Текст книги "Завеса"

ЦИГЕЛЬ. 1986-1990

Летом 1986 Израиль сотрясает дело шпиона Мордехая Вануну, работавшего на ядерном реакторе в Димоне.

Цигель жадно отыскивает все сообщения о Вануну, читает их, сравнивая детали его жизни со своей собственной, и даже как-то осторожно в чем-то его осуждая. Начало укладывается в схему Цигеля. Если сыновья великих цадиков рвут с иудаизмом, клянут его и даже переходят в христианство, о чем умалчивают хроники жизни этих цадиков, а родственничек Берг, как может, изворачивается, занимаясь казуистикой, что же говорить о сыновьях обычных религиозных евреев, да еще эмигрировавших из Марокко. Ведь Мордехай, которого звали просто Моти, возненавидел религиозную школу, в которой учил Тору и Талмуд. Он порвал связь с родителями. Вот его слова, написанные черным по белому: «Именно потому, что они религиозные, я стал не просто атеистом, а возненавидел религию. Я восстал против Бога и сказал: нет Бога, нет ничего».

В отличие от него, думал Цигель, меня вербовали, и я, по слабости характера и любви к деньгам, сдался. Вануну же вообще никто не принуждал шпионить. Он все это сделал по собственному желанию и весьма кустарно. Не было у него усовершенствованного фотоаппарата с микрофильмами, а обычная камера.

Анализируя дело Вануну и нередко думая, как бы он вел слежку за самим собой, Цигель приходил к выводу, что сотрудники службы безопасности Израиля работают небрежно, спустя рукава. Об этом он мог судить по беседам, которые время от времени проводились с работниками военной базы, где Цигель работал. Небрежность службы безопасности, с одной стороны, и кустарность шпиона-любителя Вануну, с другой, привели к упущению контрразведки.

Это давало уверенность, что до него, Цигеля, не доберутся.

Надо же, с какой легкостью Вануну был взят на работу в самый секретный объект Израиля. Уже после того, как за ним следили, узнав, что он стал крайне левым, вошел в коммунистический кружок и даже в интервью студенческой газете оговорился о необходимости создать с арабскими студентами «подполье» для разрешения конфликта двух народов, слежка велась сквозь пальцы. Он без труда пронес в рюкзаке обычный небольшой фотоаппарат. Держал его среди вещей в своем рабочем шкафчике, таком же, как у Цигеля. Брал в карман рабочей одежды, и в ночные смены снимал все, что мог, а затем также запросто вынес две не проявленные пленки по тридцать шесть кадров. На суде он сказал, что делал все это, ибо пережил сильный душевный кризис после Ливанской войны и решил вообще покинуть Израиль, тем более что из ядерного реактора его уволили. И даже в этом служба безопасности проявила небрежность и не сумела приостановить его выезд, хотя это было простым и обычным делом. Получил он расчет за девять лет работы и улетел в Бангкок, а затем в Сидней, не забыв прихватить с собой пленки и, в общем-то, не зная, как ими распорядиться.

Тут начинается истинно детективная история.

Все бомжи Сиднея, к которым присоединился и Вануну, табунились вокруг англиканского пастора церкви Сент-Джордж Джона Мэкнайта. Он вел душеспасительные беседы с новым членом паствы и в августе 1986 крестил Вануну. В это же время случайно Вануну натолкнулся еще на одного бомжа, который красил забор церкви, колумбийца Оскара Эдмондо Гореро, выдававшего себя за журналиста и писателя и давшего приют Вануну. «Ты не знаешь, какое сокровище в твоих руках», – взвился Гореро, услышав рассказ Вануну, – дело пахнет большими деньгами».

