор гешлуфэн.
Вос жэ лейбт ир ойф дер велт?
Мит вос вэтер кумэн ойф енэр велт? —

Раз, два, три,
Все вы, детки, спите.
Час настал с утра молиться, —
Но лишь сном измяты лица.
С чем вы пришли на этот свет?
С чем вы придете на тот свет?
 

Но самой любимой песней малыша, как и всех брацлавских хасидов, была трогательная по мелодии, печали и какому-то удивительному свету «Песня трав» рабби Нахмана, от которой у Берга по сей день наворачиваются слезы на глаза. Этой песней хасиды Брацлава обычно завершали субботние и праздничные дни:

 
Знай,
Что у каждого пастуха,
Что у каждого пастыря
Среди пастбищ, лесов и нив
Свой особый мотив.

Знай,
Что у каждого стебелька травы
Своя особая песнь.
И песня пастушья в сени дубрав
Возникает из песни трав.

Как прекрасно,
Всю горечь поправ,
Слушать песню трав,
К небу душою взывать,
Имя Его воспевать.
И, полнясь мотивом прекрасным,
Изнывает сердце желанием страстным.

И когда переполнится сердце
Через край песнею той,
Оно тягой изноет к Земле Святой.
И вливается в сердце, мерцая вдали,
Божественный свет Святой земли.

И из песни трав – меж лесов и нив —
возникает в сердце мотив.
 

Первое воспоминание – он, малыш, сидит на книге, которая кажется огромной. Вокруг сплошной стеной бородатые приветливые лица, и рука отца водит его ручкой по буквам. После трех сестер он был долгожданным сыном. В четыре года Берг веселился, перепрыгивая предметы, как Бог перепрыгивал дома евреев в ночь перед Исходом, уничтожая египетских младенцев. Малыш кричал «Пасах», то есть «перепрыгнул» – в предвкушении праздника Пейсах. Весело и бойко задавал четыре «трудных» вопроса взрослым на вечернем пасхальном седере.

В тот же год он уже свободно читал и потрясал памятью, запоминая целые фрагменты молитв, псалмы Давида, оперируя цифрами и буквами. Его уже тогда прозвали – «илуй» – обладатель незаурядных способностей.

Когда ему исполнилось тринадцать, и он стал совершеннолетним, в день бар-мицва он читал по памяти фрагменты недельного комментария к Торе. Отныне мальчик участвовал в молитвах наравне со взрослыми.

Единственным из великих учителей, кто сам составлял молитвы, был рабби Нахман. Отец рассказывал о жизни рабби Нахмана каждый раз словно бы по-новому. Слушатели выглядели как благодарные дети, среди которых, судя по вопросам, самым взрослым казался ребенок Берг.

Где-то там, за пределами кварталов Бней-Брака, и, тем не менее, совсем рядом, был другой мир со своими событиями и не похожими на окружающих его хасидов людьми. Лишь изредка пугающим грохотом долетали до него звуки того мира. По озабоченным лицам отца, матери и старших сестер, он понимал, что происходило нечто тревожное.

Он на всю жизнь запомнил, как летом сорок восьмого года, некий Бен-Гурион, который не носил не то, что черную шляпу, а простую ермолку-кипу, провозгласил государство Израиль, не собираясь дожидаться Мессии, что, по мнению хасидов, было большим грехом. Наказание не заставило себя ждать. Самолеты египтян, врагов евреев еще со времен фараона, бомбили соседний Тель-Авив, убили ни в чем не повинных женщин и детей. А Бен-Гурион даже не предупредил сигналом тревоги. Впервые в жизни маленький Берг, чувствовавший себя в безопасности за пазухой отца и матери, ощутил полнейшую беспомощность и про себя решил: вырастет и выучится на летчика, чтобы отомстить приспешникам фараона новой казнью египетской – бомбардировкой. Он даже думать не хотел, что этому могут помешать черная шляпа, талес и цициот.

Все сообщения из внешнего мира приносили ученики отца. Им отводилось время после утренней субботней молитвы. Подросший Берг, покручивая в ужасе пейсы, слушал рассказы о возмутительном поведении социалистов Бен-Гуриона из Рабочей партии МАПАЙ. Это же надо такое придумать: в лагерях репатриантов они обрезают мальчикам пейсы и лишают их истинного еврейского религиозного воспитания. Более того, Бен-Гурион собирается издать закон, по которому девушки из верующих семей будут призываться на национальную службу. Но религиозные депутаты Парламента-Кнессета этого не допустят. Верующие Иерусалима и Бней-Брака собираются провести массовую демонстрацию.

