Текст книги "Завеса"

БЕРГ. 2002

Берг считался непререкаемым специалистом по разработке программ электронного управления беспилотными самолетами, в разработке которых Израиль достиг выдающихся успехов.

И все же, наверно, как никто иной, после падения башен-близнецов в Нью-Йорке, он понимал ограниченность самой изощренной техники, если обычными японскими ножами для разрезания бумаги можно было захватить управление огромными самолетами, которые возникали во сне Берга невиданными им в жизни рыбами и животными.

Ощущая это, как наказание за какие-то свои прегрешения, Берг молился: «Господи, Владыка мира, в какой из Твоих дней творения, Ты создал этих диковинных зверей и рыб моих сновидений? За что?»

Он давно закрыл мастерскую по починке стиральных машин, и уже в полную силу работал над компьютеризированным управлением полета не только беспилотных машин, но машин, ведомых летчиками, над улучшением электронной системы наведения ракет на цель. Достаточно сказать, что даже на высоте в семнадцать километров летчик мог видеть в цвете и в объемном изображении все детали ландшафта.

Но самым главным, уже, пожалуй, на грани мифа, была разработка при участии Берга израильской фирмой «Эльбит», можно сказать, волшебного шлема «Убить взглядом».

В шлем вмонтирована электронная аппаратура, читающая взгляд пилота. Стоит ему посмотреть в сторону цели, как ракета подчинится его взгляду, и сама поразит цель.

Во сне же Берг оставался мальчиком, который мечтает стать пилотом и поразить цели в Каире в отместку египетской авиации, бомбившей Тель-Авив во время войны за Независимость Израиля в сорок восьмом году.

Это могло показаться странным, но история с Цигелем сблизила Ормана с Бергом. Пару раз они встречались даже в городе. Одна из фирм по электронным разработкам находилась недалеко от университета.

Берг, несомненно, был человеком с искрой гениальности.

Орман рассказывал ему о своей книге «Эллиптическое и Апокалиптическое».

И каждый раз его потрясали комментарии Берга.

Некоторые коллеги Ормана, отпетые атеисты, среди которых было немало евреев, репатриировавшихся из бывшего уже СССР, увидев Ормана в компании глубоко религиозного человека, выражали ему свое удивление. В них жила не просто неприязнь в людям веры, а зачастую ненависть, идущая от комплекса неполноценности.

Эти два чувства, как две стороны одной медали, можно, не задумываясь, выдать каждому антисемиту в мире.

Орман в избытке непонятной самому себе деликатности пытался объяснить ученым коллегам – с кем их соединяют эти дремучие чувства, а именно, со смертельной ненавистью существ третьего мира к Западу, опередившему этот мир на световые года. И особенно к ним самим, евреям, как ядру этого Запада, создавшим теорию относительности, ядерное оружие по обе стороны конфронтации, бионику, лекарства и прочее. В мозгу этих ненавистников не умещалось такое невероятное противоречие: горстка людей на таком пятачке земли, и невозможно их стереть не только с лица земли, но и с памяти и истории мира.

Берг же, в свою очередь, с удивлением слушал рассуждения Ормана о хасидах. В их трагическом ожидании Мессии, говорил Орман, в их внутреннем вознесении в небо, причем, не в одиночестве души, а в круговой поруке – молитве десяти душ, миньяне, жило и живет неумирающее чувство внутреннего сосредоточения – до отрыва от всего земного.

Само по себе это переживание – залог того, что надежда на связь с Всевышним не умирает, а передается из поколения в поколение, и чем больше и сильнее разочарование, тем возвышеннее и радостнее надежда.

Точно такое же ощущение возникает, когда вникают в тайны компьютера, – говорил Берг, и до сих пор эта одушевленная машина его не разочаровывала.

Приглашая семью Ормана на празднование Пурима и Хануки, Берг подчеркивал, что эти красочные детские еврейские праздники достаточно серьезны. Оба праздника основаны на желании народов-врагов унизить, уничтожить евреев.

Потому истинна радость этого действа, ибо не удалось злодейство.

Ханука это новоселье в обновленном Доме, не обычном, а Храме.

