Текст книги "Завеса"

ЦИГЕЛЬ

В ту же ночь на праздник Дарования Торы, по возвращению домой, снился Цигелю странный, если не сказать, страшный сон, который – и это было еще более странно – он запомнил до мельчайших подробностей.

Готовились к проведению какого-то советского праздника, и Цигель там играл не последнюю скрипку. Помощники его, лысые дяди, жилистые старческие шеи которых были затянуты в алые пионерские галстуки, готовили площадь перед каким-то расплывчато темным многоэтажным зданием к торжеству. Особенно суетился Аверьяныч, который по случаю праздника уже с утра был пьян, жалок, и надувшаяся жилка трепетала на его лбу, встающем крупным планом перед глазами Цигеля. Загадочными были единственные произнесенные Аверьянычем пахнущие перегаром слова: «Ну, распорядитель, настал твой час». И тут же Аверьяныча отнесло на край площади, мгновенно уменьшив его фигуру до величины гнома.

Надо было подняться на балкон одного из верхних этажей, откуда запевалы должны были возбудить к пению всю площадь. Кто-то услужливо распахнул перед Цигелем двери на балкон, секунду назад запертые. Площадь внизу уже была полна народа. Глухой рев массы колебал здание. Цигель боялся приблизиться к перилам балкона. Высота тянула броситься вниз. Но, оказывается, балкон этажом ниже был шире, и это Цигеля несколько успокоило.

Но главное было впереди. Ему и вправду предстояло быть распорядителем по подготовке праздничного ужина. И вот уже стол уставлен яствами. И напротив Цигеля, который собирается произнести тост, сидит сам Сталин в мундире генералиссимуса, постаревший, с мешками под глазами, но усы нафабрены. Однако, на явно засаленном воротничке мундира не хватает пуговицы. Разливают в бокалы грузинское вино киндзмараули. Цигель собирается открыть рот, но тут Сталин легко запрыгивает на стол, и хрипло похохатывая, наливает себе водки.

В следующее мгновение в глазах Цигеля темнеет.

Сталин сидит на столе, между тарелок и бутылок, абсолютно голый. Непонятно, когда он успел раздеться. Запах старческого тела смешивается с лекарственным запахом водки. Буквально рядом с лицом Цигеля подрагивает нога вождя, на которой видны два сросшихся пальца, и ногти, загнутые, корявые, неухоженные, почти у самого носа Цигеля, и он не смеет поднять глаз, чтобы не уткнуться в дурно пахнущий пах Иосифа Виссарионовича. И всем, сидящим за столом, абсолютно ясно, что длятся последние минуты их жизней. После такого пиршества их всех, как свидетелей такого вселенского непотребства, приставят к стенке, и вместо «Киндзмараули» прольется кровь. Тут Цигель впервые замечает, что стены комнаты окрашены в алый цвет. И просыпается.

Вот тебе и сон в руку.

На улице дети идут с флажками, на древки которых нанизаны яблоки.

Вся женская половина дома ушла к синагоге – наблюдать праздничный вынос Торы.

Сидит Цигель перед телевизором и с какой-то обреченностью смотрит передачу. Берут интервью у человека, лицо которого размыто из соображений безопасности. Этот безликий был израильским шпионом, и праздник Симхат-Тора тайно отмечал в маске – в Дамаске. Шатаясь по улицам, с внезапной дрожью увидел в руках человека, несомненно, еврея, серебряный поднос, на котором было выгравировано слово «Сион».

Однажды чуть не разбился в машине. «Я понял, что не так страшно жить в шкуре чужой личности, как страшно умереть. Знающие будут думать, что тебя поймали, родные – что исчез, а я буду гнить на каком-нибудь заброшенном мусульманском кладбище под чужим именем».

Опять ком встал у горла, и в ушах звучали последние слова Берга, явно напутствующие Цигеля перед прощанием:

– Святой, благословенно имя Его, говорит: живи, как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука и невероятное очищение для души.

В следующие дни, после недели праздника Суккот, когда днем и ночью его одолевали праздные мысли, он был рад, что вернулся на работу.

Спокойно прошел годовую проверку на детекторе лжи, памятуя слова Ормана о Завесе, стоящей вплотную к спине человека, и потому был особенно осторожен.

И все же, иди, знай, что творится за этой Завесой, за пределом твоих глаз и слуха, твоей необыкновенной бдительности и обыкновенного разгильдяйства.