«Вануну отлично знал возможности израильской разведки, которая достанет его в любой точке земли, и все же соблазнился возможностью большого заработка», – прочел Цигель, почувствовал укол в сердце, похолодел, отбросил газету, словно это был скорпион, впившийся ему в руку. Не мог найти себе места, постучался к Орману, чтобы с ним обсудить дело Вануну. Тот был непреклонен: предатель, изменник своего вечно преследуемого народа, и ясно почему. Оказывается, Цигель пропустил телевизионную передачу о Вануну, примерно, через два месяца спустя после его ареста, в которой, кстати, без разрешения автора цитировались фрагменты из его дневника. В нем он писал о своей любви к абстрактному мышлению, цитируя Канта, Декарта и, главное, Ницше.

Последний, по мнению Ормана, обретающегося среди этих философов, как у себя дома, отравил душу Вануну, который сам признался, что сделал своим девизом слова Ницше «Бог умер!»

Все это абсолютно не интересовало Цигеля, не успокоило, а еще сильнее напрягло его нервы. Он вышел в коридор и прежде, чем вернуться к себе, замер. Мелькнула мысль: приближается отпуск. Можно всей семьей поехать в Америку и там остаться. Попросить убежища. Что за бред? Кому он там нужен? Все, добытое им, известно американцам, и нужно лишь Советам. Рвануть в Европу и оттуда связаться по чрезвычайному телефону, попроситься назад. Да там черт знает, что творится. Высмеют: что, дрожь в коленках? Сиди и не рыпайся. Схватят, выкручивайся сам. Липкий страх, вопреки его желанию, выступил потом по всему телу. Такое он ощутил впервые. Он явно чувствовал, что страх этот гнездится в нижней части затылка, но все же преодолел собственную слабость, вошел в свой салон и снова впился в газету.

«Я люблю Израиль, – говорил Вануну своему новоиспеченному товарищу, стараясь сам себя убедить, что дело не в деньгах, а в идеологических мотивах, – но Израиль создает нейтронные бомбы, и я хочу, чтобы об этом узнал весь мир. Я беру на себя большой риск, но я отдам кровь свою за то, чтобы в следующем поколении еврейские и арабские дети жили в мире».

Короче, снимки они проявили, стали предлагать разным известным газетам. Везде принимали их за ловкачей и мошенников, пока лондонская «Санди Таймс» не отнеслась к этому всерьез. Выдоили из Вануну все, что он знал. Оставалось подписать договор и выплатить ему сто тысяч… сто тысяч!.. фунтов стерлингов. Но «Мосад» не дремал. После долгих поисков засекли Вануну в Лондоне. Использован был старый верный способ. Женщина. Блондиночка по имени Синди. Изголодавшийся по этому делу Вануну, как говорится, клюнул «на живца» и, не слушаясь никаких увещеваний журналистов «Санди Таймс», по ее требованию улетел с ней в Рим к ее «сестре», где и был схвачен.

«Санди Таймс» опубликовал снимки, рисунки и чертежи ядерного реактора в Димоне. По рассказам Вануну, Израиль с момента вступления в действие реактора создал, примерно, сто-двести ядерных боеголовок. Каждая был мощью в атомную бомбу, сброшенную американцами на Нагасаки. Более того, создана также термоядерная и нейтронная бомба.

Что же, дали ему на полную катушку – восемнадцать лет.

Цигель не спал ночами, был на приеме у врача, жаловался на сердечную боль. Сделали ему кардиограмму, разные анализы. Все было в порядке.

Возвращаясь с поздней смены, не в силах уснуть, он пытался припомнить и как-то оценить всю переданную им информацию, но вспоминал лишь фрагменты. Ну, к примеру, кураторов особенно интересовали данные о родственниках и близких репатриантов, их адреса в Израиле, круг их знакомых, списки людей, которым посылали вещевые посылки, письма, денежные переводы.

Цигель передал сотни таких фамилий.

Сфотографировать списки в Комитете солидарности с евреями СССР было достаточно легко. Это, по мнению Цигеля, вряд ли могли посчитать большим преступлением.