Ведь Храм – это строение, соединяющее небо, землю и четыре стороны света. В этом центре мироздания вечно Божье присутствие – Шехина. А волчок, запускаемый на праздник Хануки, означает случайность чуда, все шесть сторон которого говорят о лишь кажущейся его случайности.

Слушая Берга, Орман думал о том, что человечество должно было начаться с пары, и Высшее присутствие, борясь с собой, желало сотворить нечто вечное.

Но Его же высшее любопытство заложило в существо любопытство земное.

Ведь любопытство это род сладостной тяги – к иному полу, ко времени и пространству.

Плод с древа и все прочее – это вещи, подвернувшиеся по обстоятельству.

Неверие же нередко даже у великих людей заслоняет истину, говорил Берг.

Вот, к примеру, расчеты привели Эйнштейна к выводу, что изменение квантового состояния виртуальной частицы, возникающей в вакууме, должно мгновенно отразиться на состоянии другой частицы, даже если она находится на расстоянии 20 световых лет.

Эйнштейн сам отверг это, ибо, как он сказал, не верит в привидения и в то, что Святой, благословенно имя Его, бросал кости, создавая наш мир.

Но недавно американские ученые Дэвид Вайнленд и Мэри Роув получили в Национальном институте стандартов и технологии на опытах с ионами бериллия результаты, показывающие, что поведение ионов подтверждает феномен мгновенного переноса информации.

Это потрясающее открытие, подтверждает расчеты Эйнштейна.

Оно приведет к возможности управления квантовым состоянием сложнейших систем, по сути, составляющих основу будущей компьютерной техники.

При всей строгости соблюдения заповедей, Берг был человеком увлекающимся. Так много лет он преклонялся перед одним из гениев компьютерной техники Алланом Тюрингом. Естественно, гений Эйнштейна не давал ему покоя.

Однажды, комментируя одну из идей, развиваемых Орманом в его книге, Берг спросил:

– Слышали ли вы что-либо о человеке по имени Клод Шеннон?

– Нет, – сказал Орман.

Выразив искреннее удивление, Берг развернул перед Орманом историю этого человека, который стал для Берга, человека религиозного до мозга костей, новым кумиром, и рассказ этот в значительной степени привел к переработке Орманом целого ряда узлов своей книги.

Клод Шеннон, духовный гигант двадцатого века, влияние которого можно обнаружить во многих областях, и потому, казалось, что он победил вечность. Но, вот же, умер два года назад, на грани второго и третьего тысячелетий по гражданскому календарю, в возрасте восьмидесяти четырех лет.

В двадцать четыре года он стал доктором Массачусетского технологического института. Одним из руководителей его доктората был Норберт Винер, отец кибернетики.

Открытие Шеннона в области теории мировой связи просто не подается оценке по своей важности. Это он, вероятнее всего, ввел понятие «бит», что в переводе с английского означает частицу, кусочек, щепотку, определяющую единицу информации – 0 и 1.

В игре-загадке человек пытается наводящими вопросами определить скрываемый предмет или понятие. Вопросы эти простейшие – «да» или «нет». Но на их язык можно перевести миллионы понятий и предметов.

Открытие Шеннона стало основой всей современной компьютерной технологии вплоть до гигантских по объему информации суперкомпьютеров.

Был он человеком эксцентричным, запирался на целые дни в своем кабинете, а по вечерам катался по университетским коридорам на одноколесном велосипеде.

Можно сегодня с уверенностью сказать, что формула Шеннона, определяющая объем информации при ее передаче, влияет на нашу каждодневную жизнь больше, чем знаменитая формула Эйнштейна, связывающая массу и энергию.

Влияние Шеннона, говорил Берг, ощущается в теории языка, что особенно близко Орману, в разработке искусственного мышления и вообще работы мозга, в теории шифров и кодов, которая должна была бы заинтересовать больше всего, конечно же, Цигеля и, быть может, даже спасти его, но не тут-то было.

Именно Шеннон впервые указал на глубокую связь между информацией и энтропией, о которой Орман столько дискутировал с Бергом.

По Шеннону любая смесь, салат обладают минимумом информации. Сама природа стремится к хаосу, то есть минимуму информации, и только упорядоченность способствует извлечению максимума информации. Благодаря выкладкам Шеннона химики и биологи изучают феномены газов, жидкостей, кристаллов, а биологи создают алгоритмы, с помощью которых им удается расшифровать цепочки нуклеиновых кислот в генах.

