Текст книги "Завеса"

Утром заехали в гостиницу, превращенную в общежитие для репатриантов.

Угнетали темные коридоры, серые полотенца, а главное, люди. Ашкенадзе лежал в своем номере, читал какой-то научный трактат, но взгляд его уже был потусторонним. Он не мог стоять на ногах. Орман с Цигелем почти пронесли его до машины. Пытались по дороге поддержать какой-то суетный разговор. Улица Дизенгоф кишела людьми, несмотря на жаркий день. Во дворе больницы таксист начал орать на Ормана: куда тебя несет? Бросились в приемный покой, позвонили профессору.

Песочная струйка времени утончалась на глазах.

Не хотелось в это верить.

Ашкенадзе дали кислородную маску. Он дышал с трудом, он боролся с забвением. Но ему ласково помогали в него уплыть – морфием к Морфею, в камень, в Ничто.

Орман побежал поставить машину на стоянку. Пока вернулся, Ашкенадзе умер. Так вот, ехал навстречу своей смерти.

Остальное буднично и оцепенело просто.

Везли на каталке завернутый в полотно куколь, в холодильник через солнечный двор. Мало народу, поэтому все особенно обнажено.

В тот же день только они вдвоем провожали покойного к могиле.

Опустили в яму, засыпали. Орман прочел «Кадиш». Хасид, весь в черном, читавший молитвы, просил у усопшего прощения, говорил, что тот сподобился счастью – быть похороненным на Святой земле.

Все уже покрывалось пеплом забвения. Был ли вообще Георгий Ашкенадзе, грузинский еврей, талантливый ученый?

По лицу Цигеля текли слезы.

Казалось ему, это слезы очищения и какого-то десятки лет не посещавшего его успокоения.

Жаркая солнечная тишина стыла над кладбищем – этой юдолью скорби.

Замершую душу обволакивал покой ласковой смерти.

ЗАВЕСА: 1993-1994

ОРМАН

Стояло обычное жаркое лето 1993 года.

В последнее время Орман во время своих прогулок никак не мог отвязаться от Цигеля. Обычно, он прогуливался утром, и Цигель, почти все последнее время работавший в ночную смену, настигал его по дороге, поджидал за углом, выворачивался из-за дерева на пальмовой аллее.

На этот раз Орману повезло, и он мог наконец-то насладиться одиночеством.

Особенно удивительным был миг, когда море возникало за краем берега – иссиня-голубое, лощеное, с барашками прибоя у камней и выпукло слепящей – до марева – далью. По мере того, как Орман спускался с высоты берегового обрыва, со сменой угла зрения, море все более вытягивалось пластом. Под солнцем, заполняющим бескрайнее разомкнутое пространство усыпляющей сладостной дымкой, море становилось молочно-синим, белопенным у берега, шумя, как молоко перед закипанием, с какой-то изящной легковесностью неся на себе бабочки яхт.

Камни, омываемые изумрудом невысоких волн, показывали свои опаловые с подпалинами бока.

Песок у кромки вод был молчалив, светел, погружен в себя.

И вот оно, море, вплотную – шумом, веянием, разбегающееся в бесконечность и сбегающееся к тебе, чтобы прильнуть к твоим ногам и взгляду, распахнутое, ничего не скрывающее – ни мусора, ни водорослей.

По мере того, как ты, после купания, отдаляешься от моря, поднимаясь по склону, оно становится вначале бесшумным, домашним, все более отчуждаясь, и лишь последний раз мелькает синим бликом у входа в аллею пальм, где вновь неожиданно возникает Цигель.

– До зари, что ли, вышли на прогулку?

Сосед стал заметно спокойнее, чем был раньше, и все норовит с неуклюжими уловками повернуть разговор к тайным подземным городам КГБ, о которых писал Орман.

Присели на скамью под сенью пальм.