Цигель взвешивал информацию по шкале числа лет отсидки.

Вскочил с постели. Показалось, что неудачно прятал материалы. А ведь там были данные, которые он сам собирал, и тайком ими гордился: частота взлетов и посадок самолетов, недостатки и слабые узлы измерительных приборов, поломки, число приборов, прибывающих на проверку, их номера.

Который раз он перебирал все бумаги и вдруг заметил рюкзак сына.

К этому времени сын завершил учебу и служил в армейской разведке, занимаясь, по сути, компьютерным шпионажем в пользу Израиля. У Цигеля, как у зарвавшейся ищейки, чесались руки – узнать, каким конкретно делом занят сын, но он понимал, что пока еще рано шпионить за собственным сыном. При этой мысли Цигель вздрагивал, на миг отдавая себе отчет, до чего опустился, но эти угрызения совести были недолгими.

Сын пришел на побывку и спал в своей комнате. Видно очень устал и забыл рюкзак в салоне.

Цигель напрягся, и уже, не владея собой, в неком приступе шпионской клептомании, подкрался к рюкзаку, словно это была бомба замедленного действия. Стараясь унять сердцебиение, раскрыл его и стал в нем рыться. Среди обычных солдатских вещей оказалась довольно объемистая тетрадь с записями, и каким-то явно кодовым сочетанием цифр и латинских букв. Не задумываясь, не в силах себя сдержать, подобно уже ставшему клептоманом в поисках информации шпиону, сфотографировал своим аппаратиком все страницы, схемы, коды, написанные рукой сына. «Вырастил», – проносилось в сознании то ли с оттенком гордости, то ли страха.

Роясь в рюкзаке сына, Цигель испытал то же напряжение, дрожание пальцев, ощущал испарину на лбу, как в самые опасные моменты, когда тайком фотографировал в цеху и в разных подвернувшихся местах военной базы.

Как ни странно, но страх поимки, преследовавший его в последние недели, внезапно улетучился. Он вернулся в постель и проспал беспробудно до полудня.

С этой ночи он стал все время искать материалы у сына, но более ничего не находил. Вероятно, в тот первый единственный раз сын рискнул взять с собой записи, ибо строжайше запрещалось выносить все, касающееся его занятий в подразделении компьютерной разведки. Но неутомимая страсть ищейки опять и опять заставляла Цигеля рыться в вещах сына. При этом он особенно злился на собственные оглядки, хотя в квартире никого не было, но успокаивал себя, что действует по всем правилам сыска. Сын уезжал к подружке, жена уходила к соседке, старухи сидели во дворе на своей постоянной лавочке, а младший играл в футбол. Но какой это был букет чувств, противоречивых, бросающих в стыд, становящихся вредной привычкой, как алкоголь или курево, но без которых уже и не существуешь. Цигель вообще мало пил и никогда не курил.

Постепенно, с течением времени, дело Вануну стало тускнеть и реже снится Цигелю.

И тут грянуло новое шпионское дело Шабтая Калмановича.

Это уже было совсем горячо. Почти впритирку к Цигелю. Он даже встречался мимолетно с Калмановичем на сходках евреев, выходцев из Литвы в Израиле.

Он всех спрашивал: «Что вы скажете про Калмановича?» Коллега, тоже из Литвы, ухмыльнулся:

– Я ведь знал его еще по Каунасу. Окликали его по имени Шабсик, Шабса. Тут он стал Шабтаем. Тебя это так волнует? Или земляк земляка видит издалека?»

– Что ты имеешь в виду? – побагровел Цигель.

– Уже и пошутить нельзя.

«Совсем издергался, – подумал про себя Цигель, – надо быть осторожней». Улыбнулся и похлопал земляка по плечу.

