Текст книги "Завеса"

Это были весенние апрельские дни второй войны в Персидском заливе в 2003 году.

В тревоге за семью летел Орман с израильской делегацией в столицу Молдовы, где официально должны были отмечать столетие Кишиневского погрома.

С неимоверной тяжестью на душе лег в первом часу ночи в постель гостиничного номера. За окнами падал последний весенний рыхлый снег, освещая стены матово белыми струями света.

Внезапно, ближе к утру, Орман проснулся, лежал, замерев, прислушиваясь к себе.

В душе открылось одно из редких в жизни мгновений, когда ощущаешь, как чудо, не просто легкость, а удивительную, бесстыдную легкость собственного существования.

Вызывала подозрение сменившая тоску сна в чужом углу невероятная беспечность этого существования.

Все чаще в последнее время, с неутомимой убедительностью приходило и устанавливалось ощущение, что эссенция жизни возникает слоем света и умиротворения в моменты засыпания и пробуждения, как масло всплывает на поверхность вод, глубины которых затаены в закручиваемых водоворотами корнях сновидений, и эссенция протягивалась через все годы его жизни.

Удивительно, как во сне желание славы мирской не проходит, но и не накрывает с головой, словно бы сон с более естественной, чем в реальности, снисходительностью относится к этой жажде славы, зная ей истинную цену.

Странно было, что в эти мгновения, именно в этом месте – с трагической памятью отгремевших сто лет назад событий – душа раскрылась столь живительным движением.

В облаке этого непреходящего ощущения, на еврейском кладбище, у памятника жертвам погрома 1903 года, перед собравшимися несколькими сотнями евреев, с той же легкостью, строгостью, собранностью сказал Орман следующие слова:

«…В эти часы, обозначающие столетие с тех трагических мгновений, когда здесь пролилась кровь безвинных и беззащитных людей, остро и больно напрягаются нити родственной связи, соединяющие нас – прямых потомков тех жертв – с ними.

Эта родословная обязывает многому. Она основана, как говорил поэт Юлиан Тувим, на крови, текущей не в жилах, а из жил. В течение тысячелетий у нас, евреев, была одна печальная привилегия: нас окунали в кровавый Иордан, нас убивали по одной единственной причине: только за то, что мы – евреи.

У еврейства в двадцатом веке есть цифровой, как сейчас говорят – дигитальный – код: нестираемые цифры, вытатуированные на руках оставшихся в живых жертв нацизма.

Еврей не был человеком, а номером, который обозначал его место в нескончаемой очереди в крематорий или на расстрел.

В этом городе, в парке Пушкина, на его памятнике написаны строки из его стихотворения, обращенного к поэту древнего Рима Овидию, сосланному в эти края. Овидий был дуновением воздуха, печальной оторванностью от родного края, так понятной душе еврея – «Здесь лирой северной пустыню оглашая…».

Обратная сторона погрома – оглашенное состояние убийц и оглушенное состояние жертв.

Тысячелетиями евреи обречены были в этом оглашенном и оглушенном состоянии жить в пустыне человеческой.

Нобелевский лауреат ивритский писатель Шмуэль Йосеф Агнон в своей речи по случаю присуждения ему премии, сказал, что должен был родиться в Иерусалиме, но римский император Тит несколько изменил эту естественную необходимость. И, разбросанные по всему свету, мы в единый миг, где бы не жили, ощутили укол в сердце, обозначивший возрождение нашего человеческого и национального достоинства – провозглашение государства Израиль.

Этот миг обозначил новую реальность – нас уже нельзя было безнаказанно убивать.

По всему миру пошла гулять шутка о феномене второй половины ХХ-го века: евреи воюют, а немцы борются за мир.

Сегодня, здесь, все мы, евреи и не евреи, члены великой семьи, называемой человечеством, отдаем долг памяти невинно убиенным жертвам погрома.

Сам по себе этот акт является актом раскаяния и покаяния, без которых нас нельзя было бы назвать именем «человек» – существо с «челом века», ибо все мы, живые, в неоплатном долгу перед мертвыми.

Да будет их память благословенна!»

Странное ощущение не покидало Ормана, когда он ходил по местам своей юности и зрелых лет. В неверном утреннем свете стоял он у края пустыря, где в юности его высились дома, на чердаках которых были мастерские художников. Он замер, впервые ощущая себя нездешним, висящим в воздухе, как герои картин Шагала и Феллини.

И все очарование прожитой жизни, казалось, высвечивалось в утренней траве среди островков снега на руинах этого пустыря, прогретого ранним солнцем.

Вспоминал израильтян, с которыми впервые приехал сюда в 1991 году.