– Был у меня знакомый, – начал Орман после долгой паузы, – простой корректор, но с явными признаками ясновидения. Обычно всегда балагурил и каламбурил. Но как-то раз, став печально серьезным, в каком-то, кажется, кафе, нагнулся ко мне и зашептал: «В любой миг, когда тихо – прислушайтесь. Только сосредоточьтесь. Слышны стуки. Источник их неизвестен. Совсем рядом шевелится, дышит, бесчинствует другой мир. Там роют, заколачивают, вколачивают… За любой чертой нашего неведения, за стеной, мраком нашего равнодушия, предательства по доброй воле или по принуждению, – стук. У вас плакал ребенок ночью, ну, иногда? Так вот, это значит, что где-то совершается нечеловеческое. Кто-то кого-то предал, и преданного ведут в тюрьму. Ржаво поворачивается дверь. Сын забыл о матери, а она умирает. Ребенок, понимаете, бессловесная совесть мира. Он и сам не знает. Это стонет душа невинного человека, которого волокут сворой».

– Но вы ведь тоже стучите на машинке. Эти стуки тоже входят в реестр того корректора?

– Думаю, стук линотипов и типографских машин ему и навеял то, что он мне сказал.

– Что он имел в виду, когда говорил о предательстве по доброй воле или по принуждению? – спросил Цигель.

– Вот, после этой встречи, – продолжал Орман, как бы не услышав заданного ему вопроса, – странным витком возник в моем воображении некий гибельный концентрат всего потайного и мерзкого в виде каких-то подземных или надземных лабиринтов спрута, называемого КГБ-ОГПУ-ЧК, как будто вырвали чеку из гранаты и держат страну на грани взрыва. Все это, конечно же, было мною придумано. И, кстати, не требовало изощренной фантазии. Все эти тайны, хоть и громоздки, имеют скудную основу. Теперь об этом говорят, как о реальности. А я и не сомневался.

– Кто говорит?

– Ну, пишут. Например, Олег Гордиевский, полковник КГБ, перебежавший к британцам в восемьдесят пятом.

– В английской прессе?

– Ну, да. Можете себе представить? По его словам, в КГБ работало более девятисот тысяч сотрудников. Такой страшной тайной организации в мире никогда не было.

– А орден иезуитов, к примеру?

– Детский лепет по сравнению с этими «рыцарями плаща и кинжала».

– Их же два года назад упразднили. И вы знаете, думаю, что шаг этот был опрометчивым. Ведь без работы остались десятки тысяч сотрудников. Но мы-то знаем, что ничего страшнее нет, чем голодные рыщущие волки.

– Кстати, Гордиевский побывал и в Израиле. Встречался с главой нашей Службы безопасности. Знаете, о чем ему поведал этот глава? Зазвал в отдельную комнату и рассказал о том, что мы все узнали только на днях.

– Ну, конечно, о шпионе профессоре Маркусе Клингберге. Оказывается, он уже сидит десять лет. Но лишь сейчас цензура разрешила публикацию этого дела.

– Это был один из, можно сказать, знаменитых ученых в мире по биологическому оружию. И вот тебе, оказался советским шпионом. Нанес Израилю самый большой вред.

– Трудно поверить, но я слышал, что за двенадцать лет Гордиевский передал на Запад десять тысяч отчетов, сто тысяч страниц, и при этом получал повышения, считаясь одним из самых перспективных агентов КГБ.

– Вы что, тоже читали английскую прессу?

– Не забывайте, где я работаю. Туда такие новости приходят быстро и проглатываются в курилке, как свежие булочки.

– Вы же не курите?

– Ну, не затягиваюсь, но иногда курю сигареты одного сорта – чужие. Курилка же у нас там самое живое место.

– Смешно, как это Гордиевский честно отдает должное виртуозной подделке паспортов специалистами КГБ, сначала европейских, потом и американских со всеми их секретными кодами.

– А меня потрясло другое, – сказал Цигель. – По словам тех, кто читал его излияния, он говорит, что его удивляло расточительство органов. Тратились колоссальные суммы денег впустую. А вот же, агентам, которые рисковали жизнью, платили немного.

– Откуда вы это знаете?

– Написано же, что Клингберг вообще не хотел брать денег. Шпионил из идейных соображений.

– Так это же он сам отказывался.

– Вы в это верите?

– Еще как. Таких коммунистов-фанатиков в этот наш завершающий второе тысячелетие век было – пруд пруди.