Но дело Калмановича совсем выбило Цигеля из равновесия. Мозг его лихорадочно работал. Любой намек, упоминание в газете и по радио, любая информация, касающаяся Калмановича, запоминалась Цигелем с первого раза, преследовала, обдумывалась, обыгрывалась. Все грандиозные аферы Калмановича, принесшие ему сотни миллионов долларов, связи с сильными мира сего, алмазные и другие сделки, дружба с президентом Ботсваны, который назначил его представителем своей страны в Израиле, Цигеля не интересовали, ибо это, как говорится, было не его ума, уровня и возможностей дело.

Но, читая о начале деятельности Калмановича, Цигель просто видел себя. Как и Цигель, тот согласился доносить на каунасских евреев, время от времени сообщая все, что происходило в их среде, кто что сказал, где, когда и кому. Все это было не столь важно. Главное, что доносчик все более подпадал под власть своего куратора. Калмановичу предложили уехать в Израиль вместе со всей семьей при условии, что он станет агентом КГБ в Израиле, и он согласился. Прошел подготовку в знакомой Цигелю шпионской школе под Москвой, истинной «альма матер», где их учили секретам шпионского дела: шифровке, написанию отчетов, налаживанию связи с ведущим, способам оторваться от слежки.

Последнее наставление он получил от главного босса, руководителя второго отделения внешней разведки генерала по кличке Владимир. После ульпана ушлому Калмановичу удалось стать функционером Рабочей партии Израиля МАПАЙ. Он даже пару раз встречался с главой правительства Голдой Меир. Службе безопасности не очень нравилось это сближение молодого репатрианта с верхушкой Рабочей партии, и все же контрразведка смотрела на это сквозь пальцы.

«В течение пяти лет, – писалось в газете, – он стал миллионером, у которого была вилла в Афеке, квартал в северном Тель-Авиве, дом в Монте-Карло и квартира в Лондоне. Неясно, каким образом за столь короткий срок он обрел миллионы. Советская разведка не была столь щедра, больше упирая на лесть и патриотизм. По расчетам службы безопасности Калманович за шестнадцать лет шпионажа получил от КГБ, примерно, сто тысяч долларов, то есть, примерно, шесть тысяч в год».

С этим Цигель был абсолютно согласен, перечитывая без конца эти строки. Платят мало. Так вот.

Но какую информацию требовали кураторы от Калмановича? Оказывается, они возложили на него миссию – найти контакты с израильской службой разведки с целью собирать информацию об учреждениях и общественных организациях, которые занимались антисоветской деятельностью, и его работа в отделе пропаганды Рабочей партии виделась им верхом достижений.

Но ведь этим занимался и Цигель, и это было лишь небольшой частью его информации. Главным было все то, что он, рискуя головой, добывал на военно-воздушной базе. Выходило, что он может получить гораздо больший срок, чем Калманович.

Самое невероятное, что у того не нашли никаких вещественных доказательств. Все основывалось лишь на вырванном от него признании.

Слаб оказался, курилка. Давили, видно, сильно, он и раскололся. Рассказывал о своих встречах в Восточном Берлине с высокими чинами КГБ, но это вовсе, по мнению газеты, не говорило о важности Калмановича. Просто, таким образом, Советы привечали своих клевретов из органов поездками за границу, что в те годы считалось немалой наградой.

В мае 1987 года Калманович был арестован в Лондоне.

После десяти месяцев процесса при закрытых дверях, Калмановича осудили на 9 лет тюремного заключения.

Все, что начало твориться в мире, с которым Цигель был напрочь связан пуповиной, подступало комом к горлу Цигеля, словно некто невидимый, но весьма ощутимый, планомерно душил его, оставляя лишь маленькую щелку для дыхания.

Жернова времени вершили свое дело.

Наступил год восемьдесят девятый.

Шквалом сместило и смяло карту Восточной Европы. Стена, которая тщилась стать вровень с Кремлевской и Китайской, рухнула. Кто-то вспоминал слова молодого Ленина: «Стена-то гнилая, ткни, и развалится». Орман отлично знал эту гнилость: прежде чем рухнуть, погребла она под собой десятки миллионов жертв.