Да и не мог Цигель знать, что уже давно была обнаружена утечка информации с базы военно-воздушных сил, на которой он трудился. Сообщение пришло из службы безопасности США, от какого-то перебежчика, который расшифровывал фотоматериалы, но не знал, кому принадлежал фотоаппарат. По некоторым присланным копиям видно было, что снимали какие-то небрежно оставленные листы с чертежами на столе в столовой базы. К сожалению, только это и было по интересующему израильтян делу, что перебежчик успел прихватить, не придавая им особого значения, ибо главной была другая переданная им весьма важная информация.

Цигель как-то и не обратил внимания, при всей своей бдительности, что однажды жене Дине какое-то туристское агентство по телефону предложило экскурсию, от которой трудно было отказаться, и она вместе со старухами и младшим сыном уехала на север Израиля. А старшего сына не отпустили на конец недели из армии.

Так был произведен тайный обыск в квартире Цигеля. Рассматривали каждую бумажку.

В заграничный паспорт Цигеля вклеили невидимый глазу кусочек магнитной ленты, которую можно видеть лишь через красную линзу.

Небольшую пуговичку микрофона спрятали в спальне.

Обнаружили тайник, сделанный явно по-любительски, и в нем – значительную сумму долларов. Но в расчете на годы работы сумма была возможной.

Видели гуляющими вместе Цигеля и Ормана.

Начали и на Ормана собирать материал.

Так он оказался весьма популярным в спецслужбах по обе стороны.

У Ормана было особое умение чувствовать событие в абсолютно несобытийном месте, каким является, положим, салон или спальня.

Вообще-то, Орман ощутил чужой запах профессионального любопытства в доме. Но запах этот так быстро растаял, что все это показалось ему отрыжкой паранойи. Правда, он был уверен, что все, им написанное, попадает в руки КГБ. И тревога всегда соседствовала с ним по ту сторону от жены и постели.

Он и сам не мог понять, как рискнул тогда поехать с делегацией ученых в Россию, ворочающуюся под звездой хаоса и развала.

А разговор его с Цигелем в аллее пальм был действительно записан тем самым лунатиком, который демонстративно, с наушниками в ушах, вынырнул из-за деревьев и прошел мимо них.

Чутье Ормана не подвело, но аналитическое начало оказалось ослабленным.

В один из выходных дней, делая уборку в квартире, жена Дина испуганно окликнула Цигеля из спальни:

– Быстро иди сюда.

– Что случилось?

– Вчера я уронила мелкие деньги. Монетки закатились под кровать. Хотела сейчас их извлечь оттуда, смотрю, какая-то пуговичка приклеена к спинке кровати, и так незаметно…

– Не смей трогать, – вне себя заорал Цигель. В глазах у него потемнело.

– Что с тобой? – удивленно спросила Дина и тут же прикусила язык. Цигель жестом приказал ей: молчи. В памяти его возникло лицо генералиссимуса из сна, на воротнике мундира которого отсутствовала пуговичка.

Дикая мысль вкралась в голову: все пуговички мундира вождя, по сути, микрофоны, вот потеха.

Цигель тряхнул головой, пытаясь отделаться от этого наваждения.

Вышли в скверик, у дома. Сели на скамью.

– Вероятнее всего, – сказал негромко Цигель, оглядываясь, – за каждым из работников на секретной военной базе следят. Лишь неделю назад мы все проходили проверку на детекторе лжи. Ничего страшного. Старайся лишь не разговаривать в спальне.

– И это все?

– Боюсь, что они засекли, когда ты прикасалась к пуговке.

– Но как они могли сюда без нас пробраться?

– Дура. Это же проще простого. Ладно. Ничего не случилось.

Первым делом, оставшись наедине в квартире, Цигель проверил тайник с деньгами. Все было в порядке. Какой же он молодчина, что успел все вывезти в Хельсинки. Сомнения не было, за ним вели слежку. От четкости этой мысли его прохватило. Долго не вылезал из туалета.

Что делать? Уже более года прошло после посещения Хельсинки. Никто его не трогал, ни со стороны «хозяев», ни, тем более, с израильской стороны. Может быть, эта его выдумка о том, что всех работников прослушивают, вовсе и не выдумка, пытался он себя успокоить.

Страх не проходил. В какой-то миг он почувствовал, что зуб на зуб не попадает. Сел писать письмо с просьбой о немедленной помощи, которое обычно посылал на особый почтовый ящик, но тут же его изорвал в мелкие клочки, затем их сжег. Поехал на море. По дороге выбрал какой-то совсем заброшенный телефон-автомат, набрал всегда для него спасительный номер. Обычные звонки незанятой линии били выстрелами в висок. Никто трубки не снимал.