– И все же, о подземных городах КГБ нигде не писалось, – опять взялся за свое Цигель.

– Журналист задал Гордиевскому, как обычно, вопрос на засыпку: какой на его взгляд, бывшего полковника КГБ, главный, до сих пор не раскрытый секрет этого органа? И Гордиевский, не моргнув, ответил: КГБ под землей построил грандиозные сооружения, целые города, равных которым попросту нет в мире.

– Выходит, вы, подобно ясновидцу, увидели это, как говорится, внутренним взором. И не побоялись об этом написать? Ведь у этих псов длинная рука.

– Честно говоря, я по сей день все время оглядываюсь. Вот, мы с вами увлеклись темой, а я посматриваю, не подслушивает ли нас кто-то за кустами и деревьями.

– Но вы же часто прогуливаетесь по ночам.

– Не пугайте меня, я и так пуганный.

– Вы думаете, я зря за вами увязываюсь? Вдвоем все же безопасней. Знаете, не стоит вам ходить на прогулки по ночам. Лучше так вот, как сегодня, по утрам.

– Наивный вы человек. Если они решат меня пришить, и взвод телохранителей не поможет. Кстати, моя главная книга о теории единого духовного поля еще не опубликована. Где же вы могли прочитать мои фантазии о подземных городах?

– Это же было опубликовано в ивритской газете виде фрагментов.

– Вы читаете газеты на иврите?

– Что вас это так удивляет? Меня уже на работе многие спрашивали, кто это такой Орман? Такие вещи пишет. Они были просто потрясены, когда я им сказал, что вы мой сосед.

– Прямо как в анекдоте: стучат, опять стучат… В дверь. – Кто там? – У вас продается кровать? – Вы к шпиону? Он живет этажом выше.

– Ха-ха. Смешно.

В этот момент из-за деревьев действительно вышел странного вида человек. С отрешенными глазами лунатика он прошел мимо, всеми фибрами вслушиваясь в нечто, идущее из наушников, воткнутых в уши. Может, подслушивал, испуганно подумал, Орман и сам удивился такой глупости, явно навеянной разговором с Цигелем. Ведь все, о чем они говорили, давно всем известно, и никаким секретом не является.

Цигель долго провожал взглядом лунатика:

– Знаете, когда я прочел, как вы говорите, вашу «мистификацию» о подземных городах, так ночами не спал. Это было как наваждение. Нечто подобное Красной скале в Иордании, которое притягивало молодых израильтян, и даже приводило к гибели . Любым способом пытались перейти границу и прокрасться к этой скале.

– А вы, оказывается, авантюрист.

– Каюсь.

До сих пор удивляло Ормана это пристрастие Цигеля в последнее время к шпионским историям. Не переставал об этом говорить во время прогулок, вспоминая мелкие детали, которые указывали на то, с какой въедливостью он прочитывал в газетах материалы о шпионах. Он явно получал от этого удовольствие. Начиная очередную шпионскую байку, потягивался до хруста в костях, закрывая глаза.

После этого разговора все стало выглядеть несколько иначе. Между Орманом и Цигелем возникла какая-то неловкость. Упоминание Цигелем стука пишущей машинки напомнило Орману соседа по дому в СССР. Тот явно с какой-то зачарованной неприязнью прислушивался к стуку пишущей машинки Ормана, слышному через стену. Каждый раз, встречаясь, у входа или на лестничной площадке, спрашивал:

– Стучишь?

– Стучу.

– На кого?

– Слышал анекдот, соседушка? – однажды ответил Орман с раскованной ехидцей человека, который ведь и вправду отстукивал переводы для органов и потому, в определенной степени был под их защитой. – В КГБ покрасили двери. Стучать по телефону.

Сосед испуганно взглянул на него, кажется, до глубины души потрясенный такой наглостью и, вполне вероятно, в этот миг поверивший, что Орман еще та штучка, вернее, профессиональный стукач. После этого он обходил Ормана за три квартала, и даже прятался за деревья, чтобы не столкнуться при входе в дом.

Орман давно замечал, с каким придыханием следил Цигель за тем, как он стучит на машинке, случайно зайдя и застав его за этим делом. Цигель был похож на голодного человека, который видит стол, уставленный яствами, и вот-вот у него потекут слюнки.