Возмущенный мальчик сжимал кулаки, с жалостью поглядывая на трех старших сестер. Слава Богу, говорили хасиды, министр по делам религий раввин Йегуда Маймон подал в отставку в знак протеста против принудительного лишения детей репатриантов религиозного образования. Правительству был вынесен вотум недоверия, и оно пало.

– А вы слышали, что сказал ушедший в отставку этот Бен-Гурион? – радостно вырывался один из учеников, довольный тем, что и ему дали вставить слово. – Он сказал, что никто не имеет права считать веру своей монополией, и что он и его товарищи не собираются отдавать религиозное образование на откуп ортодоксам, то есть нам, глубоко верующим людям.

Наступало время дневной молитвы и обеда, поэтому все постучали ложками по столу, выражая протест словам этого Бен-Гуриона.

Затем успокоились в предвкушении яств и следующего за ним очередного рассказа отца о жизни и писаниях великого рабби Нахмана из Брацлава.

Рассказывает, к примеру, отец о том, как рабби Нахман любил мистическую красоту Подолии и Волыни, где за каждым деревом или кустом таится русалка, леший или вурдалак. Леса там дремучи, кажутся заколдованными. Однако именно из этих чащ голос Баал Шем-Това доходил до Бога.

«Но ведь в таком густом лешачьем лесу невозможно различить древо жизни, отыскать древо познания, – говорит сообразительный сын отцу, – выходит, что это, как ты говоришь, место, не чу´дное, а чуднóе, место дурных страстей и злых побуждений, царство Сатаны. А ты говоришь так, как будто тоскуешь по тем лесам?»

Отец отвечает сыну:

«В этом и есть трагедия народа Израиля, о которой неустанно говорил и писал великий рабби Нахман. Божественное присутствие – Шехина, дочь Царя вселенной, Святого, благословенно имя Его, алчет пробуждения своего народа, окликает его неустанно, но оклик этот блуждает эхом в тех сатанинских лесах. Народ слышит что-то сквозь сон, пробуждается, а эхо уже далеко, едва слышно, совсем пропадает. Народ вздыхает, ест яблоки забвения с чуждых ему деревьев, пьет воду и вино из чужих источников и рек, и опять сладко погружается в сон, пока не проснется в ужасе, видя над головой нависшую саблю или упершееся ему в грудь дуло ружья, а уже поздно».

Отец был открыт всем и каждому. Однако, его толкования мгновенно обнаруживали его естественную отделенность от всех по высоте духа и углубления в суть веры.

Но он умел как бы оделить каждого своей отделенностью и этим преодолеть обделенность ищущего истину в вере.

Самыми интересными для юноши Берга были уроки и диспуты, которые вел отец. Днем к отцу стояли в очередь брацлавские хасиды, исповедаться, раскаяться и попросить совета. Ночами же отец готовился к урокам, засиживался за книгами, вел записи ночи напролет. Потому был всегда бледен, но крепок телом и душой. Взволнованный очередным диспутом, Берг-сын тоже порой не спал ночами.

В кабинете отца висели две карты – Святой земли и Волыно-Подольской губернии, испещренные знаками. Отец изучил все места, которые посетил рабби Нахман – в Тверии, Цфате, все местечки Украины, по которым кочевал великий учитель, проповедуя свое учение и потому став популярным. Рабби Нахман болел туберкулезом, умер в тридцать восемь лет, в Умани, где и похоронен.

Не может человек, повторял за рабби Нахманом учитель и раввин Мордхе-Йосл Берг, вникать в буквальный текст Торы, и поэтому надо облачать внутреннюю сущность этого текста в одеяния рассказов и былей. Ведь нельзя излечить слепого, внезапно ослепив его светом, ибо пребывал долгое время во тьме. Во-вторых, требуется использовать иносказание, чтобы не прилепилась к верующему нечистая сила. В-третьих, эта сила может разоблачить верующего, поэтому он должен облачиться в одежды, изменить себя, чтобы его не узнали. Но, главное, только древние эти иносказания могут пробудить все семьдесят ликов Торы и дремлющий дух человека. Рабби Нахман раскрывает в космосе каббалистической книги «Зоар» и лурианской каббалы человеческую сторону. Порой почти абстрактные идеи каббалы оборачиваются в повествованиях рабби живыми страждущими или радующимися образами, подобными образам в картинах Брейгеля. Народные повествования расшифровываются рабби в каббалистическом ключе, преображаясь на глазах. Взгляд рабби Нахмана сверхреален. Его рассказы, сотворенные словами, подобны картинам Шагала, созданным линиями и красками.