Вся эта страна виделась им, как обратная, темная сторона луны.

Для него же мгновениями высшего зрелищного блаженства вставала дорога из Парижа в Амьен, ночной карнавал в Венеции, и особенной всеобъемлющей раскованностью души – в разлет неба и гор – до морского горизонта – акваторий порта Барселоны, полный солнца, голубизны, ослепительной праздничности яхт, вымпелов, белых кораблей-гигантов. Удивительно было сидеть под огромным навесом из темного стекла, рядом с многоствольным лесом тонких мачт, видя высоко над головой вагончики, ползущие по нитям воздушной канатной дороги. Притягивала взгляд высоченная колонна Колумба, сдержанная мощь архитектуры обступающих порт зданий.

Вспыхивала утренним светом стена безымянного здания в Стокгольме, как мгновенный опыт остроты и точности памяти, обозначающий бездонность времени, печаль ушедшего мгновения, ослепительную полноту проживания, запечатленную этим мгновением, всегда наготове возникнуть в памяти солнечно-холодным нордическим столпом.

И Орману хотелось осветить, как освятить, набегающие дни жизни этими местами, концентрирующими духовные силы, в которых душа плыла, как латунная лодка луны в синеве ночного пространства.

Но в завязи и корне души, словно бы народившаяся с ним на этот свет, вставала дорога из Саронской долины в горы Иудеи – к Иерусалиму – главной артерией, питающей организм Земли Обетованной.

Из любой точки этой Земли, даже самых ее скрученных и скученных переулков, виден был простор и провалы в синеву бескрайней обители Бога, и тайно ощутимая тяга с высот словно бы очищала человеческие лица от всего земного и углубляла взгляд, обращенный в себя.

Так все, впитываемое зрением, осязанием, слухом, вечным ритмом волн, соединяется в нечто живое.

И оно, в сущности своей, полно любопытства и неизвестно где упрятанного и откуда возникающего умения души застолбить каждое мгновение своего бытия окружающей, подвернувшейся по случаю реальностью, которая уже навсегда отметит этот миг в уносящемся потоке жизни.

Душа, обладающая талантом излить себя в воспоминании, фиксируемом текстом, подобна замершей клавиатуре. Но стоит памяти коснуться клавишей того мгновения, и оно оживет во всей своей зрелищной и музыкальной силе, всегда пронизанной печалью невозвратности.

Можно ли представить себе замечтавшееся пространство, которое внезапно и врасплох человек захватывает метафорой или воспоминанием, разворачивающимся во времени.

И только в поэзии, слове, метафоре можно пройти над бездной.

Отрада пишущего в том, что он знает: всегда впритирку к нему – мир покоя и гармонии, слов и любви. Мир этот всегда распахнут, но вход туда намного уже игольного ушка, и это рождает чувство досады, что живешь в суете, по эту сторону.

Ведь это не чья-то, а наша, каждого, длящаяся жизнь, и стыдно, если не преступно, тратить ее драгоценные мгновения с такой устрашающей бесшабашностью.

Можно сколько угодно переворачивать песочные часы в уверенности, что начинаешь жизнь сначала, но время течет единым потоком и в одну сторону, по законам древнееврейского времени.

Лишь однажды перевернули время.

С уменьшающегося годами времени до новой эры – в увеличивающееся время – в новой эре.

Только жизнь-то – всегда настоящее.

Оно восстанавливает мгновенно цепь времен.

И в этой цепи высвечивалась вся жизнь Ормана – одним течением – «там» и «здесь».

Каждый человек – это размыкание заново всего пространства, природы, истории и духа.

Это неотвратимое, ненавязчивое, корневое ощущение, оттесняемое суетой и шумом города, воистину отгороженного от природы, всплыло сейчас в тихой заводи заповедника в Галилее, провинции со времен Римской империи, куда Орман с женой, дочерью, ее мужем и их детьми приехал на неделю отдохнуть.

Всплыло водяными лилиями, слабо, но всей полнотой жизни колышущимися на поверхности замерших вод озерца и несущими тайну истинной прелести жизни, увековечить которую с таким талантом, отчаянием и упорством пытался кистью счастливый мученик искусства великий Клод Моне. Его полотно «Сад художника в Живерни» казался продолжением этого озерца. Ощущалось, что долгое созерцание сада, фиолетовых незабудок, водяных линий, полных покоя и внутренней независимости, продлевает жизнь.

С утра, затемно, в тишине каждый звук всплывал отчетливо и взвешенно: птичьи трели – от уханья в три ноты до фиоритуры в пять нот. Лежа в постели и слыша твердый голосок внука Йонатана, озвучивающий блаженное безмолвие, топот его босых крепких ножек, видя изящество и легкость скольжения внучки Даниэль, с которым она движется среди вещей, Орман думал о двух невероятных событиях этого года, явно подобных чуду.