Выйдя из воды, почувствовал, как его трясет, хотя жара была тяжкой и с трудом выносимой. Паника не проходила.

По сути, пришло время годового отпуска. Попросить его, как обычно. Если не дадут, значит, все – ловушка захлопнулась. Могут не выпустить в аэропорту: у них есть какие-то знаки.

Примчался домой. Долго и придирчиво рассматривал заграничный паспорт. Ничего не нашел.

Попытался снова спокойно и дотошно обдумать ситуацию. По сути, ничего у него нет. Ни одной бумажки, шифровального блокнота, фотоаппарата. Вспышка из-за занавеса в ресторане «Три богатыря» снова пробуравила висок. Но о таком развитии событий он просто отказывался думать. Это было бы просто безумием.

Следует, быть может, пойти на прием к русскому послу, с которым познакомился во время одной из встреч с выходцами из России, выложить ему все, как на духу, попросить о помощи?

Эта мысль несколько взбодрила Цигеля, как некий крайний ход. А пока, все же, не стоит пороть горячку, продолжать жить и работать, как будто ничего не случилось. Он мог лишь позавидовать наивности жены, которая так и ни о чем не подозревала.

После этих событий прошел целый год спокойной работы, и все произошедшее стало как-то блекнуть, забываться, терять остроту.

До кануна субботы, 10 ноября 1995 года, когда в 18.30 – Цигель успел заметить время на циферблате приборной доски автомобиля – на тесной, забитой народом, улице Ротшильда в городе Ришон-Ле-Цион, он был остановлен полицейским, проверяющим водительские права. Полицейский попросил Цигеля выйти из машины. Водители других остановленных машин оставались в кабинах. Когда Цигель вернулся в машину, там сидели два незнакомых, молодых, очень вежливых человека. Приказали Цигелю следовать по дороге, которую они ему укажут.

Между теснин

ЦИГЕЛЬ. 1995

Цигель привел машину к какому-то дому. Приказали остановиться. Ключи отдал одному из молодых людей, который показался ему более симпатичным и отзывался на имя Одед. Цигель тут же перевел в уме это имя на русский: «Поддерживающий».

В доме не было лифта, и, поднимаясь по лестнице при поддержке молодых людей, Цигель неожиданно вспомнил, как в синагоге Берг истово молился. «Что это была за молитва?» – спросил его Цигель позднее. «Бейн амейцарим», – ответил Берг, – «Между теснин». Это молитва – вопль: «из глубин взываю к тебе, Святой, благословенно имя Твое, спаси мою душу из теснин, в яме она, на грани исчезновения, даже о смерти ее никто не узнает».

Перед глазами Цигеля, спотыкающегося о ступеньки стояло безликое пятно израильского шпиона в Дамаске, который все же дожил до седин, наслаждался на старости лет семейной жизнью, детьми и внуками, потому что израильтяне всегда старались вызволить своих шпионов.

В комнате по углам висели камеры наблюдения, стояло несколько стульев, кровать. На столе – микрофон, телефон и настольная лампа.

Отдел контрразведки по русскому сектору Службы безопасности Израиля, согласно 124-125-му параграфу Закона о нарушении безопасности государства подал просьбу о неофициальном аресте подозреваемого в Высший Суд справедливости. Судья дал разрешение на тридцать дней ареста с опцией еще на тридцать дней, в отличие от суда по уголовным делам, который такого права не имел.

– Звоните жене, – сказал второй молодой человек по имени Узи. Его жесткость Цигель ощутил в пальцах, которые сжимали руку арестованного на лестничной площадке, в отличие от более мягких, щадящих пальцев Одеда. – Скажите, что вас в срочном порядке посылают в США по вопросу измерительных авиаприборов.

Затем Узи обыскал одежду Цигеля, стоявшего перед ним навытяжку, вывернул карманы, обследовал все швы пиджака и брюк, велел снять пояс и носки, намеренно показывая, в каком унизительном положении находится арестованный.

Цигель беспрекословно подчинялся, с надеждой глядя на Одеда, который стоял поодаль. Так вот, он каждый раз влюблялся в кого-то. Раньше это был Аверьяныч, пропади он пропадом. Теперь – молодой человек по имени Одед.