После этого рассказа, надолго ошеломившего Ормана, он длительное время не притрагивался к рукописи книги, пытаясь переварить свалившуюся на него информацию из уст глубоко религиозного Берга, настолько вникшего в области, казалось бы, не имеющие отношения к религии.

Но, оказывается, у всего этого было один корень, которого коснулся именно Берг.

Удивительно было другое: Берга увлекала эксцентричность Шеннона.

Тот, к примеру, сконструировал робота, который мог одновременно жонглировать двадцатью тремя кольцами, шарами и палками.

Окончательно размягчившись, Берг стеснительно признался Орману, что тоже пытался сконструировать нечто подобное.

И все же, долго после рассказа Берга о Шенноне, Орман не мог избавиться от четырех строк Мандельштама, столь остро и болезненно передающих состояние его, Ормана, души:

 
Осенний сумрак – ржавое железо
Скрипит, поет и разъедает плоть…
Что весь соблазн и все богатства Креза
Пред лезвием твоей тоски, Господь!
 

ОРМАН. 2003

Уезжая в Израиль, Орман оставил немалое число рукописей из страха, что не пропустят, а, прочитав, засадят. В затмении суетного отъезда не помнил даже, у кого их оставил.

Но однажды, как из прошлого, неизвестного по имени и по адресу, короче, из Америки получил пакет. Это были оставленные им бумаги.

Вот тебе и сказка о бутылке, брошенной в море. Ведь надо было найти его адрес в Израиле и, не называя себя, прислать эти записи.

Это – как золотое руно, само приплывшее к Язону.

И вот, русский оригинал книги «Эллиптическое и апокалиптическое» завершен.

Перевод книги на французский язык, сделанный самим Орманом, также готов и принят к печати парижским издательством.

Ощущая опустошение после стольких лет напряженного труда, Орман вспоминал, как разбирал бумаги, переданные через голландское посольство в Москве, легшие в основу этой книги.

Разбирал в новом не угрожающем свете дня и ночи.

Это было событие, отмечающее начало его истинной свободы.

Вспоминал удивительное чувство: оказывается, новое место жизни расколдовало все эти бумаги – сняло с них проклятие запрета, пахнувшего решеткой.

И вот – книга написана.

В это трудно поверить, но это так.

Странный сюжет, явно с элементами мегаломании, уничижения и высокомерия, развивался в эти минуты перед Орманом.

Сидит человек, открывший тайну Сотворения мира.

В беспредельной жажде поведать это миру, написал книгу.

Но, вот же, собираясь отдать ее в печать, он внезапно понимает, что никому это не нужно, что он выставит на посмешище свое самое сокровенное.

И тогда он оплачивает типографские расходы и сжигает тираж.

Но всегда в типографии заваляется несколько экземпляров. Их затем, в груде хлама, отдадут старьевщику, который продаст все это за гроши продавцу на Блошином рынке.

И всегда найдется сумасшедший библиофил, выудит книгу, пленится ее древностью, но ничего в ней не поймет. И будет она у него желтеть и пылится.

Тем временем мир приблизится к разгадке Сотворения.

И тут обязательно внук или правнук библиофила прочтет пожелтевшую от времени книгу, будет потрясен, возвестит об этом городу и миру.

Никто не поверит, но уже научно будет возможно проверить возраст книги.

Потрясению не будет предела.

Но о чем это говорит и почему это потрясает?

И что это даст автору кроме потрясения человеческой глупостью и странной печали от чувства сладкой мести по ту сторону жизни?

Неужели слава человеческая – пустой звук, но желание ее – ненасытно?

Только Бог мог надиктовать Моисею Книгу, заранее зная неисповедимость путей ее возникновения до Сотворения мира, как предварительного его плана, без которого мир этот никогда не выберется из первобытного хаоса.

Только Он предвидел непрекращающийся спор о вечности и неистребимости Книги.

И все же потрясает, как соединяется в лазерный пучок родник идей, умение ремонтировать старые корабли, смелость взять на себя пробивший время молниеносный миг судьбы и провозгласить до сих пор не существовавшее государство?

Что ощущал этот человек по имени Бен-Гурион?