Дымились развалины империй.

Открывались святая святых – алтари диктаторов самых, что ни на есть «народных»: ничего нового, опять золотые дворцы в стиле Нерона. Чаушеску дряхлым стариком, вместе с женой, доковылял с трудом до какой-то невзрачной стены, у которой был застрелен, как блудный пес.

События шли в прямой телевизионной трансляции, в реальном времени, более того, в цвете, тут же на глазах становясь историей.

Ошеломленный мир смотрел, как туристы растаскивают на сувениры каменную крошку Берлинской стены.

Более всего потрясало, что в этом гибельном апокалиптическом мире человек ухитрялся жить скучной однообразной жизнью изо дня в день.

Цигеля невозможно было оторвать от газет и телевизора.

При этом, с какой-то отчаянной активностью он продолжал собирать данные и фотографировать все, что попадалось под руку и по его мнению было значительным.

Первого мая тысяча девятьсот девяностого Еврейское Агентство объявило о рекордном числе евреев, прибывших в Израиль. Второго мая в Андижане вспыхнул погром. Разграблено было около ста магазинов, подожжены тридцать две квартиры, принадлежавшие евреям. В следующий раз будем убивать евреев, – грозились погромщики.

Двенадцатого декабря глава правительства Израиля Ицхак Шамир встретился в Вашингтоне с министром иностранных дел СССР Шеварднадзе.

Двадцать шестого декабря было официально объявлено о всестороннем восстановлении дипломатических отношений между Израилем и СССР.

Дело казалось неслыханным: к концу года в Израиль приехало двести тысяч репатриантов.

Цигель пытался это обсуждать с Орманом, зайдя к нему как-то вечером. Цигеля почему-то особенно поражало, что часть репатриантов плывет на кораблях из Одессы через Босфор и Дарданеллы.

Орман же отвечал на это явно загадочно и даже как-то пугающе:

«Чтоб дух витал над водами – необходим ковчег».

– Просто какая-то лестница Иакова, – пытался Цигель быть на уровне Ормана, – но ведь и опасно. Сколько шпионов может сюда пробраться.

Ответ бросал Цигеля в дрожь:

– Лестница может вести к Богу, но и на виселицу. Знаете, я заметил, что в последнее время у вас одышка. Постоянная нехватка свежего воздуха гонит человека днем и ночью, заставляет все время куда-то бежать.

– Я вам говорю об опасности массовой репатриации, а вы мне о нехватке свежего воздуха.

– Шпионы были, есть и будут, потому что любовь и голод правят миром, а все остальное выдумано человеком, когда он сыт, бдит и между ног чудит.

– Кого вы так сосредоточенно рассматриваете?

– Это снимок венгерского еврея Георга Лукача, знаменитого критика-марксиста. Но я не его рассматриваю, – сказал Орман. – Меня интересуют лица на втором и третьем плане, мимолетные гримасы человеческой плоти, вечно толпящийся, глазеющий человеческий фон, их нескрываемое любопытство, жажда отметиться на фото, вспышкой остаться после своего исчезновения в небытии, в котором они, по сути, и обретаются. Я думаю, желание пребывать в таком небытии может быть мечтой лишь крота-шпиона, заушателя, осведомителя. С одной стороны, он должен раствориться, испариться, обратившись целиком в слух и глаз. С другой же стороны, – жить в вечном страхе: умереть под забором или сгнить в тюрьме, и быть похороненным под камнем с надписью «Неизвестное лицо».

– Ну, и фантазии у вас, скажу вам, – хрипло сказал Цигель, лицо которого покрылось бледностью и потом.

– Вы себя плохо чувствуете?

– По моему, отравился, – Цигель быстро ретировался домой, так и не сказав, зачем пришел. Может, и вправду Орман о чем-то догадывается: слишком часто в последнее время говорит о шпионах. Хотя на этот раз разговор о них завел сам Цигель.