– Можете располагаться, как дома. Уже поздно. Одед приготовит вам ужин. – Последние слова Узи произнес с легкой иронией. – Спать будете при настольной лампе. В туалет вас также будет сопровождать Одед.

Только через две недели пришли к Цигелю на квартиру с официальным ордером на обыск. Жена никак не могла понять, почему искали чистые листы бумаги. В общем, ничего не нашли, с чем и ушли восвояси. Жене сказано было всем отвечать, что Цигель в длительной командировке в США.

Цигель сначала отрекался, зная, что никаких вещественных улик у следователей нет.

Потом сник и показал тайники. Больше не было смысла сопротивляться. И он начал спешно выкладывать все, надеясь этим облегчить свою участь.

Но это следователей не устраивало.

– Ты и есть главный предатель, – кричал на чистом русском языке Узи, – за тридцать серебряников ты предал родных, погибших в войну, любимую бабку, ты и есть законченный и конченый Иуда. Но мы тебе не дадим повеситься на дереве, чтобы потом его назвали не иудиным, а козлиным, позоря все козлиное, ни в чем не повинное племя. Мы будем любой ценой охранять твою жизнь, пока не выжмем из тебя всю правду.

– Но я же все выложил, как на духу.

– Ну и хитер же ты, пес.

И это говорил Узи, годившийся ему в сыновья.

Цигель действительно не понимал, что от него требуют. Он удивлялся – почему во время допросов следователи слушали его с рассеянным вниманием, как бы уже заведомо относясь к его показаниям, как желанию снизить профиль их важности.

– Вам следует во всем признаться, – мягко уговаривал Одед, – это облегчит вашу участь в суде.

– Но в чем?

Тут врывался Узи и начинал задавать ему вопросы, на которые не было у Цигеля ответа. Они явно имели кого-то другого в виду.

– Ты же знаешь, что сейчас находишься за границей, – угрожал Узи, – а там все может случиться. Мы тебя так упрячем, что будешь считаться как мертвый или пропавший без вести.

В течение восемнадцати часов в сутки, через каждые шесть сменялся следователь. Так что был еще третий по имени Йони. Этот говорил тихо, но голос у него был какой-то металлический. Казалось, еще миг, и он выхватит из-за пазухи пистолет и пристрелит Цигеля, как собаку.

И все трое выдавали ему какую-то неизвестную ему информацию, русские кодовые имена, о которых он понятия не имел, упоминали какие-то отчеты. Накатывало валом облако информации, неизвестно откуда, его не касающееся, как некий скрытый мир, проскальзывающий в прорехи беспамятства, и это наводило на него еще больший страх.

Он понимал, что это его неведение и было использовано кураторами, чтобы его окончательно угробить. Для них он был разменной монетой, стертой до предела.

Ощущалась убийственная фантазия этого – внезапно обнажившегося в прорехах незнания – мира. Против нее не было никакой возможности бороться, искать правду, взывать к справедливости.

Его топили профессионалы, учившие его же в подмосковной школе.

Какие-то обрывки чего-то услышанного в разведшколе, в разговорах всплывали и тут же исчезали, еще более сводя с ума.

Весь КГБ виделся ему продажной мафией, свихнувшейся на конспирации, выдумывающей фантастические операции, чтобы поднять свой престиж до уровня мистики.

Ему вовсе не надо было не давать спать. Он и не спал, сходя с ума, соединяя какие-то обрывки сказанного следователями, как осколки разбитого зеркала или свихнувшегося сознания, в попытке создать хотя бы какую-то картину из осколков. Он уже мечтал, чтоб дали ему какой бы ни было срок, и оставили в покое.

Иногда он даже заговаривался, тут же пугаясь этих провалов сознания.

Но следователи все воспринимали в реальном плане и с удовольствием плели паутину. У них-то мозаика складывалась удачно. Она даже скрашивала скуку бесконечных допросов, ибо – считали они – в складывании мозаики внезапно возникнет некая цельность, которая откроет главную нить в хаосе того, что наговорил арестованный.

Иногда он вскакивал посреди ночи, который раз пугаясь света настольной лампы, и в ушах его отчетливой галлюцинацией звучали разговоры в школе разведки. Там действительно говорили о чем-то похожем на то, что повторяли следователи. Но там то ли бахвалились, то ли набивали себе цену, говоря о советской всемирной шпионской сети, с которой соревноваться может, что ли, только израильский Мосад. У-у-у, эти пройдохи – евреи. У них этот опыт в крови. Они ведь, черти, и нашу всемирную сеть создавали – Эйтингтон, Треппер, Маневич.