Следовало каким-то образом отвязаться от слишком назойливого соседа, ибо интуицией Орман ощущал, что это сближение ничего хорошего не сулит.

А, тем временем, шпионские истории в этот относительно спокойный юбилейный год, в котором государству Израиль исполнилось сорок пять лет, шли одна за другой.

Второго сентября полковник в отставке Шимон Левинсон, служивший в разведке, был осужден на двенадцать лет за шпионаж в пользу России.

Четвертого октября, вечером, Цигель ворвался к Орману.

– Вы что, ясновидец, даже телевизор не включили? Все стучите день и ночь.

– Что случилось?

– Путч в Москве. Стрельба во тьме. Непонятно, кто в кого стреляет. Пытаются штурмовать телецентр в Останкино. Я говорил вам, что роспуск КГБ принес больше вреда, чем пользы. Можно ли было при них представить, что такое произойдет?

– Оставьте этих бандитов в покое. Самое великое, что произошло в последние годы это то, что их разогнали.

Многие выходцы из России провели бессонную ночь у телевизоров, не отрываясь от канала Си-Эн-Эн.

При свете наступившего дня танки били прямой наводкой по Белому дому. Затем под конвоем выводили путчистов.

Лица Руцкого и Хасбулатова уже стали плакатными.

Гуляла шутка: если бы Октябрьская революция также транслировалась по телевидению, она пошла бы совсем иным путем.

БЕРГ

Знаменательный этот разговор по душам, а точнее, о душе человеческой, произошел поздним вечером в шалаше у Берга, стоящем в сквере, недалеко от его дома в Бней-Браке, в ночь с двадцать шестого сентября на двадцать седьмое девяносто четвертого года. По сути, это была ночь после дня Великого спасения – «Ошана Раба» в праздник Суккот – в преддверии дня, когда празднуют Дарование Торы на Синае – праздник Симхат-Тора.

Для Берга же это была двойная радость: сыну его исполнилось тринадцать лет – возраст совершеннолетия. Теперь он будет «сыном заповеди» – «бар-мицва». Это большое везение, данное Всевышним, праздновать совершеннолетие именно в день Великого спасения.

Та непривычная для Берга торжественность, с которой он пригласил на эту церемонию Цигеля и Ормана, не позволяла даже на миг подумать, что от этого можно уклониться.

Они стояли рядом, накрывшись с головой талесами, и душа каждого из них вытянулась в струнку в безмолвии длящейся паузы перед очередным взрывом молящихся голосов в синагоге – голосовом Храме Книги Книг.

Коэны, все в белом, покрыв лица, качались в молитве, и это настолько потрясало, что ком стоял у горла.

Раздвигали Завесу.

Выносили Тору.

Юношески чистый, звонкий голос сына Берга, читающего выбранный ему фрагмент из Торы плыл небесным веяньем над головами молящихся.

И вот они сидят в шалаше. На празднично накрытом столе горят свечи, а сквозь ветви и листья, покрывающие шалаш, видны звезды.

И такое умиротворение.

Цигель утопает в блаженстве, слушая беседу Берга с Орманом, хотя и не все понимая.

– Пророк Моисей, простирающий руки к небу, – говорит Орман тихим голосом, так, что Цигелю приходится напрягать слух, – непонятен атеисту, являющемуся случайным посетителем на мировом спектакле. Атеист – крайняя песчинка в многомиллионном песчаном вихре, вызванном этим жестом пророка – не обнаруживает связи между собой и жестом, им управляющим. Для него Завеса – обычный лоскут ткани.

– Завеса между небесным и земным неощутима, – говорит Берг. – Но тем более неодолима.

– Как миг между жизнью и смертью. Лучше всех, мне кажется, это выразил русский великий поэт Тютчев. Я сейчас прочту его стихотворение и попытаюсь перевести на иврит, но, конечно, это уничтожит все, я бы сказал, предсмертное очарованье, если такое существует, этих строк, удивительно подходящих к этой ночи, полной такого покоя, от которого теряется дыхание и душа, тает, как свеча…

 
Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул —
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул…
Мотылька полет незримый
Слышен в воздухе ночном…
Час тоски невыразимой!..
Все во мне, и я во всем…

Сумрак тихий, сумрак сонный,
Лейся вглубь моей души,
Тихий, томный, благовонный,
Все залей и утиши.
Чувства мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!
 