Выстраивал ли он логическую цепь аргументов, ни в одном звене не вызывающих возражения, но в целом абсолютно не убеждающих?

Ощущал ли он себя сновидцем, как и Орман?

Только ли на мир сновидцев распространяются законы «всеобщего поля духовного тяготения», над которым Орман размышляет всю свою сознательную жизнь?

Все эти размышления, да еще связанные с возникновения государства Израиль, самому Орману казались досужим вымыслом незагруженного реальностью ума.

И, тем не менее, через все это прошел феномен, обернувшийся этой страной, рожденной столкновением и слиянием иудейства времени в четыре тысячи лет с иудейством места в более чем сто лет.

Именно об этом была первая глава книги Ормана, завершающаяся размышлениями над «Псалмами» Давида, как осью гениальной печали, пронизывающей духовное пространство человечества и кристаллизующей единое духовное поле.

Задавшись целью создать это «поле», Орман понимал, что это сразу вызывает ассоциацию с теорией единого магнитного поля Эйнштейна, на которой этот величайший человек эпохи сломал зубы.

Это была опасная затея – построить единое духовное поле.

Всякая постройка пахла системой, упорядоченностью, и уже в этом несла развал, сама расшатывала собственные конструкции, как Вавилонская башня, рвущаяся в небо без достаточного основания, в буквальном смысле этого слова.

Но Слово-то оставалось, и текстуальность мировой культуры прорастала из Священного Писания, Великих комментариев к Торе, каббалистической книги «Зоар».

Это было открытием: история общества, его реальности и духа, может быть прочитана.

А на этой земле миф опережал реальность.

Это привело к пониманию человеческой культуры, как единого текста.

И каждый новый текст, – вот и эта книга Ормана – менял общий духовный баланс мира, согласно Анри Бергсону.

Настоящее не подлинно, ибо в миг переводит будущее в прошлое.

Авторитет текста строится ступенчато во времени, опираясь на другие тексты, которые уже обрели авторитет.

Опасность в том, что часто авторитет заменяет и подменяет истину.

Разве художественное произведение не является полем, где сталкиваются три противоборствующие силы: намерение автора, понимание читателя и сама структура текста.

Противоречивость человеческого сознания – главное действующее лицо мировой истории и культуры.

Никто серьезно не задумывался над тем, какую страшную роль в жизни человеческих масс, в развращении человеческой души, в умении выдать ничем не доказанные постулаты, заведомую ложь, как бы во спасение, а, по сути, на гибель, заушательство, уничтожение, сыграла философия – чисто теоретическая наука.

Она, по определению Ормана в его книге, оказалась хлебом насущным всех диктаторов, палачей, маньяков.

Ее непререкаемость обернулась в реальности пулей в затылок, газом в душегубке, сжиганием заживо в печах.

Сотни миллионов ни в чем не повинных людей поплатились жизнями во имя, казалось бы, логически выверенных концепций, на деле оказавшихся прямым путем к варварству, по сравнению с которым то, что называлось в истории варварством, выглядит детской игрой.

Даже сегодня мало кто из нас представляет, как разрушительную роль сыграла, положим, почти целый век стоящая за нашими спинами философия марксизма-ленинизма, незаметно, исподволь диктующая всем и каждому лишь страхом, заменившим не какую-то истинную мудрость, а простое естественное понимание жизни.

Внезапно перед глазами Ормана возник Цигель, в последнее время переставший посещать его сны. Лишь иногда, когда во сне неизвестно почему возникал мостик Вздохов тюрьмы в Венеции или открытые туристам пропахшие плесенью камеры замка Сан-Анджело в Риме, являлся и Цигель проводником по этим застенкам преисподней, подобно Вергилию, ведущему Данте по Аду.

Веселье, быть может, было тут неуместно. Ведь Цигелю предстояло еще долго пребывать в гибельной яме. И все же, Орман рассмеялся, вспомнив, как неизменно услужливый Цигель в те дни, когда они вселились в свои квартиры, вызвался побелить ему кабинет при помощи пылесоса, объявив себя специалистом в этой области. Он обвязался платком, шагнул в кабинет, закрыл дверь. Пылесос ревел, примерно, четверть часа. Затем Цигель вышел весь залепленный известкой собственной активности, так, что глаз не было видно. На стены ничего не попало. Кажется, в этом выразилась вся машинерия оставленного ими в те года социализма-коммунизма, примыкавшего к более раннему времени астматической романтики – брать жизненный пример, к примеру, «с товарища Дзержинского», основателя самой страшной человеческой мясорубки ХХ-го века.