Все эти перлы Ормана Цигель тут же, придя домой, записывал и аккуратно вносил в досье, собирая материал на соседа, вырезая его статьи из газет и копируя их в библиотеке.

В этих делах Цигель был педантом. Дали задание – следует его выполнить в лучшем виде.

Тревога же Цигеля не оставляла, и он пытался научиться жить с ней в ладу: просто не обращать на нее внимания. Но непривычно долго никто не выходил с ним на связь, а материала накопилось предостаточно. Он буквально шел в руки, и держать его на квартире было опасно.

Однажды, в часу десятом утра, на выходе из банка, который располагался на первом этаже здания, в котором проживал Цигель, кто-то легонько тронул его за локоть. Незнакомый мужчина одними губами произнес: «Привет от Аверьяныча».

Отошли в сторону, как добрые знакомые.

– Сегодня и завтра у вас ночная смена. Завтра, в это же время, посетите садик на возвышении, напротив вашего дома – сквер Раппопорта. Сквер почти всегда пуст. Днем там изредка собираются несколько наркоманов, к ночи – гомики.

Назавтра, как бы ненароком, Цигель зашел в садик подышать свежим воздухом. Самое любопытное, что за столько лет проживания напротив, он этот сквер даже не замечал. Также не заметил неожиданно возникшего уже знакомого собеседника, словно бы сотканного из воздуха в этот миг перед Цигелем. Это было в порядке вещей и радовало Цигеля не менее чем пение птиц в этом небольшом оазисе, всего лишь цепочкой деревьев и кустов отделенном от шумной Иерусалимской Аллеи.

– Ситуация несколько изменилась. Время от времени пока будем встречаться здесь. Или вас смущает, что место слишком близко от вашего дома, и мы можем быть замечены вашими знакомыми? Вы же профессионал, – польстил связной Цигелю, – не замечали ли вы хотя бы малый намек на слежку?

– Нет, нет, все в порядке.

– Какая, по вашему расчету, должна быть периодичность наших встреч?

– Думаю, раз в два месяца.

– Отлично. Значит, примерно, через такой промежуток времени, на улице, у этого садика будет появляться геодезист с теодолитом. Тут намечается большое строительство. У вас, насколько мне известно, утренняя смена кончается где-то к пяти после обеда, а вечерняя начинается в восемь. Геодезист работает в утренние часы, в жару уходит и опять появляется в пять. Если вы его увидите, это будет означать, что на следующий день, с пяти до семи после обеда пожалуйте в наш садик, – пошутил связной в стиле Аверьяныча, – кстати, если геодезист долго не будет появляться, не напрягайтесь. Терпение, как говорят у вас на иврите, – «Савланут».

– А тайником следует продолжать пользоваться?

– Как можно меньше. Кстати, спрашивают, откуда эти коды, написанные от руки, которые вы передали?

– Случайно увидел на бумаге у компьютера в соседнем цеху, – вдохновенно, с дрожью в голосе, соврал Цигель, отгораживая сына.

– Странно. Это не имеет никакого отношения к месту вашей работы. Но за это – отдельная благодарность. Как у вас продвигается дело с соседом?

– В пакете есть о нем подробный отчет.

Связной вручил Цигелю конверт и с быстротой, к которой Цигель никак не мог привыкнуть, исчез из виду. Связано это было с тем, что в момент его ухода, как обычно, внимание Цигеля было сосредоточено на содержимом конверта. Сумма превысила все ожидаемое. Вероятно, эти коды оказались весьма важными. Вот, иди, знай, где потеряешь, где найдешь. Не удивило Цигеля то, что связной не давил на него, как Аверьяныч, не требовал «рыть рылом землю». Очевидно, поняли, что для секретов всемирного масштаба он слишком мелкая сошка.