Цигель слушал, уронив голову на стол.

При последних словах почувствовал, как уплывает в это смешение сизых теней, во мглу самозабвенья.

Очнулся, ибо Берг его снова окатил водой.

– Уже не первый раз он падает в обморок, – услышал он как бы сквозь сон голос Берга. – Чувства ли его и вправду переполняют через край, или надо пойти провериться к врачу. Говорил ему не раз.

– Слышишь, сосед? Ты бы выпил воды, полегчает.

– Слышу, слышу, – отряхивался и слабо улыбался Цигель. Ощущение блаженства не проходило. Сбросив груз страха, он впитывал все сказанное Орманом и Бергом, как человек, впервые осознающий таинства мира.

«Так вот, представьте себе завесу, занавес, как главного героя спектакля «Гамлет» в московском театре на Таганке, – говорил Орман, – этакую шерстяную лавину, погребающую всех под себя. Висит она на металлическом карнизе, который вращается вокруг оси, и, таким образом, лавина обрушивается в любом направлении. Занавес – шерсть, шерсть. Погребающий в безнадежной пустыне песчаный смерч. Песок по горло, лишь голова на поверхности.

Занавес как стена. Лишь на время отступает, чтобы передохнуть, а так – все время стоит вплотную к твоему лицу, впритирку к спине – бездной пустых и равнодушных глаз.

Занавес начинает вращаться на оси. Это – вращение судьбы в минуты ужаса и безысходности. Везде натыкаешься на стену: то ли ты кружишься в замкнутом пространстве, то ли судьба кружится вокруг оси, выжимая тебя к последней стенке.

Завеса, силящаяся одолеть священную Завесу, за которой Книга Книг – Тора.

Завеса, всю жизнь лепящаяся к тебе, скрытая подкладка оскалившегося на тебя мира.

Завеса – тяжелая ткань, и за нею, и как бы в ней, всегда – заушатели, соглядатаи. Лишь приглядись: они даже не очень скрываются. Среди нитей и вязки торчат их пальцы и уши. Они – неотменимая часть орнамента. Просвечивают и колышутся силуэты сквозь гибельную ткань жизни, которая, в конечном счете, всегда поворачивает скрывающегося за коврами, завесами, стенами Полония навстречу клинку Гамлета.

Завеса эта – гнилая, смертоносная ткань человеческой суеты и мерзости, втягивающая в пучину одного за другим всех живых.

Дальше – тишина…»

Было далеко за полночь.

Стыла абсолютная, до звона в ушах, потусторонняя тишина.

В ночной мгле фонари покачивались светляками иного мира.

«…Остается лишь эта Завеса. Над уже застывающей пустотой небытия она продолжает мертво жить. Но ведь это – Ничто. Выходит – Ничто обладает Присутствием? Это невероятно».

– За любой завесой присутствует ловушка, называемая раскаянием, сказал Берг, – Смерть отступает на некоторое время. Это ее отступное за твое раскаяние. Есть предел твоему любопытству. Самоубийство, по сути, это запредельное любопытство, хотя и обставляется всяческими объяснениями. Вот почему – самоубийство по иудаизму – преступление. Спорили мудрецы Шамай и Гилель – что лучше: родиться человеку или не родиться?

– Конечно же, не родиться, – убежденно подал голос Цигель.

– Ты абсолютно прав, – сказал Берг. – Гилель говорил: лучше родиться. Ведь столько прелести есть в жизни. Шамай сказал: лучше не родиться. Столько страданий, болезней, горя приходится на душу человеческую. И вот мудрецы пришли к выводу, что прав Шамай: лучше человеку не родиться. Но, если ты уже родился, обязан эту жизнь – как тяжкую ношу – нести до конца. И упаси тебя Боже покончить жизнь самоубийством. Это по иудаизму самый большой грех.