Это же с ума сойти, всю тайную информацию, списки осведомителей, шпионов, которые следовало уничтожить, записывали и хранили.

Аверьяныч объяснял: хозяйство настолько огромно, что упустишь какую-нибудь деталь – имя, выдуманную биографию, придуманный блеф, и все может рухнуть, ибо слишком громоздко само виртуальное здание шпионажа.

Все записано в святцы КГБ. Только главного босса, бога сыска и фиска, которого надо бояться, нет. Вот и крадут и продают те, кто был при информации.

И оказался Цигель воистину козлом отпущения, «мелким бесом» в бесовской империи, где к отработанным душам не было никакой пощады.

– Ты – предатель, – спокойно изрекал Йони, – и сын твой – предатель. Пошел в отца. Это же надо – пробраться в военную разведку. Ты же предал всех своих близких. Все, что ты передал, будет использовано против них.

Ну, ладно, на свой народ, на еврейство тебе наплевать, но близкие, родные, будущие твои внуки…

– Я не могу понять, что вы от меня хотите. Не могу…

После бесконечных изматывающих допросов, Цигель постепенно начал догадываться, что на него вешают всех собак. В конце концов, ему показали фото, которое ослепило его той мгновенной вспышкой из-за портьеры в хельсинкском ресторане. Эта вспышка не давала Цигелю покоя все эти три года: была ли, не была?

На фото он сидел с Аверьянычем именно в позе перед занавеской, воистину, смертельной Завесой, из-за которой официанты в расшитых косоворотках, то бишь, критики в штатском, выносили блюда.

– Узнаете?

– Да, он был мой куратор.

– Ну, вот и раскалывайтесь на всю катушку. По материалам этого человека мы знаем о вас все.

Мозг, неизвестно откуда взявшись, сверлила пушкинская строка «Давно, усталый раб, замыслил я побег…»

Литература на Цигеля явно действовала пагубно.

Цигель ломал голову над тем, почему в эти годы, когда он уже прекратил связи с Аверьянычем, его не брали. Значит, ничего не знали.

Обычно почти всегда ловят по доносу. Намного реже обнаруживают шифровку или тайник. Значит, донос был недавно. Сомнения не было: Аверьяныч его продал за хорошие деньги, с лихвой окупив расходы на него, да еще заработав на отработанном материале, представленном, как первый сорт.

Его, несчастного Цигеленка, считают резидентом.

Это можно было понять по вопросам.

Когда же ему показали фото, исчезли всякие сомнения. Он долго не понимал этого, лез из кожи вон, рассказывая все, что знал. Не верили.

Внезапно осознав это, он весь взмок и на миг потерял сознание, ибо вдруг почувствовал, что лицо и рубаха влажны: в него плеснули водой.

Аверьяныч мог легко и изящно преувеличить значение Цигеля, довести до уровня резидента.

Часть аналитиков и психологов, изучавшая материалы допросов Цигеля, склонна была толковать упорство в непризнании тех или иных фактов его незнанием.

Но взяла верх линия, что Цигель еще тот орешек.

Именно потому, что он как бы и не упирался, а мастерски делал вид, что не знает.

Это был, по их мнению, высший пилотаж в игре.

Более того, Цигель, вероятно, знал, что его подопечные покинули Израиль, и потому смело отнекивался, говоря, что названные лица ему незнакомы.

Заседания происходили в окружном суде Тель-Авива при закрытых дверях. Адвокат говорил: все, что сообщил подсудимый, было взято у него силой и давлением. Никаких вещественных улик вообще нет. Только по одной фотографии не знакомого нам человека, которого считают сотрудником русской разведки, и рядом с которым сидит подсудимый, нельзя судить о его вине.

Но прокуратурой было представлено судье секретное приложение, в котором фигурировали данные, переданные американцам Аверьянычем, доказывающие, что Цигель – резидент. Он просто избрал путь признания по вещам, которые невозможно отрицать, чтобы прикрыть главное.

На основе этого секретного приложения прокуратура требовала пожизненного заключения.

Суд признал обвинение подсудимого в измене и шпионаже при отягчающих обстоятельствах, с целью нанесения непоправимого урона государству Израиль.

Приговор: восемнадцать лет тюремного заключения.

Из них треть срока – шесть лет – в камере-одиночке.

Высший Суд справедливости подтвердил приговор.