Рабби Нахман ставил во главу угла идею исправления мира. Видел себя продолжателем учения великих каббалистов – Баал Шем-Това, рабби Ицхака Лурия, рабби Шимона бар-Йохая – РАШБи.

Но идею рабби Лурия о том, что Бог себя умалил, чтобы выделить место для сотворения нашего мира, рабби Нахман оспаривал, ибо, по его мнению, вездесущий Бог не может отсутствовать даже в крупице сотворенного Им мира.

Идее умаления – «цимцума» – рабби Нахман противопоставлял понятие «освобожденного пространства», подразумевая некое скрытое пространство, с которым нельзя соединиться ни речью, ни мыслью, а только мелодией. Чтобы слиться с этим невероятным пространством, следует оторваться от разума – как Богу, так и человеку – и ощутить необычное, невыразимое, и, тем не менее, существующее таинство этого слияния. Потому, считал рабби Нахман, главным принципом изучения хасидами Торы и Каббалы является не комментарий, длящийся через тысячелетия, а духовное испытание, ведущее к откровению.

Это был, по сути, камень преткновения между придерживающимися буквы Торы и хасидами-мистиками. Обе стороны понимали, что главное – не переступать грань, за которой буквализм может иссушить живую воду Священного Писания, а неудержимое увлечение откровением и буйством чувств может привести к катастрофе. Однажды она уже случилось с движением Саббатая Цви, который поднял еврейские народные массы своими каббалистическими откровениями, но не выдержал давления турецкого султана и принял мусульманство.

Лишь уравновешенное сочетание великих достижений каждой из сторон, что уже бывало в одной из самых длительных в мире историй – истории народа Израиля, приводило к тому, что «узкий мост» оказывался прочнее и долговечнее широких мостов и путей. По ним с превеликим ревом неслись народы в стремлении овладеть миром из боязни собственного исчезновения, и попадали в ловушку этого страха, проваливаясь в небытие.

Сегодня нам, говорил отец Берга, быть может, как никогда, необходима сила духа – продолжать идти по «узкому мосту» и не бояться.

Слушая эти рассуждения отца, Берг-сын думал о том, что трагико-романтическая, странно связанная со стремлением души раствориться в Боге, ностальгия по «концу времен», порождает мистическую радость последнего в мире и времени века, как вспышку всю жизнь чаемой цельности перед исчезновением.

Можно ли это назвать некой извращенной радостью апокалипсиса в заемной земной жизни? Это чувство, прослеживается с древности у еврейских мистиков в писаниях о странствии сквозь огонь, воду и медные трубы на колеснице через семь небес к чертогу Божьему, продолжается в сочинениях рабби Нахмана.

Мрачный вариант конца мира, идущий из тех же источников, был выражен еврейским мистиком, ставшим одним из христианских евангелистов, Иоанном, написавшим свое откровение – «Апокалипсис».

Но, главное, это реальность, скрытая за символами, кодами, передающими истинную ее сущность. Как говорил рабби Акива: увидев прозрачный мрамор, не кричите «Вода, вода». Не бросайтесь в нее, сломя голову. Это может стоить вам жизни.

Гонения со стороны раввинов, придерживающихся буквы Торы, преследовавших рабби Нахмана и его хасидов, отец называл делом подручных дьявола. Кому нужна их рациональность, сердился отец, если они не могут успокоить душу простого смертного, прозябающего в страхе перед жизнью и смертью. Страх этот, по их мнению, плод больного воображения. Но разве такое объяснение может успокоить страждущую душу? Вот они и шли за успокоением к рабби Нахману.

– Так же, как идут к тебе? – с плохо скрытым восторгом умолял отца согласиться сын.

– Ну, что я? – умалял себя отец. – Рабби Нахман прожил 38 лет. А сколько успел сделать. Я уже почти вдвое старше его. Сумел ли я отогнать зло и этот смутный, парализующий душу ужас, который виснет над хотя бы одной живой душой?