– Потому я не беру этот грех на душу, – улыбнулся Цигель.

– Что с вами? – спросил его Орман. – Вы сегодня не в духе?

– Такой сегодня день, когда следует говорить все, как на духу, – сказал Цигель с удивительным спокойствием, лишь на секунду вздрогнув, словно опасный для жизни осколок, в темноте, за веками, ударил в висок вспышкой фотоаппарата из-за завесы ресторана «Три богатыря». И Цигель вдруг рассмеялся: до того омерзительной показалась ему харя пьяного Аверьяныча, которого он когда-то считал небожителем.

– По Каббале человек в начале был комком эмоций, а умом слаб. Музыка пространств, гармония сфер, сновидения гораздо более воздействовали на него, чем рождение и смерть, – сказал Берг. – Человек пребывал внизу, в плотных вещных кругах материи. Пророк наш и Учитель Моисей назвал это «изгнаньем из рая». Это был спуск. Но у каждого спуска есть вершина. Была ли там душа неким дуновением, витающим зародышем, скитающимся от жизни к жизни, бабочкой в небе или гусеницей на земле? Но мы-то ощутимо узнаем душу, когда она пробуждается в нас, в плену плоти, внизу, живет, сдавленная в этом плену, дышит и думает через плоть. Но она-то, душа, не от мира сего. А плоть сжимает ее змеиными своими кольцами. Душа смутно помнит высоты, небо, трепет ангельских крыл. Она может впасть в разврат, исходить ненавистью, ощущать в себе жажду убийства. Но в редкие минуты раскаяния она слышит безмолвный укор невидимого, как вы точно сказали, Присутствия. Она возносится ввысь, как в безумии, и возвращается в испуге. И тут она видит множество таких же, как она, кочевников. Это идет Исход в духе, подъем через все кошмары Долины смерти, к небесной земле Обетованной. И там есть подъемы и спуски, одолевает печаль, ломаются крылья. Но закон подъема и падения неумолим, непреложен.

– Вот и я сейчас на подъеме после падения, – загадочно сказал Цигель.

– Но плоть мира рождается от слияния мужского и женского начала. Это ведь решающий момент в Каббале, – сказал Орман. – Знаете, я все думаю, не является ли сексуальная символика создания и функционирования мира по Каббале – генетическим, а то и прямым толчком психоанализу Фрейда, подтвержденному еще и его частными врачебными наблюдениями?

– Фрейд явно перегнул палку своей сексуальностью, – сказал Берг. – Во всем нужно чувство меры. Один гениальный программист-еврей Визенбаум создал программу «Психолог», и до того возгордился, что выступил в психиатрическом журнале «Journal of Nervous and Mental» с торжественным заявлением: в скором времени компьютер будет клинически лечить до ста пациентов в час. Но не это главное. Потрясает готовность программиста, и еще более того – общества, с необычайной легкостью и даже воодушевлением передать судьбу человеческого рода в руки машины. Самоуверенность Визенбаума не знает предела. «Будет сконструирована машина по образу и подобию человека – робот. У него будет детство. Он будет изучать язык, как ребенок, накапливать знания, и так дойдет до мышления». Правда, тут он спохватывается и говорит: «Вопрос не в том, можно ли это сделать, а в том – нужно ли?»

– И он сделал такую программу? – удивленно спросил Орман.

– Конечно же, нет. Он ввел жалобы больных и реакции врачей, на основании которых компьютер задает вопросы, как бы подыгрывая пациентам. Теперь Визенбаум сам удивляется: «Я не мог себе представить, что небольшое открытие относительно простой компьютерной программы может привести к иллюзорному мышлению у нормальных людей».

– Так оно, – сказал Орман, – человек скептически относится к феномену веры, но без веры во что-либо жить не может.

– Вы – философ, то есть – индивидуалист. – Сказал Берг. – Каббалисту же важен весь мир. Это важнейший момент их различия. Для философа главное – ум, размышления. Для каббалиста главное – душа, дух. Не может человек прийти к прямому контакту с Всевышним. Но местом этой встречи является душа. Скептицизм – вот отправная точка философа. Вознесение, парение в эмпиреях, желание добиться чувства слияния с Божественным началом – отправная точка каббалиста. Освобождение ума от оков пугает и радует целостностью наслаждения. Но чувство это не ищет себе определений и не подвластно им.