Поднявшись к себе, он долго и придирчиво рассматривал из гостиной садик напротив. Но место было надежно укрыто деревьями, как говорится, было выбрано с большим знанием дела.

Цигель все же знал, что не такая он уже мелкая сошка, и добывает достаточно важные сведения. При всем при этом, какая-то смутная тревога вселилась в душу после этой встречи. Что могла означать как бы мимолетно сказанная связным фраза – «Ситуация несколько изменилась».

Фраза была как заноза, от которой невозможно избавиться.

Геодезист же долго не появлялся.

Материал жег Цигелю руки, и он все же решил воспользоваться тайником.

С чемоданчиком осторожно приблизился к парку по улице Кинг Джордж в Тель-Авиве, напротив здания партии «Ликуд» – «цитадели Зеева Жаботинского».

Он всегда долго прогуливался, присматриваясь к месту. На этот раз уже издалека заметил подозрительную возню между деревьями. Только попытался сунуться в парк, как из-за дерева возник молодой человек известной выучки и голосом робота произнес:

– Временно закрытая зона.

Цигель с колотящимся сердцем быстро пересек улицу, углубился в переулки, присел на низкую ограду одного из домов, пытаясь прийти в себя.

Нет, все же он везунчик. Больше года не пользовался тайником.

Все же, что-то непонятное творилось в некогда всесильном ГРУ.

Впервые Цигель ощутил опасность совсем близко от себя.

В декабре девяностого все в Израиле занимались заведомом глупым гаданием: будет или не будет Садам обстреливать Израиль ракетами? У складов с противогазами выстраивались длинные очереди.

В одну из пятниц неожиданно приехал Берг и привез старуху на конец недели. Старухе, вероятно, было сто лет в обед, но она по-прежнему была бодра и остра на язычок, так, что надо было держать ухо востро.

Соскучилась по внукам и приехала их проведать, но старший был в армии, а младший тут же убежал играть в футбол.

– Ну, как ты считаешь, родственничек, будет нас обстреливать Саддам? – спросил Цигель Берга.

– Мне-то почем знать. Я ведь, как ты справедливо считаешь, простой жестянщик.

Берг явно торопился: приближался канун субботы.

В субботнее утро Цигель, как всегда, нежился в постели. В гостиной женщины пили чай, и, конечно же, Дина не обращала внимания ни на свою мать, ни на мать Цигеля, а отвечала только старухе, которую в семье почитали весьма мудрой.

Цигель напрягся, весь превратившись в слух: речь шла о нем.

– Все у нас в порядке, – говорила Дина, – он хорошо зарабатывает. Все, слава Богу, здоровы. Но меня просто снедает страх.

– Ну, чего ты боишься? Хватит. Набоялась там на всю жизнь.

– Меня не оставляет чувство, что за ним следят. Ведь он же на секретной работе.

– С чего ты взяла?

– Это случилось несколько лет назад. Мы были в Норвегии, в городе Бергене. В столовой гостиницы какой-то подозрительный тип от нас глаз не отрывал. Потом плыли на корабле. Спускаюсь с палубы, а он в салоне беседует с мужем. Меня как током ударило. С тех пор страх меня не оставляет.

– И ты ему рассказала.

– Конечно. Сказал: ты просто дура. Но я настояла, и мы тут же улетели домой.

– Думаешь, это – разбойники, с которыми его папа работал? От них можно ожидать всего. Ниточка-то осталась. У нас, в Бней-Браке, выходит газета «Модия», не знаю, как это перевести на русский.

– Сейчас, минуточку, – Дина побежала за словарем: это было любимым ее занятием.

– Осведомитель.

– Так в этой газете пишут, что с большой репатриацией сюда проникает много, как ты говоришь… осведомителей…

Это уже было сверх сил, и Цигель громко закашлялся. В салоне смолкли.

Он пошел в ванную, его всего трясло.