Когда философия изрекается устами палачей, даже если у них всего одна мозговая извилина, любое человеческое существо вытягивается по стойке смирно.

Более низко человечество, считающее себя семьей разумных существ, не падало, если не считать это просто массовым безумием, от которого, даже очнувшись, человечество по сей день не может прийти в себя.

Невероятен феномен, как самые отпетые палачи изъяснялись с жертвами по-философски, доказывая им, что, согласно марксизму или национал-социализму, их необходимо расстрелять во имя светлого будущего.

Все это, кажущееся наивным умам уже пройденным и осужденным этапом, висит, затаившись, над нашим будущим, и один Бог знает, что нас еще ждет.

Ужасные бездны открыты, ждут своего часа, и невозможно их извести под корень.

И все же, каждое нестандартное мышление подобно вихрю, продувающему тысячелетия. Оно заново нащупывает скалы, вершины гор, глубь морей, и выдувает балласт обветшавших идей, песок отработанных мыслей.

В мире философов циркулируют ветры Платона, Шопенгауэра, Бергсона, и философы ощущают эти ветры, вылепляющие их лица в замершей среде, в недвижном воздухе.

Малейшее движение ветра, идущее от мощи пророка Исайи вдувает новую жажду познания в подернутую пленкой скуки душу.

Когда в обычном течении дней появляется просвет от суеты – это означает, что речь идет о погружении в иные пласты души, о том, что напрашивается, зреет исповедь, откровение, искупление собственной жизни.

В полдень, оставив верстку книги лежать на столе, Орман вышел на прогулку, всегда ощущая ее, как освоение тайников собственной души, когда взгляду открывалось в цвете и свете пространство.

Солнечный свет лучился сквозь прорехи в зелени деревьев, своими тенями и теснотой усиливающих цвет прянувшего вдаль поля, сиреневых ковров опавшего цветения, малиновой пастели цветов, подобно осам, обсевших кусты.

И, как всегда, в памяти что-то выступало в противовес этой искренней и дружественной цельности природы.

Это были лица коллег, перед которыми он выступал с рефератом собственной книги. Каждый сидящий в зале слушал Ормана с прилежной иронией, ибо, естественно, заранее был уверен в том, что он умнее и талантливее докладчика, и только вежливость не позволяет ему выразить это прилюдно.

А ведь некоторые из них лишь владели ручкой, но не пером.

В СССР Орману не хватало одной и, пожалуй, главной константы: он не мог встретиться, подобно праотцу Иакову, с Ангелом, ибо его в той жизни просто не существовало. Тем не менее, и именно поэтому Орман был хром.

Но философское сочленение жизни существует вне границ и держит непрерывность мыслительного существования. И приехав на землю этого Ангела, Орман перестал хромать, ощущая удивительное равновесие между уверенностью и сомнением в движении к цельности, будь оно названо единым духовным полем или чем-то иным, вовсе недостижимым, но ведущим к опаляющим высотам духа.

В конце концов, последнее слово не за Кантом, Ницше, Шопенгауэром, и пока философ жив – надежда последнего слова за ним.

Надо лишь суметь устоять в точке сплава всех шести степеней свободы воли – земли, неба и четырех сторон света – и затем выразить все оттенки этого стояния в духовном эпицентре; суметь ясно показать, как вечное проглядывает сквозь душу – эту прореху в бренной плоти.

Звук, запах, вкус, тревога, страх, воодушевление говорят о правде этого стояния в своем времени, в своей точке пространства.

И тогда это мгновение становится частью той вечности, в которой, быть может, даже не подозревая об этом, остались все сидящие за длинным – в тысячелетия – столом мудрости – и пророки вовсе не отметают философов, ибо все вместе единым усилием сохраняют духовное богатство человеческой мудрости.

И смерть, как бы не лезла вон из кожи, не может пробить круг этих великих умов.

Они ей неподвластны.