О войне в Ираке с бесконечной внутренней тревогой, снятой вместе с отрыванием пленок с окон, и об озере Кинерет, в сезон дождей заполнившемся доверху после пяти засушливых лет.

И перед Орманом светилась печаль воспоминаний через всю его жизнь, освещаемая тихой лампой памяти в картине Пикассо «Герника» – среди рушащегося мира.

И все же в эти удивительные вечерние часы на всем окружающем пространстве лежала освобожденная – не стреноженная – тишина.

Стеклянный шар света в безмятежной настороженности ночной зелени вычерчивал тени парка юности, где он впервые ощутил любовь к женщине своей жизни.

Орман прислушивался к разговору внучки с дочерью.

– Знаешь, мама, почему я тебя люблю больше папы? Потому что я была у тебя в животе, совсем близко к твоему сердцу.

Орман занимался математикой с внуком:

– Я дал тебе одно яблоко. Сколько у тебя?

– Одно.

– А теперь даю еще одно. Сколько у тебя.

– Два.

– А теперь я беру у тебя одно.

– А я не дам.

В звенящей цикадами тишине укладывали деток в постели.

Велика и чудна безъязыкость потрясающих мгновений в такие часы у пространства вод. Нигде и никогда так не исторгает душу к покою и свету подобное стечение неба, земли, воды, человека и Святого, благословенно имя Его.

Грандиозность и одновременно интимность этих мгновений заставляет думать, что именно такое стечение и породило Священное Писание. Потом уже – философию. Вначале было – потрясение, потом – попытка осознать его, разложить на части, чем и занимается философия.

Потрясение – удел пророков.

Осознание – удел философов.

Именно, об этом думал Орман, уходя на прогулку по тропе, погружающейся в окрестность, в сгущающиеся сумерки, в призрачно бледное сияние луны за легкой облачной кисеей, в умиротворение и покой накатывающей будущим жизни.

Израиль

04.08.07

Об авторе

Эфраим Баух – поэт, прозаик, переводчик. Пишет на русском языке и на иврите. Родился в 1934 году. В 1958 окончил геологический факультет Кишиневского университета. Член Союза писателей СССР с 1964 г. С 1971 по 1974 учился на Высших литературных курсах в Москве. В 1977 году репатриировался в Израиль. Работал главным редактором литературных журналов «Сион» и «Кинор». С 1985 года – Председатель Союза русскоязычных писателей Израиля. С 1994 года – Председатель Федерации Союзов писателей государства Израиль. С 2000 года – Президент израильского филиала международного ПЕН-клуба.

Лауреат премий: Рафаэли. 1982, Всемирного сионистского Конгресса. 1986, Президента государства Израиль за 2001 год.

Книги, вышедшие в СССР: «Грани» (стихи, 1963); «Ночные трамваи» (стихи, 1965); «Красный вечер» (стихи, 1968); «Метаморфозы» (стихи, 1972

Книги, вышедшие в России: «Пустыня внемлет Богу» (серия «Мастера современной прозы», «Радуга», Москва, 2002)

Книги, вышедшие в Израиле на русском языке: книги стихов: «Руах», 1978; «Тень и слово», 1999. Семилогия романов «Сны о жизни»: «Кин и Орман», 1982, 1992; «Камень Мория», 1982, 1992; «Лестница Иакова», 1987, 1992, 2001; «Оклик», 1991, 1992; «Солнце самоубийц», 1994; «Завеса», 2008. «Иск Истории» – книга историко-философских эссе, совместно с изд. «Захаров», Москва, 2007.

Книги, вышедшие в Израиле на иврите: «Данте бе Москва» («Данте в Москве». Ивритский вариант романа «Лестница Иакова». Издательство Змора-Бейтан. 1987); «Ерушат амерхаким» («Наследство пространств», Стихи. Издательство «Махберот ле сифрут», 2000).

Переводы с русского языка на иврит: стихи Б.Ахмадулиной. А.Вознесенского, Б.Пастернака, Е.Рейна.

Переводы иврита на русский язык – стихи двадцати известных ивритских поэтов, в том числе классиков: А.Шлионского, Ури-Цви Гринберга (впервые на русском составил книгу его стихов и публицистики), Н. Йонатана, Д. Пагиса. Романы и книги новелл выдающихся ивритских писателей: Авербуха-Орпаза, Д. Шахара, Б. Таммуза, С. Изхара, М.Шамира, Х. Бартова, И. Шалева, О. Бартана, М.Изаксона, Н. Френкель.