– Помогло ли тебе это в освоении душ летающих и парящих беспилотных аппаратов? – неожиданно съехидничал Цигель.

– Еще как.

– О чем речь? – удивленно спросил Орман.

– Не обращайте внимания. Парадокс в том, что, с одной стороны, каббалист не может объяснить с ясностью то, что объемлет его душу и возносит при чтении, к примеру, книги «Зоар», с другой же стороны, он просто жаждет объяснить это, передать другим. Ну, как объяснить тот экстатический свет, который возникает при молитве, созерцании семи небес после длительного воздержания от пищи.

– Но это же безумие? – сказал Цигель.

– А ты пробовал? Ты от простого неожиданного сообщения теряешь сознание. Можешь это объяснить?

– Доктор говорит: нервное истощение.

– У тебя страх перед чем-то очень земным. Это можно одолеть молитвой, воспарением. Тогда и в тюремной камере душу озаряет свет.

– Все тебя тянет в тюремную камеру, – сказал Цигель.

– От сумы и от тюрьмы не зарекайся, – сказал Орман.

– И все же, – продолжал Берг, – можно сказать, что в Каббале речь идет о реальности, которую нельзя раскрыть никаким иным путем, только через знак и символ. Обнаруживается, что у каждого символа есть и тайная сторона. Речь ее не может выразить, ухо – услышать. В каждой вещи обнаруживается ее двойственность, через каждую вещь просвечивается мир истинный и, главное, цельный. Но, в дополнение к нему, в каждой вещи есть еще тайна, которая не взвешена, в счет не входит, никаким законам и определениям не подчиняется. Только через символ она может вести нас в глубь, где обнаруживается скрытое свечение потаенной бесконечной жизни, пласт истинной реальности, из которой личность питается как от материнской груди. До этих глубин мысль не добирается, просто не ухватывает эту глубь, но оттуда выходит, если можно так сказать, каждый гвоздь и угол конструкции любого понятия и мысли. Тот, кто постигает символы Каббалы, узнает глубинные корни, истинную основу мира. Он питается из источников бесконечного Света. Он знает – откуда этот Свет приходит и где обнаруживается.

Каббала всегда была очень чувствительна к скрытым страхам человека, к борьбе души в попытках постичь смысл жизни и смерти, к угнетенному состоянию, горечи, которая сотрясает, подобно внезапным приступам, человеческую душу до самых ее основ и приводит к ущербу сердца.

Иудейская философия отмахивалась от всех этих страхов. Она считала их вздором, суетой сует. Но тот, кто отмахивается от всего этого, не имеет ни сил, ни слов – успокоить и умилосердить того, кого это все мучает и шокирует. И что вам сказать, иудейская философия заплатила высокую цену за отчужденность от этих, кажущихся ей, примитивных пластов человеческой жизни, за отрицание реальности и мощи этого скрытого, можно сказать, фантастического мира, этой «другой стороны» – по-арамейски – «ситра ахра». Провалилась попытка этой философии захватить душу нации. И нет сомнения, что эта, я бы сказал, «бдительность» Каббалы к «страху в ночи», к темной стороне жизни, дала ей победу в душе нации после изгнания из Испании.

В жизни нашей скрываются всевозможные тайны. Их мы обнаруживаем в самих себе в часы молитв и исполнения заповедей. И восходящая по ступеням каббалистических «сфирот» – Божественных высот понимания, знания, красоты, милосердия и суда – душа, очищается и возвращается к своему источнику. Открыть его в душе, спускаться внутрь скрытой жизни, текущей, подобно подземным водам, должен человек. Есть Создатель и есть создания, и все же существует точка, где исчезает «вкус» различия между ними. Маленький поворот, и нет перед вами ни Создателя, ни создания, ибо объединены они в вечной жизни, в бесконечности, в Субботе Суббот.

– Дальше – тишина, – вздохнув, повторил Цигель последние слова шекспировской трагедии.

– Легче стало? – спросил Орман.

– Никогда мне так легко не было.